Читать книгу: «Своей дорогой», страница 15

– И она тоже? – перебил Рунек, порывисто оборачиваясь. – Она тоже осуждает меня?

– Я не уверена в этом, – Майя испугалась странного взгляда Эгберта, – только Цецилия не хочет слушать, когда я заговариваю о тебе, и буквально убегает… Ах, Эгберт, если бы кто-нибудь другой пошел против отца, мне кажется, ему было бы легче: он не может перенести, что это именно ты.

– И я тоже не могу, – глухо ответил Эгберт. – Скажи это твоему отцу, Майя, если хочешь.

– Я не могу; он запретил произносить при нем твое имя… Он страшно гневается, когда это случается, а он так любил тебя! Боже мой, почему люди, принадлежащие к двум различным политическим партиям, должны непременно ненавидеть друг друга?

Милый детский голосок Майи звучал очень мягко, но тем не менее каждое ее слово было для Эгберта упреком.

– Оставь это, Майя, – взволнованно сказал он. – Будем считать это волей рока, под гнетом которого все мы тяжко страдаем. Бедное дитя! Мы и тебя втянули в это; куда девалась твоя жизнерадостность.

Лицо девушки вспыхнуло, она опустила голову и тихо, почти боязливо возразила.

– Нет, нет… Мне часто бывает даже стыдно того, что я, несмотря ни на что, так безгранично счастлива, но я не могу изменить это. Не смотри на меня так удивленно, Эгберт! Правда, посторонние этого не должны знать, потому что мы носим траур по нашему бедному Эриху, но тебе я могу сказать, что я… ну, что я невеста.

Эгберт в изумлении отшатнулся. Он до сих пор видел в Майе ребенка; ему и в голову не приходило, чтобы она могла уже знать, что такое любовь. Неожиданная новость вызвала мимолетную улыбку на его угрюмом лице, и он задушевно протянул обе руки подруге детства.

– Неужели наша маленькая Майя уже занимается подобными вещами? – спросил он, пытаясь пошутить.

– Да я уже вовсе не такая маленькая! – надувшись, заявила Майя. Она приподнялась на носках и лукаво заглянула ему в глаза. – Видишь, я достаю тебе до плеча и ему также.

– Ему? Ах, да, я еще и не спросил у тебя имени твоего избранника! Как его зовут?

– Оскар фон Вильденроде. Ты ведь знаешь его… Боже мой, Эгберт, что с тобой?

Рунек побледнел, и его правая рука невольно сжалась в кулак. Он мрачно смотрел на девушку, глядевшую на него вопросительно и смущенно.

– Барон Вильденроде – твой жених? – наконец произнес Вон. – И отец согласился?

– Да. Сначала он был против; он считает, что разница в возрасте слишком большая, но Оскар так долго осаждал его и я так долго просила и умоляла о нашем счастье, что он сдался.

Эгберт молчал и смотрел на милую девушку, которая была так далека от всякого подозрения и называла своим счастьем то, что должно было стать для нее непоправимым несчастьем. Неужели судьба вторично возлагала на него обязанность нанести смертельный удар любимому существу и безжалостной рукой разбить призрачное счастье Майи? Здесь выбора не было, молчать было невозможно.

– Ты не радуешься? – с упреком спросила Майя, обиженная тем, что он продолжал молчать. – Правда, ты настроен против Оскара точно так же, как и он против тебя; я давно знаю это и уверена, что ни один из вас не уступит. Но пожелать мне счастья ты все-таки можешь: я так счастлива!

Рунек сжал губы. Даже ради приличия он не мог выговорить слов, которые в данной ситуации были бы жесточайшей насмешкой; в то же время он чувствовал, что не должен выдавать тайну. К счастью, в коридоре послышался голос Гагенбаха:

– Вы не видели фрейлейн Дернбург? Пора идти на вокзал; поезд придет через десять минут.

– Я должна идти, – прошептала Майя прислушиваясь. – Прощай, Эгберт! Я буду любить тебя, что бы ни случилось! И, надеюсь, ты тоже не забудешь, что Оденсберг долго был твоим родным домом?

