Читать книгу: «Своей дорогой», страница 17
25
Фамильное кладбище семьи Дернбургов находилось в конце парка и представляло собой место, окруженное темными елями; простые мраморные памятники украшали зеленые, увитые плющом, могилы. Здесь покоились отец и жена Дернбурга, здесь же нашел, себе последнее пристанище и его сын Эрих.
Вдова Эриха еще оставалась на могиле, но ветер, становившийся все сильнее и порывистей, напомнил ей наконец, что пора уходить. Она наклонилась, чтобы поправить свежий венок на могиле, но вдруг сильно вздрогнула и выпрямилась: из-за елей вышел Эгберт Рунек и остановился против нее. Очевидно, И он не ожидал встречи, но быстро пришел в себя и сказал кланяясь:
– Прошу прощения, если помешал; я думал, что здесь никого нет.
– Вы в Оденсберге, господин Рунек? – спросила Цецилия, не скрывая удивления.
– Я был у господина Дернбурга и не хотел упустить случай побывать на могиле друга. Я вижу ее в первый и, конечно, в последний раз. – Его взгляд скользнул по одетой в креп фигуре Цецилии. Он подошел к могиле и долго молча смотрел на нее. – Бедный Эрих! – сказал он после паузы. – Ему пришлось так рано проститься с жизнью и все-таки… такой смерти можно позавидовать – умер в полном расцвете счастья!
– Вы ошибаетесь. Эрих умер не с этим чувством, – тихо сказала Цецилия.
– Вы хотите сказать, что он чувствовал приближение смерти и его мучила тоска разлуки? Но я слышал, что смерть застала его врасплох, что, когда у него горлом хлынула кровь, он был совершенно здоров, а потом уже не приходил в сознание.
– Не знаю, для меня в последних минутах жизни Эриха есть что-то загадочное, – взволнованно возразила молодая женщина. – Когда он незадолго перед смертью открыл глаза, я видела, что он узнал меня; этот взгляд преследует меня до сих пор, я не могу освободиться от него: он был полон такой боли и упрека, как будто Эрих знал или подозревал…
– Что он мог подозревать? – поспешно спросил Рунек.
Цецилия молчала; здесь меньше чем где-нибудь в другом месте она могла сказать, чего боялась.
– Брат думает, что это мое воображение, – уклончиво возразила она. – Может быть, он и прав, но это воспоминание мучит меня и всегда будет мучить.
Она наклонила голову, прощаясь с Эгбергом, и хотела уйти; он явно боролся с собой, но потом сделал движение, как будто желая удержать ее.
– Я думаю, будет лучше, если я приготовлю вас к известию, которое встретит вас дома. Барон Вильденроде уехал.
– Мой брат? – воскликнула Цецилия с испугом, полным предчувствия. – И вы в Оденсберге? Что вы сделали?
– Исполнил тягостный долг, – серьезно ответил Эгберт. – Ваш брат не оставил мне выбора. Он был предупрежден через вас, и мог бы довольствоваться тем, чего уже достиг… нельзя же было принести в жертву Майю! Я открыл глаза вашему свекру.
– А Оскар? Он уехал, говорите вы? Куда?
– В настоящее время этого никто не знает, но во всяком случае вас он известит об этом. Однако вас это не касается, и любовь к вам вашего свекра не уменьшилась; он знает, что вы не заслуживаете упрека.
– Разве дело во мне? – горячо воскликнула молодая женщина. – Неужели вы думаете, что я могу спокойно жить в Оденсберге, когда мой брат опять блуждает по свету в борьбе с враждебными силами, которые уже сбили его с толку? Вы исполнили свой долг – пусть так! Что за дело такой железной натуре, как ваша, кого и что вы уничтожили при этом!
– Цецилия! – перебил ее Рунек, и в его голосе слышалась мука, которую он испытывал, слушая эти упреки; но молодая женщина продолжала с возрастающей горечью:
– Брак с Майей и ее любовь спасли бы Оскара, я знаю это, потому что в нем есть предрасположение к добру. Теперь он опять брошен в прежнюю обстановку, теперь он погиб!
