Читать книгу: «Красная строка. Сборник 3», страница 24

Нина Шамарина

Орёл зелёный, Орёл красный, Орёл белый…

Часть первая. Зелёный город

Орёл встретил нас мягким крупным дождём. Капли шлёпали по листьям тополей и лип, почти не просачиваясь на макушки прохожих. Знали б мы тогда, в какую «мокруху» попадём через несколько часов!

Сразу поразило обилие роскошных крупных и разноцветных ирисов. Они дразнили нас лиловыми и фиолетовыми, нежно-жёлтыми, как сливочное масло, и ярко-оранжевыми языками. Хотелось сначала даже назвать Орёл город-ирис, но в течение тех двух суток, что мы по нему гуляли, столько имён ему присвоили: город красных, зелёный город, город белый…

Город очень-очень зелёный. Конечно, играет роль время нашей поездки – начало холодного лета, из-за чего ещё свежа листва, и обильное цветение майских деревьев: рябины, калины, белой акации – накладывается на летние: шиповник, пионы, те же ирисы. Много воды. Две реки – Ока и Орлик – сливаются в черте города, практически в его центре. Удивительно тёмная (но утверждают, что она бывает несравненно прозрачной) вода, особенно в Орлике, который течёт лениво, медленно, наверное, от того, что вот-вот вольётся в Оку, смешает с ней свои воды, и пропадёт в её глубине. Охотно отражаются в водах и прибрежные деревья (почему-то не ивы, как в нашей московской области), и храм, стоящий на высоком берегу. На стрелке – стела с гербами областных городов: Ливны, Кромы, Новоархангельск, Болхов, в который мы намеревались съездить, но не случилось. В другой раз – обязательно!

Много мостов, штук двадцать, не меньше, и через Оку, и через Орлик. Сразу вспоминается другой чудесный город Тутаев, раскинувшийся на двух сторонах Волги, где добраться с одного берега на другой можно либо на пароме, либо на моторке. В Орле мосты автомобильные, железнодорожные, пешеходные.

В названии одного моста орловчане постоянно путаются: то называют его Александровским, то Ленинским… Открыт в 1880 году, назван Александровским в честь 25-летия царствования Александра II. В 1919, естественно, переименован в Ленинский. В августе 1943 года фашисты его взорвали, не заморачиваясь тем, как он называется, в честь ли вождя мирового пролетариата, в честь ли монарха… С 2007 года после очередного ремонта и реконструкции этот мост исключительно пешеходный. С него открывается великолепный, даже в некотором роде величественный, вид на пешеходную же улицу Ленина.

К мосту через реку Орлик с романтическим названием «Белый лебедь» ведёт не менее романтическая, хотя и несколько экстремальная лестница, ступеньки которой просто сварены из прутьев арматуры, причём заметно и неоднократно подновлённые металлическими прутами другой толщины. При этом в каких-то ста метрах – парк «Дворянское гнездо», с непременным атрибутом такого рода парков – ротондой, то есть, как и везде, есть вид парадный и повседневный, привычный. Колоннада ротонды, разумеется, не остаётся девственно чистой, посетители оставляют автографы. Всюду так, мы привыкли! Но одна замечательная – «Ева+Халид», и потому запомнилась.

Самый известный, наверное, мост «Красный» через Оку. Стальной, двухпролётный, в историческом центре города, соединяющий Гостиную улицу на левом берегу с Московской улицей на правом. Мариинский мост (так он назывался до революции) построен в 1879 году инженером Лебединским. Взорван немцами, и в 1950-м восстановлен. Сейчас мост в лесах, на реставрации, обещают открыть 22.11.22 – красивая дата! Этакая её симметричность, правда, настораживает, не похоже на деловой план.