Ее карие глаза с любовью и мольбой посмотрели на Рунека, а потом она поспешно выскользнула из комнаты. Эгберт перевел дух, когда ему уже не было надобности притворяться перед этими счастливыми глазами, в которых не было и тени подозрения. Он ощутил, как его переполняет чувство негодования. Так вот какова была конечная цель Вильденроде! Он наметил Оденсберг своей добычей и не желал упускать его, рука Майи должна была доставить ему эту добычу. И Цецилия допустила это! Правда, это был ее брат, которого она любила; только для того, чтобы спасти его, она стала женой Эриха. К тому же она не знала всей правды. О, зачем он скрыл ее тогда от нее! Теперь нельзя было щадить и Цецилию – речь шла о спасении Майи.

– Нет, я не забуду, что Оденсберг так долго бы моим родным домом, – прошептал Рунек, решительно поднимая голову, – хотя мне придется доказать тебе это иначе, чем ты думаешь, моя бедная маленькая Майя! Написать, что ли, Дернбургу? Нет, это невозможно; он готов думать обо мне только плохое и сочтет мое письмо гнусной клеветой, а Вильденроде останется в выигрыше. Ничего не поделаешь, придется вести борьбу один на один и не отступать, пока Майя не будет окончательно освобождена из этих сетей. Пусть будет так, я поеду в Оденсберг!

22

В Оденсберге чувствовалось томительное, предвещающее бурю настроение; атмосфера была накалена до предела.

Рабочие, уволенные ввиду происшествий в день выборов, должны были оставить мастерские; их было несколько сотен, и все их товарищи заявили, что тоже оставят работу, если уволенные будут приняты обратно. Более спокойные и рассудительные противились этому решению, но все было напрасно; меньшая по числу, но более энергичная часть рабочих подчинила своей воле большинство, и оно покорилось. Чад победы отуманил головы рабочим; с тех пор как они отняли у своего хозяина звание депутата и передали его одному из своих, они вообразили, что в состоянии добиться всего, а Ландсфельд сумел воспользоваться их воинственным настроением.

Теперь, когда дело приняло такой оборот, Дернбург не пожелал даже видеть рабочих, явившихся к нему со своими требованиями, и через директора резко им отказал; потом, не вступая ни в какие переговоры, он отдал самый недвусмысленный приказ в указанный день закрыть все мастерские и подготовиться к тому, чтобы затушить доменные печи; служащим он прямо сказал, что скорее разорится, чем согласится хоть на одно из самых незначительных требований, даже обсуждение которых он считает оскорблением для себя; это заявление распространилось по заводам и всюду произвело удручающее впечатление; все знали, что патрон сдержит слово. Несмотря на свое поражение, Дернбург остался прежним и совсем не шутил. Опьянение оденсбергцев прошло, и вместо победы они увидели, что их нелегкая борьба могла завершиться полным поражением.

В рабочем кабинете Дернбурга только что состоялось заседание. Кроме барона Вильденроде тут было трое старших служащих. Они всеми силами старались внушить патрону, что все случившееся не так ужасно, но их старания были напрасны.

– Я остаюсь при своем мнении: указанные меры должны быть выполнены неукоснительно, – объявил Дернбург. – Вы позаботитесь, чтобы младшие служащие в точности руководствовались полученными указаниями. Для нас наступают серьезные и, может быть, тяжелые времена, но я рассчитываю на то, что каждый из вас выполнит свой долг.

– Что касается нас, то это само собой разумеется, – ответил директор, – а за своих подчиненных, мне кажется, я могу поручиться. Может быть, до крайности еще и не дойдет; все признаки говорят о том, что настроение в рабочих на заводах изменилось: многие уже теперь раскаиваются в поступках, к которым их почти вынудили. Ведь мы прекрасно знаем, чьих рук это дело; рабочих специально подстрекали.

– Я знаю это, – холодно сказал Дернбург, – но они позволили чужим людям подстрекать их против меня; пусть же теперь будет по-ихнему.