– И виноват я, – вы, конечно, это хотите сказать?
Цецилия не ответила, но ее глаза с отчаянием и горьким упреком смотрели на человека, стоявшего перед ней с мрачным и непреклонным взглядом.
– Вы правы, – сурово сказал Эгберг. – Провидение осудило меня приносить горе и несчастье всем, кого я люблю. Человека, который был для меня более чем отцом, я вынужден был оскорбить и обидеть до глубины души; сердце бедной Майи я должен был смертельно ранить; но самое тяжелое для меня – то горе, которое я должен был причинить вам, Цецилия, и за которое вы осуждаете меня.
Он напрасно ждал возражения, Цецилия упорно молчала. Так же, как тогда, когда они стояли у подошвы Альбенштейна, слышался шум. Этот таинственный шум то усиливался и разрастался, то вдруг стихал и замирал вместе с ветром; только теперь это был шум осенней бури, яростно трепавшей полуоголившиеся деревья. Серые тени сумерек ложились на землю, а звуки, примешивавшиеся к завыванию ветра, не походили на мирный звон колоколов; это был далекий смешанный гул, слишком неопределенный для того, чтобы можно было решить, что это такое, тем более что буря часто заглушала его. Но вот ветер стих на несколько мгновений, и гул донесся яснее; Цецилия испуганно повернула голову.
– Что это? Это со стороны дома?
– Нет, как будто с заводов, – ответил Рунек. – Это голоса людей! Это крики разъяренной толпы! На заводах что-то случилось. Я должен идти туда!
– Вы? Что вам нужно там?
– Я буду защищать господина Дернбурга от его людей! Я знаю, как раздражены и настроены против него рабочие: если он теперь покажется… ему грозит опасность.
– Господи! – в ужасе вскрикнула молодая женщина.
– Не бойтесь ничего; пока я возле него, ни один из рабочих не приблизится к нему. Горе тому, кто решится на это!
Несколько минут тому назад Цецилия думала, что не может простить обвинителя ее брата, а теперь воображаемая ненависть вдруг исчезла под влиянием страха за него, за его жизнь; она быстро подбежала к нему и, обеими руками схватив его за руку, воскликнула:
– Эгберт!
Рунек остановился как вкопанный.
– Цецилия! Вы так зовете меня?
– Вы не станете намеренно раздражать толпу? О, вы ищете смерти! – вне себя воскликнула молодая женщина. – Эгберт, подумайте обо мне, о том, как я боюсь за вас!
В восторге от услышанного, Эгберт хотел привлечь к себе любимую женщину, но его взгляд упал на ее траурное платье и на могилу друга, и он только молча прижал ее руку к губам; однако светлый луч счастья не погас на его лице.
– Я буду думать и помнить об этом. Прощайте, Цецилия!
С этими словами он быстро исчез.
* * *
К вечеру оденсбергские заводы стали ареной бурных сцен. Старания начальства сдержать волнение и сохранить спокойствие при увольнении рабочих осталось без результатов вследствие вызывающего поведения партии, тайным руководителем которой был Ландсфельд и возглавлял которую здесь, на заводах, рабочий Фальнер. Сегодня руководитель социалистов счел нужным лично явиться в Оденсберг; он знал, что зависело от этого дня. Большинство рабочих уже опомнилось и решило завтра опять приступить к работе, подчинившись требованиям патрона; каково будет влияние их примера на остальных, можно было предвидеть; следовательно, надо было во что бы то ни стало устроить несколько стычек, которые сделали бы всякое соглашение невозможным. Добиться этого Ландсфельду удалось.
Заводы были переполнены шумящей толпой рабочих, которые пока только ссорились между собой. Фальнер и его приверженцы яростно осыпали бранными словами своих противников.
«Трусы! Изменники! Подлые собаки!» – слышалось вокруг, а те, к кому относились эти эпитеты, разумеется, не оставались в долгу. Они упрекали товарищей в том, что те силой заставили их принять решение, которое им и во сне не снилось. Кулаки пока не очень пускались в ход, но каждую минуту могло последовать кровавое столкновение, а тогда диким страстям возбужденной толпы трудно будет препятствовать.