Уверена, с моста открывается превосходный вид, тем более что рядом, на стрелке, возвышается Богоявленский собор, пожалуй, самый красивый храм в Орле. Это утверждение может быть спорным, но то, что Богоявленский собор самый старый, сомнению не подлежит. Постройка каменного собора относится к концу 17-го, началу 18-го веков на месте сгоревшего деревянного. В 1900 г. его реконструировали, перестроили колокольню, которая семьдесят лет опасно кренилась. Судьба Богоявленского собора повторяет судьбу почти любого другого храма России: в 1939 г. его разобрали по кирпичикам, замазали-заштукатурили уникальную живопись 19-го века… От полного уничтожения спасла охранная грамота государства, как памятника архитектуры. И только в 2014 году вновь зазвонил колокол, молчавший почти сто лет.

Кстати о храмах. Их здесь гораздо меньше, чем в Ярославле, например, или Калуге… Многие, как и большинство построек города, утрачены в войну, но крайне редко встречаются и новодельные храмы, во всяком случае, не так часто, как в Москве, где их по пять на каждом километре. И ни одной богомольной старушки не семенило в воскресенье, во всяком случае, нам не встретились благочестивые горожане, спешащие на утреннюю службу. Отсутствие храмов, в общем-то, объяснимо. Город, разрушенный в войну, отстраивался в 50–60 годах, потому и архитектура, в основном, того времени; и церкви, разумеется, не поднимали, а многие в двадцатые-тридцатые годы погублены рабоче-крестьянским государством.

Отношение же немцев к православным святыням вызывает во мне оторопь. В Воскресенском Ново-Иерусалимском мужском монастыре, в воссозданном на русской земле комплексе святых мест Палестины, во время войны располагался немецкий госпиталь. Немцы – тоже христиане, тем не менее, сожгли Крест, абсолютную копию того, что Иисус нёс на Голгофу! Да, разумеется, по их представлению, они пришли в варварскую страну, с варварской культурой и религией, но крест! На пряжке немецкого солдатского ремня креста, врать не буду, нет, но надпись «С нами бог!» разве не к тому же Иисусу Христу, Богу нашему обращена?! Хотя – о чём я? Как будто забыла, что вытворяли мои земляки и соотечественники, все сплошь бабушками тайно крещённые, в заброшенных руинированных церквях.

И как продолжение истории с Крестом из Нового Иерусалима – взорванные, истреблённые осквернённые немцами церкви на интернированных территориях. Всё, что не доделала Советская власть…

А вот Ахтырский кафедральный собор в Орле, закрытый по решению Орловского ЦИК в 1939 году, наоборот, открылся для богослужений в 1942 году во время оккупации города немцами. Не потому ли, что после молитвы перед иконой Ахтырской Божьей Матери одной из приближённых царствовавшей в то время императрицы Елизаветы Петровны баронессы фон Вейдель, аристократки явно немецкого происхождения, явилась к ней Пречистая Дева с предсказанием, вселив веру в чудодейственность иконы? Или я излишне мудрствую?

Впечатляет храм во имя Благовещения Пресвятой Богородицы в Орловском Свято-Успенском мужском монастыре. Особенно поразительно то, что два года назад в Нижнем Новгороде мы восхищались Сормовским Спасо-Преображенским Собором необыкновенной красоты. Спасо-Преображенский («копеечный», строился на отчисления из рабочих зарплат) построен в 1903 году в неовизантийском стиле. Таких в России всего три, храм Благовещения в Орловском Свято-Успенском монастыре – четвёртый – заложен в 2013 году, в 2019-м освящён. В начале девятнадцатого века территория Успенского монастыря преобразовывается в Архиерейский дом, строится архиерейская резиденция. Из строений архиерейского дома сохранилась лишь двуглавая Троицкая церковь-усыпальница. Архиерейский дом упоминается в произведениях Николая Лескова «Мелочи архиерейской жизни» и Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева».