Директор не нашел больше аргументов, чтобы продолжать защищать рабочих, и многозначительно посмотрел на коллег. Тогда выступил главный инженер.

– Я тоже убежден, что большинство уже теперь начинает понимать, что они слишком поторопились; они молча откажутся от своих безумных требований, в частности, чтобы Фальнер был оставлен на службе. Значительная часть рабочих будет спокойно продолжать работать, остальные раньше или позже последуют их примеру, и волнение стихнет, если вы, господин Дернбург, согласитесь на примирение.

– Нет! – сказал Дернбург резким, ледяным тоном.

– Но что делать с теми, которые завтра по-прежнему явятся на работу?

– Они должны подать заявление, что не поддерживают товарищей и готовы беспрекословно подчиниться мне; тогда они могут опять приступить к работе.

– Это невозможно!

– Ну, в таком случае мастерские будут закрыты. Посмотрим, кто дольше выдержит – они или я.

– Да, так поступить вы обязаны из уважения к самому себе и своему положению, – вмешался Вильденроде. – Вы как будто другого мнения, господа? Но ведь вы скоро убедитесь, что это единственно верный путь, если мы хотим заставить подчиняться всю массу рабочих.

Служащие молчали; они уже привыкли к тому, что барон всегда становился на сторону их патрона и что за ним признавали это право. Влияние Вильденроде они не считали особенно благотворным, но в нем постепенно привыкали видеть будущего зятя Дернбурга и хозяина Оденсберга. Поэтому никто не пытался возражать, и, когда Дернбург подал знак к окончанию совещания, все, молча поклонившись, удалились.

– Мне кажется, эти господа боятся забастовки, – насмешливо заметил Оскар, когда дверь за ними закрылась, – и ради мира во что бы то ни стало готовы пойти на всевозможные уступки. Я очень рад, что вы остались непреклонны: уступка была бы здесь непростительной слабостью.

Дернбург отошел к окну. Он казался очень постаревшим, но как ни тяжела была его участь, сломить его она не могла, в его фигуре все еще чувствовалась прежняя железная сила воли. Он молча смотрел на заводы. Там еще дымились печи, пылали горны, все еще шло обычным порядком, еще работали тысячи рук; завтра все там опустеет и затихнет… Надолго ли?

Он невольно высказал последнюю мысль вслух, и Вильденроде, подошедший к нему, понял его.

– Ну, долго-то это не протянется, – уверенно сказал он. – В ваших руках сила, и Оденсбергу не мешает, наконец, почувствовать ее. Этот сброд без мозгов бросил вас, чтобы бежать за первым встречным! Эта шайка…

– Оскар, вы говорите о моих рабочих, – мрачно остановил его Дернбург.

– Да, о ваших рабочих, которые в день выборов так трогательно доказали вам свою преданность! Могу себе вообразить, что тогда происходило в вашей душе!

– Нет, Оскар, не можете, – с угрюмым спокойствием возразил Дернбург, – вы чужой, пришелец в Оденсберге; для вас ваше будущее положение сводится только к власти. Может быть, со временем оно и для меня станет тем же, но прежде это было не так: я стоял во главе своих рабочих и все, что я делал, совершалось при их участии и для них; как каждый из них в нужде и опасности мог рассчитывать на меня, так я считал, что могу рассчитывать на них. Теперь все по-другому. Как глуп я был! Они не хотят мира, а жаждут войны!

– Да, они хотят войны, – повторил Вильденроде, – и они получат ее! Уж мы усмирим этот мятежный Оденсберг!

– О, конечно, мы победим, – с глубокой горечью ответил Дернбург. – Я заставлю рабочих покориться, и они подчинятся, но, конечно, с непримиримой злобой в сердцах, с ненавистью против меня! Это будет только перемирием, во время которого они будут собирать новые силы, чтобы опять напасть на меня; тогда я опять должен буду отбросить их назад, и так будет продолжаться, пока одна партия не уничтожит другую. Такая жизнь не по мне! Я всегда надеялся, что до самой смерти буду крепко держать бразды правления в Оденсберге; в последнее время мое мнение изменилось. Кто знает, Оскар, не передам ли я вскорости правление в ваши руки; вы сын своего времени, может быть, вы будете здесь более на Месте, чем я.