Служащие выдерживали форменную осаду в здании дирекции; младшие сбежались из бюро и мастерских, теперь уже запертых, сюда, к своим начальникам, которые сами совершенно растерялись. Принятые меры не дали результата, и все взволнованно обсуждали, что нужно предпринять.
– Ничего не поделаешь, надо вызвать патрона, – сказал директор. – Он решил при необходимости вмешаться лично; я не знаю, что еще можно придумать.
– Ради Бога, нет! – воскликнул Виннинг. – Он не должен показываться; он настроен совсем не так, чтобы сказать им доброе слово, а если заговорит с ними резко, тогда всего можно ожидать.
– Да чего, собственно, хотят эти люди? – спросил доктор Гагенбах, пришедший сюда, полагая, что может быть надобность в медицинской помощи. – Кому они угрожают? Господину Дернбургу? Нам? Или друг другу?
– Этого они, по всей вероятности, и сами не знают, – возразил главный инженер. – Разве что их предводителю Ландсфельду это ясно. Говорят, сегодня он в Оденсберге, а потому мы можем с полной уверенностью ждать чего-нибудь серьезного.
– Именно поэтому я и не могу дольше брать ответственность на себя одного, – сказал директор. – Я извещу патрона, что мы потеряли власть; пусть делает, что хочет.
Он пошел к телефону, как вдруг шум снаружи прекратился. Он затих внезапно; наступила могильная тишина.
– Это патрон! – произнес Виннинг. – Я так и думал, что он придет, как только услышит шум.
– Но какой у него вид! – тихо прибавил Гагенбах. – Боюсь, чтобы не случилось чего недоброго.
– Надо открыть двери, чтобы он мог скрыться здесь в случае нужды, – сказал директор, также поспешно подошедший к окну. – Он ведь один, даже Вильденроде нет; мы должны выйти к нему. Скорее, господа!
Дверь, запертую изнутри, открыли, но ни они не могли пробраться к хозяину, ни он к ним; их разделяла плотная толпа, занявшая всю площадь перед домом; попытка директора и его коллег пробить эту живую стену оказалась безуспешной; стоявшие ближе к ним рабочие приняли такие угрожающие позы, что они попятились, не желая еще больше разозлить толпу, так как это тотчас обратилось бы против Дернбурга.
Последний воспользовался узкой боковой дорожкой от господского дома к зданию дирекции, минуя заводские корпуса; никто не видел, как он прошел, и теперь он вдруг точно вырос перед рабочими из-под земли. Каким авторитетом он пользовался, показала эта минута: одно его появление уже подействовало на возбужденную толпу, и она вдруг притихла; все смотрели на высокую фигуру человека, стоявшего перед ними с мрачно сдвинутыми бровями, и все ждали его первого слова. Он медленно обвел взглядом толпу, которая когда-то повиновалась одному его знаку, а теперь так встречала его, и все еще молчал; казалось, голос отказывался служить ему.
К несчастью, Ландсфельд и Фальнер были недалеко; предводитель социалистов находился перед зданием дирекции, где заперлись служащие; там же собрались самые ярые из его приверженцев. Появление Дернбурга, по-видимому, ничуть не удивило его и не было для него нежелательно; наоборот, его глаза блеснули как будто удовольствием, и он тихо сказал Фальнеру, постоянно находившемуся возле него как бы в качестве его адъютанта:
– Вот и старик! Я знал, что он не станет спокойно сидеть в четырех стенах, когда на его заводах начнется потеха. Теперь дело пойдет на лад!
Наконец Дернбург заговорил твердым голосом.
– Что значит этот шум? У вас нет причин поднимать его; вы заявили о своем желании прекратить работу – я запер мастерские и буду держать их закрытыми. Вы получили жалованье, идите же по домам!
Рабочие остолбенели; они привыкли к короткой и повелительной речи своего хозяина, но этот презрительный, ледяной тон они слышали от него впервые.
Ландсфельд нашел это мгновение подходящим для своего личного вмешательства.