История собора Успения Богородицы, давшего название монастырю, начинается в 17-м веке, когда сгоревшую дотла (кроме главного собора) Богоявленскую обитель решили перенести на берег Оки в версте от города, заложив сначала, как водится, деревянную, а потом и каменную церковь Успения Богородицы. История в окончании своём чудовищная, дикая, но, увы, не единичная. Чего только не пережила эта Успенская церковь в современной послереволюционной истории: и фабрика-коммуна там была по типу показанной в фильме «Путёвка в жизнь» (по свидетельству очевидцев беспризорники катались в гробах с Успенского кладбища по Оке); и лыжная база; и госпиталь; и лагерь военнопленных; и литейный цех, и школа для заключённых в воспитательно-трудовой колонии; и лечебно-трудовой профилакторий для алкоголиков. Всё пережила, хотя и с потерями в облике и убранстве, простояла до 1980 года и снесена, несмотря на то, что как памятник XVII века, охранялась государством, в канун Московской Олимпиады, потому как стояла на пути следования Олимпийского огня. Каково?

* * *

Два года назад примерно в это же время года мы ездили в Злынь (село предков, Орловская область, Болховский район), и тогда осталось непередаваемое ощущение волнующихся трав, бескрайних равнин, округлых холмов. И в этот раз, отправившись в Спасское-Лутовиново (на двух автобусах с пересадкой в Мценске), пережили такое же стеснение духа от трогательных пейзажей. Вот когда окончательно понимаешь свою русскость, на генетическом, что ли уровне? Берёзы, ромашки, луга… Маленькие деревца бегут наперегонки с косогора на косогор, карабкаются на пологие, в мягких очертаниях горушки – взобраться бы вслед за ними, оглядеться, ветра глотнуть, чтоб дух занялся от восторга. А какие сказочные речушки попадаются на пути: Зуша, Оптуха, Лисица, Кола…

Ржавый Пазик не торопится, пыхтит и дребезжит, дорога – в тесной зелени. Хорошо!

А тот дождь, который утром первого дня не протекал сквозь листву, к вечеру напитался силой, и, заманив нас фиолетово-розовым, сиренево-лиловым неземным каким-то закатом, вылился на город Орёл и на нас мощным, лихорадочно-весёлым потоком. С одним зонтом на двоих мы спрятались под дерево (по-моему, это был тополь), но спасения от дождя не нашлось и там. На остановке в пятидесяти метрах от нас жались друг к другу люди, но мы не отважились пересечь эти метры. Через дорогу сияла (другого слова не найти в этой ситуации) и звала огнями «Пятёрочка». Добравшись до неё минут через тридцать, когда дождь слегка поутих, начерпав полные кроссовки воды в образовавшихся реках и морях, решили исключительно в профилактических целях купить красного вина и выпить его в гостинице перед сном, разогрев в микроволновке. Но продажа спиртных напитков в Орле и Орловской области – до 21-го часа! То-то мы встречали днём радостно-возбуждённых мужчин с пластиковыми пивными полторашками в пакетах. Они знали! А мы в тот вечер остались мокрыми, как мышь, но сухими, как лист.

Часть вторая. Город красный

На пересечении улиц Тургенева и Ленина (с одной стороны, это и логично) Горком! Горком, Карл! Красный серпасто-молоткастый над входом, Ленин со Сталиным укоризненно смотрят из пластикового окна, с фотографии, конечно. На табличке, если приглядеться, различим значок «КПРФ», но общее ощущение того, что я провалилась в 1970 год, не оставляет. Впрочем, антураж советского периода присущ всему городу, лишь «Пятёрочки» и «Магниты» выбиваются из общего стиля. Ни тебе газонокосильщиков (и травы на обочинах разбитых шоссейных дорог в рост человеческий), ни туристических автобусов, ни доставщиков еды на велосипедах, ни самокатов. Да какое там! По таким-то, с позволения сказать, тротуарам. Только дети и катаются, мелькая колёсиками разных цветов, вокруг стелы, установленной в честь 400-летия города.

«Фишка» Орла – город первого салюта. 5 августа в ходе Курской битвы освободили города Орёл и Белгород, в ознаменование чего в Москве вечером прогремел первый в Великой Отечественной войне салют.