– Боже мой, какой припадок уныния! – воскликнул Вильденроде, ошеломленный и ослепленный неожиданно открывшейся перспективой. – Неужели вы серьезно думаете удалиться от дел?

– В настоящее время нет еще, – сказал Дернбург выпрямляясь, – я никогда не уклонялся от борьбы, на которую меня вынуждали, не изменю своим принципам и на этот раз.

– Рассчитывайте на меня! – воскликнул Оскар. – И еще одно: директор, по-видимому, боится возможных беспорядков при расчете и увольнении рабочих; хотя необходимые меры приняты, но вы можете располагать мной в случае, если авторитет служащих окажется недостаточным. Вы сами не должны вмешиваться; ваше положение обязывает вас не подвергаться оскорблениям. Положитесь на меня.

– Благодарю вас, Оскар! В вашем мужестве я никогда не сомневался, но в данном случае не уступлю своего места никому. Быть рядом со мной вы можете; пусть видят, что я признаю за вами права сына, я больше не делаю из этого тайны.

Они пожали друг другу руки, и Вильденроде ушел. В передней к нему подошел лакей и доложил:

– На вашем письменном столе лежит письмо из замка Экардштейн; оно прислано полчаса назад, но мы не смели мешать, да и посыльному не было велено ждать ответа.

– Хорошо, – рассеянно сказал барон.

Голова его была занята совсем другим: он думал о намеке Дернбурга на то, что он, может быть, скоро откажется от дел. Было ли это сказано в порыве досады, под влиянием мимолетного каприза, или надо было принимать его слова серьезно? Нет, этот человек был глубоко ранен в сердце; если он действительно будет вовлечен в продолжительную борьбу со своими рабочими, то весьма правдоподобно, что он осуществит свою мысль, и… его место займет Оскар фон Вильденроде. Неужели желанная цель так близка? Глаза Оскара загорелись. О, он не будет страдать припадками сентиментальности, как его тесть; Оденсберг узнает нового хозяина! Он поклялся показать себя Оденсбергу.

Только войдя в свою комнату и увидев на столе письмо, барон вспомнил о докладе лакея. Из Экардштейна? О чем ему оттуда могли писать? Новый владелец майората, без сомнения, знал или подозревал, кто стал ему поперек дороги в его ухаживании за Майей, и, конечно, не мог сделать попытки к сближению с ним как с соседом.

Оскар вскрыл конверт, прочел первые строки, вздрогнул, поспешно перевернул листок, и, увидев подпись, побледнел.

– Фридрих фон Штетен! – прошептал он. – Какой дьявол привел его в Экардштейн и что ему от меня нужно?

Он начал читать.

«Я вынужден обратиться к Вам по поводу одного очень серьезного и неприятного обстоятельства, – писал Штетен. – Я долго колебался, какой образ действий мне следует предпочесть, и наконец остановился на наиболее мягком, потому что я не могу забыть дружбы, которая связывала меня с Вашим отцом. Итак, я скажу Вам только, что знаю Ваше прошлое, начиная с того момента, когда Вы покинули Германию, до последнего Вашего пребывания в Ницце; когда мы неожиданно встретились там, я (каким образом, это неважно) разузнал о Вас все. Учитывая эти обстоятельства. Вы, разумеется, поймете, что я требую очистить место, занимаемое Вами в настоящее время в Оденсберге. Говорят, Вы жених дочери г-на Дернбурга, но Вы сами должны знать лучше других, что потеряли право связывать свою жизнь с жизнью юного, чистого существа; было бы преступлением против г-на Дернбурга и его семьи, если бы я не открыл ему глаза и позволил совершиться этому браку. Избавьте меня от горькой необходимости выступить в качестве Вашего обвинителя; уезжайте из Оденсберга! Предлог к отъезду найти нетрудно, а как Вы потом порвете свои отношения с семьей Дернбурга, Ваше дело. Даю Вам неделю срока; если по его истечении Вы еще будете в Оденсберге, я буду вынужден заговорить, и г-н Дернбург узнает правду. Я даю Вам время для отступления; это единственное, что я еще могу сделать для сына моего покойного друга.