– Ты вместе с остальными поддержишь меня! – быстро приказал он Фальнеру и затем, не долго думая, направился к Дернбургу.
– Дело не в жалованье, – заговорил он с вызывающим видом. – Чего требуют от вас рабочие, вам было уже сообщено: несправедливо уволенные рабочие должны быть…
– Кто вы? Кто дал вам право вмешиваться? – перебил Дернбург, хотя хорошо знал говорившего.
– Мое имя Ландсфельд! – последовал надменный ответ. – Я полагаю, этого достаточно для оправдания моего вмешательства.
– Нет, потому что вы не принадлежите к числу моих рабочих; вмешательства посторонних я не потерплю. Оставьте Оденсберг сию же минуту!
Приказание звучало гордо и презрительно. Ландсфельд смерил с ног до головы человека, против которого сейчас были настроены все и тем не менее осмелившегося так говорить.
– Такого требования я не выполню, – язвительно возразил он. – Я здесь по поручению своей партии, которой не безразличны дела Оденсберга. Товарищи! Признаете ли вы меня своим представителем? Могу ли я говорить от вашего имени?
Фальнер и его сообщники, последовавшие за своим вождем и окружавшие его, громкими криками поддержали его; остальные молчали. Ландсфельд с торжеством поднял голову.
– Слышите? Итак, я скажу вам, что условия, которые вы ставите желающим снова взяться за работу, позорны и унизительны! Всякого, кто их примет, я объявляю трусом и изменником!
– А я объявляю, что не желаю иметь дело ни с вами, ни с подобными вам! – крикнул Дернбург, донельзя раздраженный этим вызовом. – Я поставил своим рабочим условия и только с этими условиями снова открою заводы, с людьми же вашего сорта я вообще не разговариваю.
Ландсфельд яростно рванулся вперед.
– С людьми моего сорта? Мы, конечно, не более как черви в глазах такого важного барина? Товарищи, как вам это нравится?
Он недаром обратился к единомышленникам; на Дернбурга посыпались бранные слова и угрозы, и толпа еще теснее обступила его. Отрезанный от всякой помощи, он каждую минуту, мог ожидать всего самого худшего.
В этот момент издалека донеслись крики, возгласы, восторженные приветствия; можно было даже разобрать крики «Ура!», которые все росли и приближались. «Ура, Рунек! Ура, Эгберт Рунек!» – слышалось со всех сторон, и тесно сплотившаяся толпа расступилась, давая дорогу быстро подходившему инженеру.
Задыхаясь от быстрой ходьбы, он остановился возле Дернбурга с таким видом, который явно говорил, что он решил или выстоять вместе с ним, или погибнуть. Он бросил на Ландсфельда угрожающий взгляд, но тот ответил лишь насмешливым пожатием плеч.
– Ты здесь, мой милый? – пробормотал он. – Ну, если тебе самому угодно сломать себе шею, то мне незачем и стараться помочь в этом.
Рунек быстро окинул взглядом толпу и, оценив всю опасность положения, ухватился за единственное средство, которое еще могло помочь.
– По домам! – крикнул он рабочим, которые держали в осаде здание дирекции. – Разве вы не видите, что господин Дернбург хочет пройти к своим подчиненным? Я проведу его; дайте дорогу!
Пораженные и озадаченные рабочие повиновались и начали отступать; место перед домом мало-помалу освобождалось. Если Дернбургу удастся пройти к своим служащим, опасность устранится, и все окончится миром; но это не входило в планы Ландсфельда, и он снова вмешался.
– Что это значит? – резко крикнул он. – Наш депутат идет против нас на стороне враждебной партии? Сюда, Рунек! Твое место среди нас, твой долг отстаивать нас! Или ты намерен изменить нам?
Слово «изменить» сразу оказало действие: послышался грозный, глухой рокот толпы.
– Вы сами изменники и негодяи, если нападаете на человека, который делал для вас все, что только мог! – крикнул Рунек. – Прочь! Первый, кто прикоснется к нему, будет иметь дело со мной!
Он был в такой ярости и так страшен, что все, кроме Ландсфельда, попятились.