Почти в центре, на улице Пушкина разномастные одноэтажные частные дома в разной степени ветхости, общественный транспорт преимущественно пазики, на дорогах встречаются не только «шестёрки», но и автомобили «Москвич», которых я уж сто лет не видела, предостаточно Ауди-100, Ауди-80.

На оборотной стороне памятника Максиму Горькому цитата из пьесы «На дне», сопровождающая меня и моих сверстников всю сознательную жизнь того периода: «Человек – это великолепно! Это звучит гордо», но градус пафоса этих слов значительно снижен тем, что буквы, видать, отрывались, и наклеены вновь кое-как, в некоем беспорядке, словно пустившиеся в пляс.

Если смотреть по вывескам, продаются преимущественно пиво и окна. Купить окно, вставить его и обмыть – в любом значении этого слова.

Жителям от нашего присутствия ни холодно, ни жарко. Вопреки расхожему мнению, что москвичей везде не любят (я такого, к счастью, не испытывала ни разу) горожане равнодушно смотрят сквозь тебя, что тоже очень напоминает советское время.

Но самое страшное, самое ужасное! Объявление: требуются водители на автобус. Зарплата 25 тысячи рублей.

Мир перевернулся для меня, я вернулась в своё детство, когда все равны, и все одинаково нищие. Господи, как они выживают? В Пятёрке – наши, московские цены. Мы кричим и плачем, как тяжело, инфляция… Ребята, мы и впрямь жируем по сравнению с ними. Не от того ли повязан вокруг Москвы красный пояс? Да-да-да, дотационный регион, все дела… Но таких – дотационных – тьма (из 85 регионов России доноров только 12), но почему-то нигде это так не бросалось в глаза, как здесь. Больно! Говорят, за работу, если нашли таковую в родном городе, орловчане держатся, боясь больше всего её потерять, кто не нашёл – ездят в Москву, работают вахтовым методом. Не знаю, насколько точно, но думается, действительно так.

* * *

Находясь в любом городе, в первую очередь мы ищем модерн. На мой взгляд, в Орле к этому стилю можно отнести два каменных здания.

Первый – самый яркий и в прямом и переносном смысле – дом купцов Серебрянниковых на углу улиц Комсомольской и Красина. Построен в 1906 году, как доходный дом богатыми и влиятельными Серебрянниковыми. Один из купцов «присутствует» в рассказах Лескова «Несмертельный голован» и «Некуда».

За основу дома взят проект известнейшего особняка Рябушинского на Малой Никитской в Москве, спроектированный Фёдором Шехтелем. Все признаки модерна в Доме Серебрянниковых налицо: асимметрия, эркер, витиеватые орнаменты балконных решёток, лепнина – цветы, листья, гирлянды. Роскошный дом, несмотря на пластиковые окна и убойный бирюзовый цвет. Это второе значение прилагательного «яркий», употреблённого выше. Есть плюс такой расцветки – мимо здания не пройдёшь, всяко, заметишь, но часть лепнины сложно разглядеть в таком кричащем колере.

Второе здание в стиле модерн – Северный банк. На самом деле, Северный банк России, когда только построился, занимал лишь второй этаж, на первом располагалась булочная. Здание угловое, два его крыла – на разных улицах. Угловые здания – это особая прелесть в любой архитектуре, а уж в стиле модерн – тем более. В начале второго тысячелетия надстроили ещё один этаж, несколько изменивший архитектурную стилистику. Даже малоопытным в этом деле путешественникам видна некоторая инородность третьего этажа.

Среди прочих построек особо выделяется кинотеатр «Победа». Во-первых, практически идентичностью зданию кинотеатра «Победа» в Москве (годы постройки одни и те же – вторая половина пятидесятых). Но если московский кинотеатр архитектора Жолтовского относят к неоренессансу (Иван Жолтовский тяготел к итальянской архитектуре), то его, практически, брат-близнец из Орла отчего-то считают неоклассицизмом. Есть версия, что это сооружение возведено на фундаменте Георгиевской церкви, но точных сведений нет. Как бы то ни было, обе «Победы» изумительны!