Фридрих фон Штетен».

Оскар опустил письмо. Он знал характер Штетена; этот человек не любил попусту угрожать; он не колеблясь сделает то, что считает своим долгом, а тогда… тогда все пропало!

Барон вскочил и порывисто зашагал по комнате. Именно теперь, когда цель была так близка, грянул удар, который должен был уничтожить его. Но неожиданно явившаяся опасность пробудила всю его энергию и смелость. Отступить, бежать тайком из Оденсберга в ту минуту, когда он почувствовал себя его неограниченным властелином? Ни за что! Ему дают неделю срока; чего только не может произойти за это время! Он уже много раз стоял на краю пропасти, но какой-нибудь смелый шаг или невероятная удача всегда спасали его; теперь настало время опять испытать свое счастье. Среди дикого водоворота мыслей и планов, проносившихся в его голове, одно было несомненно: он должен заручиться поддержкой Майи, должен так крепко привязать ее к себе, чтобы никакая сила, даже воля отца, не могла оторвать ее от него; она щит, прикрывающий его от всякого нападения; ее любовь должна спасти его.

Оскар опять перечитал письмо, потом смял его и бросил в камин; бумага вспыхнула и рассыпалась пеплом, а барон сел в кресло и, мрачно глядя на огонь, погрузился в составление все новых и новых планов.

Прошло с полчаса. Вдруг дверь открылась, и вошедший лакей доложил:

– Господин инженер Рунек.

– Кто? – Оскар встрепенулся.

– Господин Рунек желает переговорить с вами по важному и не терпящему отлагательства делу.

По пятам за лакеем следовал сам Эгберт. Он вошел, не дожидаясь ответа, и сказал с коротким поклоном:

– Я прошу не отказывать мне; я действительно пришел по важному и не терпящему отлагательства делу.

Оскар вскочил и молча сделал лакею знак уйти. Он понял, что означало появление Рунека, но письмо Штетена подготовило его ко всему; одной опасностью больше или меньше было все равно в такой борьбе, исход которой означал для него: «Быть или не быть».

– Что привело вас ко мне? – холодно спросил он. – Вы, конечно, понимаете, что после происшедшего ваше появление несколько удивляет меня.

– Я прибыл сюда единственно из-за вас, – таким же тоном возразил Эгберт, – и покорнейше прошу вас в ваших же интересах выслушать меня.

– Я слушаю.

– Я не нахожу надобности в длинном вступлении, – начал Рунек. – Вы знаете, о чем тогда на Альбенштейне зашел разговор между мной и вашей сестрой. Я убедился, что она жила вместе с вами, ничего не зная и не будучи сама ни в чем замешана, и ради нее я так долго молчал.

– Ради Цецилии? – Оскар насмешливо захохотал. – Я вполне понимаю вас! Разумеется, она имеет право на снисхождение с вашей стороны.

– Что вы хотите сказать? – нахмурившись спросил Эгберт.

С губ Вильденроде опять сорвался короткий, саркастический смех.

– Не играйте со мной комедии, мне все в точности известно. Бедный Эрих! Если бы он подозревал, что его любимый друг детства отбил у него невесту! Кто знает, от какого горького разочарования спасла его преждевременная смерть.

– Это постыдное предположение! – с негодованием воскликнул Эгберт. – Вы позорите сестру так же, как и меня. Нет, невеста Эриха была так же недосягаема для меня, как недосягаема теперь его вдова… а в моих чувствах я никому не обязан отчитываться. Да и вообще я пришел сюда не для беседы на эту тему, а для переговоров, которые нельзя больше откладывать.

– О чем? – спросил Вильденроде, неподвижно стоя перед ним со скрещенными руками.