– Не испробуешь ли ты своих сил на мне? – крикнул последний, бросаясь вперед к Дернбургу, но в то же мгновение с громким криком, обливаясь кровью, упал на землю, пораженный тяжелым кулаком Рунека.
Все это произошло мгновенно и вызвало взрыв страстей раздраженной толпы. Фальнер и его сообщники с диким воплем кинулись на Рунека, который бросился к Дернбургу и заслонил его собой; богатырская сила давала ему возможность в течение нескольких минут выдерживать натиск, но исход такой неравной борьбы нетрудно было предвидеть. Вдруг в высоко поднятой руке Фальнера сверкнул нож, последовал сильный удар – и Эгберт упал.
Толпа оцепенела от ужаса; чудовищный поступок разом отрезвил ее, даже Фальнер застыл, испуганный содеянным; крики стихли. Бледный, с крепко сжатыми губами Дернбург, медленно нагнулся и приподнял бесчувственного Рунека; никто ему не мешал.
Между тем, когда место перед домом несколько освободилось, служащие возобновили попытку протиснуться к хозяину; это удалось им лишь отчасти, но во время кровавой развязки они были уже поблизости. Доктор Гагенбах сумел воспользоваться обстоятельствами.
– Дорогу врачу! – крикнул он, протискиваясь вперед. – Пропустите меня!
Это помогло: в толпе образовался узенький проход, и через несколько минут служащие окружили Дернбурга. Но он, забыв о своей безопасности, стоял на коленях возле Эгберта, поддерживая его голову, а когда доктор склонился, чтобы осмотреть рану, спросил тихим голосом, в котором слышался страх:
– Смертельно?
– Очень тяжело, – громко и серьезно ответил Гагенбах. – Надо сию же минуту перенести его.
– Ко мне! – сказал Дернбург.
– Да, это лучше всего. – Доктор быстро наложил повязку и повернулся к Ландсфельду, чтобы осмотреть и его. – Никакой опасности! – крикнул он окружающим. – Он просто оглушен ударом. Отнесите его в дом, и он скоро придет в себя, а в моей помощи нет надобности. Вот Рунек – тот тяжело ранен.
Его вид показывал, что он считает весьма возможным смертельный исход; и это решило дело: рабочие взволнованно заговорили, а когда Рунека подняли и понесли, толпа уже была настроена по-другому. Рабочие смотрели на своего депутата, которого выбрали назло хозяину. Залитый кровью, безжизненный, Рунек лежал на руках служащих, несших его, а их старый хозяин шел рядом, держа его за руку. Все молча отступали, пропуская печальную процессию; не слышалось ни слова, ни звука, тысячную толпу охватило могильное молчание.
26
Тем временем в господском доме со страхом ждали исхода беспорядков; с заводов отчетливо доносились крики. Майя была еще в парке, когда ее отец был уже среди рабочих, а потому не могла переговорить с ним. Она пошла к Цецилии с намерением излить ей все, что накопилось у нее на сердце, но нашла ее в таком безумном страхе и волнении, что разговор оказался невозможным.
– Оставь меня, Майя! – с отчаянием сказала ей молодая женщина. – Оставь меня хоть на время! Позднее я выслушаю все, отвечу на все вопросы, но теперь я не могу думать ни о чем, кроме опасности, которой он подвергается!
Она выбежала на террасу, с которой можно было видеть заводы. У бедной Майи стало еще тяжелее на сердце. «Опасность, которой он подвергается!» Ведь это могло быть сказано только о ее отце, которого Цецилия так полюбила. Неужели ему серьезно грозит опасность со стороны его рабочих?
Так прошло больше часа; Майя не могла дольше выдержать. Что подумает Оскар о ее отсутствии? Он может предположить, что она колеблется в своем решении и хочет, чтобы он уехал один, чтобы он погиб! Она должна вернуться к нему хоть на несколько минут, чтобы сказать ему, что говорить с отцом теперь невозможно. Задыхаясь, она бросилась в парк, уже погруженный в глубокие сумерки, и вдруг встретила отца.