Примечательны конструктивистские здания (ещё одна моя любовь) «Дворец культуры Текмаш» и кинотеатр «Родина».

Жемчужиной архитектуры считается здание железнодорожного вокзала. Современное здание Орловского вокзала было построено в 1949–1950 годах по уникальному проекту архитектора С. А. Мхитаряна в стиле русского классицизма, а старый Орловско-Витебский вокзал (первоначально предполагалось строительство одинаковых в Орле, Туле и Курске) по лично Александром II выбранному проекту Иосифа Тибо-Бриньоля. Иван Бунин в произведении «Жизнь Арсеньева» описал город Орёл и его вокзал: «…тот самый Орёл, которого я еще почти никак не представляю себе, но который уже одним тем удивителен, что там, вдоль вокзала, – великий пролет по всей карте России: на север – в Москву, в Петербург, на юг – в Курск и в Харьков, а главное – в тот самый Севастополь… Случалось, я шел на вокзал. За триумфальными воротами начиналась темнота, уездная ночная глушь… Полевой зимний ветер уже доносил крики паровозов, их шипение и этот сладкий, до глубины души волнующий чувством дали, простора, запах каменного угля. Навстречу, чернея, неслись извозчики с седоками – уже пришел московский почтовый? …Буфетная зала жарка от народа, огней, запахов кухни, самовара, носятся, развевая фалды фраков, татары-лакеи… За общим столом – целое купеческое общество, едят холодную осетрину с хреном скопцы… В книжном вокзальном киоске было для меня всегда большое очарование, – и вот я, как голодный волк, брожу вокруг него, трясусь, разглядывая надписи на желтых и серых корешках суворинских книг. Все это так взволновывает мою вечную жажду дороги, вагонов и обращается в такую тоску по ней, с кем бы я мог быть так несказанно счастлив в пути куда-то, что я спешу вон, кидаюсь на извозчика и мчусь в город, в редакцию…»

Новый вокзал просторен, но без лишних деталей, прекрасные витражи огромных окон с портретами писателей. Возводили его пленные немцы.

Израненный город поднимался из руин и развалин в конце пятидесятых-шестидесятых годов, посему много классических зданий с колоннами, в стиле неоклассицизма: Орловский государственный университет, Библиотека Бунина, Дом книги и жилой дом с библиотекой в первом этаже. Часта лепнина на домах, среди неё много советской символики – серп и молот, в частности. В торговых рядах над современной аптекой сохранилась змея, обвивающая чашу Гигеи – символ медицины.

Часть третья. Орёл белый

Но прежде всего, Орёл – литературная столица. Мы потому так стремились туда! Побродить по музеям, узнать что-то новенькое.

Кроме дома-музея Тургенева с великолепным парком дорожки которого раньше разбегались в виде римскими цифрами написанного числа «XIX» (так замыслила мама писателя), озёрами, беседками, флигелем изгнанника в Спасском Лутовинове (единственное, пожалуй, по-настоящему туристическое место: с дорогими билетами, с экскурсоводом, с дополнительными платными развлечениями типа катания на лодках или лошадях (одна измученная лошадка, запряжённая в коляску), в городе Орёл есть, по крайней мере, пять музеев писателей: Тургенева, Бунина, Лескова, Андреева и писателей-орловцев. Но городские музеи мы осмотрели только внешне: к Тургеневу после Спасского Лутовиново идти показалось излишним, музей Николая Лескова закрыт на реставрацию, в Бунинском нас очень вежливо попросили зайти через час, но мы утопали слишком далеко за это время, чтобы возвращаться. Про Леонида Андреева забыли начисто, как и многие, знакомые с творчеством Леонида Андреева лишь по рассказу «Ангелочек», но снедаемые стыдом, заехали в город Орёл ещё раз исключительно этого музея ради. Подходя основательно к любому такого рода мероприятию, накануне я прочла два рассказа Леонида Андреева «Бездна» и «В тумане», и мир перевернулся для меня с ног на голову…Но это, как говорится, совсем другая история.