– Неужели я должен объяснять вам это? – Рунек сделал нетерпеливый жест, но овладел собой и продолжал внешне спокойно: – Речь идет прежде всего о том происшествии в Берлине у госпожи Царевской, значение которого было понятно каждому из присутствующих. Так как я не вращался в том кругу и не знал близко ни одного из участников, то и не интересовался им; только когда вы явились в Оденсберг и я узнал об опасности, грозящей Эриху и его отцу, я стал расспрашивать. Я узнал, что вас спасли лишь ваш поспешный отъезд и настойчивое желание замешанных в этом лиц избежать скандала. У меня есть доказательства, и свидетели тоже всегда в моем распоряжении. Вы и после этого будете разыгрывать роль непонимающего?

Глаза барона вспыхнули такой дикой, смертельной ненавистью, словно он желал одним взглядом уничтожить противника. Не само обвинение, не оставлявшее ему больше выхода, а безграничное презрение в тоне говорившего вывело его из себя; гордость, свойственная его натуре, взяла верх. Он высоко поднял голову.

– К чему же вы говорите мне это? Я давно знаю, чего мне следует ожидать от вас, и сумею защититься. К чему эта угроза и почему вы давно не привели ее в исполнение?

– Я предполагал, что вы рано или поздно уедете из Оденсберга; ни женитьба Эриха, ни его смерть не дают вам права оставаться здесь дольше. Только вчера я узнал от Майи, что вы ее жених, и вы, вероятно, поймете меня, если я скажу вам, что этот брачный союз не будет заключен: я не допущу его.

– В самом деле? По какому это праву?

– По праву честного человека, который не допустит, чтобы дочь Эбергарда Дернбурга и его Оденсберг попали в руки мошенника.

Вильденроде вздрогнул, и его лицо смертельно побледнело.

– Берегитесь! – произнес он прерывающимся, сдавленным голосом. – Вы мне ответите за эти слова!

– Отвечу, только не так, как вы думаете. Такие дела решаются не иначе как в зале суда, со свидетелями и доказательствами. Не смотрите так пристально на револьвер, висящий над вашим письменным столом! Я уверен, что он заряжен и сам начеку; если вы сделаете шаг к нему, я первым брошусь на вас.

Взгляд Оскара в самом деле устремился на револьвер, и у него блеснула безумная мысль; правда, в следующую же минуту он отказался от нее. Что толку, если он убьет этого противника? Штетен выступит с тем же обвинением. Виктор фон Экардштейн, наверное, тоже посвящен в тайну и кто знает, кому она еще известна! Петля затягивалась.

– Я оставлю вам один выход, и он будет последним, – снова заговорил Рунек. – Уезжайте из Оденсберга навсегда сегодня же, потому что Майя не должна больше и одного часа называться вашей невестой. О чем бы там ни догадывались, а всей правды никто никогда не узнает, и ваша сестра и Майя будут избавлены от самого тяжелого удара. Я буду молчать, если вы дадите слово уехать.

– Нет! – сказал Вильденроде.

– В таком случае я сейчас же пойду к господину Дернбургу и расскажу ему все. Ваша игра проиграна, будьте уверены!

– Вы думаете? – насмешливо спросил Оскар. – Дождитесь сначала конца! Что бы там ни было, а вам я не уступлю.

– Это ваше последнее слово?

– Последнее. Я остаюсь.

Эгберт молча повернулся к двери, и в следующую минуту она закрылась за ним.

Вильденроде остался один. Он медленно подошел к письменному столу, снял со стены револьвер и долго держал его в руке.

Некогда его отец, когда все вокруг него рушилось, избрал этот путь, не в силах вынести позора разорения; ему же приходилось бежать от еще большего позора. Но вдруг горячая жажда жизни снова вспыхнула в душе этого человека. В самом ли деле ему следовало отказаться от игры? Он положил револьвер и погрузился в размышления, потом вдруг решительно встрепенулся и мрачно произнес:

– К Майе! Посмотрим, выдержит ли испытание ее любовь ко мне. Если она откажется от меня, ну, тогда еще будет время перемолвиться и с этим последним другом.