Дернбург со своими спутниками выбрал кратчайший путь по той же узенькой боковой дорожке, по которой пришел на заводы и которой не было видно с террасы. Дорогой Эгберт пришел в себя от боли, которую причиняло ему движение. Его первый вопрос был о Ландсфельде; Гагенбах и ему сказал, что тому не грозит ни малейшая опасность; Эгберт с облегчением вздохнул.
В первое мгновение Майя увидела только отца и порывисто бросилась ему на грудь.
– Ты жив, папа, ты спасся! Слава Богу, теперь все будет хорошо!
– Да, спасся, но вот какой ценой, – тихо сказал Дернбург, указывая назад.
Девушка только теперь заметила раненого и вскрикнула от ужаса.
– Тише, дитя мое, – остановил ее Дернбург. – Я не хотел пугать вас. Где Цецилия?
– На террасе. Я сейчас скажу ей; она чуть не умирает от страха за тебя, – прошептала Майя, испуганно глядя на товарища детства, который был похож на умирающего, и поспешила к Цецилии.
Дернбург велел отнести Эгберта в собственную спальню и положить на кровать.
Доктор хлопотал возле раненого и отдавал приказания прибежавшей прислуге; вдруг дверь порывисто распахнулась, и в ней показалась Цецилия в сопровождении Майи; не обращая внимания на присутствующих, даже не взглянув на них, она кинулась к постели раненого и опустилась на колени.
– Эгберт, ты обещал мне жить! – в отчаянии вскрикнула она. – Ты все-таки искал смерти!
Дернбург остановился, пораженный. Никогда в его мыслях не зарождалось даже малейшее подозрение о существовании этой любви; теперь одно мгновение выдало все.
– Я не хотел смерти, Цецилия, право, не хотел, – тихо ответил Эгберт, – но спасти его иначе не было возможности.
Его глаза обратились на Дернбурга, растерянно смотревшего то на одного, то на другую.
– Так вот в каких вы отношениях! – медленно проговорил он.
Цецилия молчала, обеими руками держа за руку любимого человека, как бы боясь, чтобы их не разлучили. Эгберт пытался что-то сказать, но Дернбург не позволил ему говорить.
– Молчи, Эгберт, – серьезно сказал он. – Я знаю, что ты с нежностью относился к невесте Эриха, чтобы не запятнать ее чести, тебе нет надобности уверять меня в этом, а после его смерти ты сегодня впервые в Оденсберге. Бедный мой мальчик! Этот приезд был роковым для тебя; ты заплатил за него своей кровью!
– Но эта кровь освободила меня от цепей партийного рабства! – Эгберт попытался приподняться. – Никто из вас не подозревает, как тяжело мне было носить их. Теперь они разорваны, я свободен!
Он обессиленно упал на подушки. Доктор, не скрывая от раненого, насколько опасно его положение, решительно запретил ему говорить и волноваться.
Дернбург взглянул на невестку, умоляюще смотревшую на него; он понял ее немую просьбу.
– Эгберту нужен полный покой и тщательный уход, – серьезно сказал он. – Я поручаю его тебе, Цецилия, ты будешь здесь самой лучшей сиделкой.
Он еще раз нагнулся к раненому, обменялся несколькими тихими словами с доктором и направился в кабинет; Майя, до сих пор безмолвно стоявшая у двери, последовала за отцом, но приблизилась к нему так робко и нерешительно, будто должна была признать собственную вину.
– Папа, мне надо сказать тебе кое-что, – потупившись прошептала она. – Я знаю, каким тяжелым был для тебя сегодняшний день… но я не могу откладывать; в парке ждут моего и твоего решения, я должна дать ответ. Ты согласен выслушать меня?
Дернбург обернулся. Да, правда, сегодня он пережил много нелегких минут, но теперь ему предстояло самое тяжелое. Он протянул к своей любимице руки и, прижимая ее к груди, сказал прерывающимся голосом:
– Моя малютка Майя! Мое бедное, бедное дитя!
* * *
Наступила темная беспокойная ночь; небо было покрыто тяжелыми тучами. На оденсбергских заводах стояла тишина. Не было надобности ни в каких особенных мерах, не пришлось даже требовать, чтобы рабочие разошлись, по домам. После того, как их депутат свалил с ног одного из руководителей беспорядков и сам пострадал от ножа другого, ими овладело какое-то оцепенение; они чувствовали, что произошло нечто серьезное, избегали Фальнера; когда же стало известно, что Ландсфельд, в самом деле очнувшийся через полчаса, пешком ушел из Оденсберга, настроение оденсбергцев окончательно изменилось; послышались горькие жалобы и недовольство Ландсфельдом.
Среди ночной тьмы и свиста бури перед господским домом одиноко стоял барон Вильденроде. В окнах виднелся слабый свет; это была комната, где лежал Эгберт. Никто из обитателей дома не спал в эту ночь. Барон не знал ничего о последних событиях; он слышал гул, доносившийся с заводов, когда уходил от Розового озера, и знал, чего ожидали от этого вечера; но какое ему было дело теперь до Оденсберга и вообще до всего на свете!
Оскар готовился к последнему шагу. Он знал, что не должен больше видеть невесту, но непреодолимое стремление еще раз побыть вблизи нее влекло его к месту, где находилось единственное существо на земле, которое он действительно любил. Ради Майи он принес себя в жертву, и даже остаток расчета в его любви исчез; эта любовь была единственным чистым чувством в его запятнанной, загубленной жизни, с которой он собирался свести счеты при помощи пули.
Вильденроде вспомнил первый вечер, проведенный им в Оденсберге. Он стоял тогда наверху у окна, и его голова была полна честолюбивых планов, а в сердце только зарождалась симпатия к милому ребенку, с именем которого было связано так страстно желаемое им богатство. Тогда он дал себе клятву стать со временем хозяином и повелителем этого мира и, предвкушая победу, гордо смотрел на заводы, из труб которых летели снопы искр; теперь жизнь в них замерла.
Только там, где находились прокатные мастерские, мерцал слабый, колеблющийся свет, постепенно становившийся все ярче. Оскар взглянул на него сначала рассеянно, потом пристально. Вот свет исчез, но затем вспыхнул снова; вот он мелькнул в другом месте, а затем вдруг точно молния озарила мрак ночи – пламя высоко взвилось к небу, и при его свете стало видно, что все окрестности окутаны густыми клубами дыма.
Вильденроде вздрогнул и, бросившись к дому, стал стучать в окно привратника.
– На заводах пожар! Разбудите господина Дернбурга! Я побегу туда!
– Пожар в такую ветреную ночь? Господи, спаси нас и помилуй! – послышался в ответ испуганный голос привратника, но Оскар уже бежал к заводам.
Пожар бушевал все сильнее. Обычно на заводах и ночью работали сотни людей; сегодня же там оставались лишь сторожа, да и те спали.
Вильденроде прежде всего кинулся к домику старика Мертенса и разбудил его. Ударили в набат, и через несколько минут собралось с десяток человек; глухой рев пламени был слышен уже совершенно ясно.
В Оденсберге пожарное дело было поставлено превосходно, потому что Дернбург организовал из своих рабочих добровольную пожарную команду и прекрасно обучил ее; но сегодня обычный порядок был нарушен, рабочие разошлись по своим довольно отдаленным от заводов домам и едва ли можно было ждать от них помощи.
Появился сам Дернбург, а с ним прибежали некоторые из служащих, жилища которых находились поблизости. Вильденроде вдруг очутился лицом к лицу с человеком, который всего несколько часов назад признавал за ним права сына, а теперь уже знал ужасную правду; Дернбург тоже невольно попятился, увидев барона, который, по его мнению, в эту минуту должен был находиться уже далеко отсюда. Но теперь не время было объясняться, и Оскар, решительно подойдя к нему, произнес:
– Я первый заметил пожар и сейчас же велел ударить в набат. По-видимому, горит в прокатных мастерских.
– Да, в прокатных, – согласился Дернбург, – но причиной пожара не может быть неосторожность, работы прекращены там еще в полдень. Это поджог.
Окружающие согласились с его мнением. Но теперь не время было, по мнению Вильденроде, заниматься пустыми разговорами.
– Как бы то ни было, – воскликнул он, – мы должны проникнуть к месту пожара! При таком ветре всем заводам грозит большая опасность.
– При таком ветре все сгорит, – мрачно произнес Дернбург. – У нас нет даже средств для тушения пожара.
– А насосы! Рабочие… – заметил старый Мертенс, но горький смех хозяина не дал ему договорить.
– Мои рабочие? Они дадут сгореть всему, что только может гореть. Зовите их сколько угодно, ни один не придет! Ведь это мои заводы. Ни один из рабочих и пальцем не шевельнет.
Как будто в ответ на его слова послышались голоса и показались факелы на проходных заводов; появился отряд рабочих, шедших в пожарных касках и куртках, а сзади гремели насосы; через пять минут прибыл второй отряд, затем третий, четвертый; сигналы раздавались со всех сторон, вся оденсбергская долина ожила, всюду заблестели огоньки. Заводы наполнились людьми, все пришли и были готовы работать.
Дернбург вначале точно окаменел, глядя на пришедших; но когда увидел, что из темноты выступает один отряд за другим, что эти люди спешат, как будто это касается спасения их собственной жизни, глубокий вздох вырвался из его груди: владелец Оденсберга выпрямился, будто с его плеч свалилась гора, и воскликнул:
– Ну, если вы так хотите, – вперед! Туда, где горит!
Но пожар уже успел разгореться; прокатные мастерские были объяты пламенем, и пожарные тщетно пытались проникнуть внутрь. Дернбург лично руководил работами, и рабочие повиновались ему так же беспрекословно, как и раньше.
Оскар носился как угорелый. Он не спрашивал, признается ли еще за ним право принимать участие в общем деле, а просто взялся за него. Он появлялся везде, где была необходима помощь. Пожарные бесстрашно боролись с пламенем, насосы безостановочно качали воду, но огонь приобрел себе могучего помощника в свирепствующей буре и в союзе с ней насмехался над всеми усилиями людей. Огненные языки вырывались из окон зданий, лизали стены и, рассыпаясь искрами, вылетали из-под крыш, ветер перенес огонь на другие крыши; горящие головни, подхваченные бурей, летали по воздуху, неся с собой беду, и, падая, повсюду поджигали окружающие постройки. Отряды людей приходилось посылать то туда то сюда.
Вильденроде только что вернулся с одного из таких мест, где тушили пожар под его руководством, к месту очага пожара, где безотлучно находился Дернбург, совещаясь с главным инженером. Тот стоял перед ним с растерянным лицом и говорил:
– Мы не совладаем с огнем. Посмотрите, он грозит уже захватить литейные мастерские, а если они загорятся, ему будет открыт путь куда угодно. Одно средство, может быть, еще и есть, но ведь вы не соглашаетесь. Если бы попытаться открыть резервуар радефельдского водопровода…
– Нет, никогда, это будет стоить человеческой жизни! – протестовал Дернбург. – Может быть, и нашлись бы охотники попытаться, но я не стану жертвовать людьми; пусть лучше все заводы сгорят.
Он подошел к насосам, отдавая приказания, а Вильденроде, слышавший их разговор, обратился к инженеру:
– Что вы сказали о радефельдском водопроводе?
– Он примыкает непосредственно к прокатным мастерским, – ответил тот. – Если бы открыть главную задвижку водоема, то пожар, пожалуй, можно было бы затушить. Но мы не имеем туда доступа: труба находится…
– Знаю, – перебил Вильденроде, – я присутствовал во время испытания и видел, как ее открывают. Вы говорите, пройти туда невозможно?
Инженер пожал плечами и указал на пожар.
– Теперь это, пожалуй, более возможно; насосами ликвидирован очаг, по крайней мере, на короткое время, но господин Дернбург прав – попытка стоила бы человеческой жизни. Кто решится пройти между горящими стенами, которые каждую минуту могут обрушиться? А если бы и нашлись желающие и если бы им удалось открыть задвижку и направить воду на огонь, то как они вернулись бы? Когда вода прорвется, их задушит паром, и ни один не останется в живых.