Многое, кроме музеев говорит о том, что в Орле жили русские классики: мемориальные таблички, памятники, уже упомянутый выше великолепный дом Книги, величественное здание библиотеки.

И посему Орёл – белый город, белый, как новый лист, ожидающий россыпь первых слов:

«И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.

Минута – и стихи свободно потекут…»

Михаил Фадеев

Начать всё сначала

(о скитаниях двух верлибристов по ЛИТО «эпохи застоя»)

Ко второй половине семидесятых в научном поселке Черноголовка скопилось изрядное количество молодежи, которой было скучно заниматься только тем, за что деньги платят, и на базе аспирантского общежития, возведенного аккурат к тому времени, но из-за некоторого сходства силуэтов с известным, но снесенным когда-то историческим зданием чаще называемого Бастилией, появились клубы и группы по интересам, согласно возрасту основного контингента общаги в основном музыкальным и танцевальным (так называемый Молодежный клуб), а также к разного рода и уровня капустникам, но проявились и пишущие, инициативная группа, возглавляемая жильцом комнаты № 98, заселившимся через год после суицида жильца предыдущего, одарила общагу тремя выпусками художественно-поэтической, то есть с привлечением и художника, и стихотворцев стенгазеты с лапидарным – по адресу заведения названием «Школьный бульвар 1Б», но с довольно-таки пестрым содержанием. Первый же читатель – низенький шкет, зашедший со стороны в молодежный клуб и остановившийся возле нашего дацзыбао, – шмыгнул носом, произнес самодовольно: «Зе брэд оф сив кэйбл» и немедленно вышел. Немного позже при Большой гостиной Дома ученых, что в двух шагах от Бастилии, самоорганизовалось литобъединение (ЛИТО). Хотя его учреждение связано с соответствующим соглашением авторских коллективов общажной дацзыбао и учрежденческой стенгазеты Института физики твердого тела, контингент нового клуба набирался практически по всему поселку, независимо от места работы или учебы. Незадолго до этого я подружился с Виктором Балашовым из Института минералогии, таким же, как и я, молодым специалистом. Общей платформой было увлечение верлибром – поэтической формой с необычной для того времени стиховой графикой – без рифмы и монотонного ритма и соответствующего им контента, очевидными, по нашему с Балашовым мнению, атрибутам кризиса и тупика современной нам поэзии. Частые и долгие обсуждения выявили серьезные ожидания от новой формы – вплоть до подвижек на содержательном уровне. Углубившись, мы разрабатывали даже соответствующие ей философию и филологию своего рода. Не в силах вполне отмежеваться от основного рода деятельности – науки, мы были явными материалистами в этих гуманитарных вопросах, что проявилось, например, в выделении особой роли имён существительных в поэтическом тексте и соответствующей им предметности – вещей и местоимений, знаки препинания не приветствовались, зато всячески поощрялась лапидарность стиля, минимализм. В местоимении, обычно в третьем лице единственного числа (он/она) угадывался лирический, а вернее ситуативный герой, то есть главный персонаж ситуации), вещь же при этом понималась в контексте понятий «весть» и «вещий», но одновременно с этим и в обыденном значении слова – для смысловой полифоничности своего рода. Однако более всего нас интересовала проблема выявления из окружающей нас предметно-вербальной и социальной реальности феномена поэтического и способы его так сказать синтеза простыми средствами этой же самой окружающей нас реальности, ибо именно исчерпанность, как нам представлялось, поэтики в стиховом море, постоянно пополняемым фактически одним и тем же, удручала более всего. Советский Союз постепенно погружался в фазу кризиса со всеми своими атрибутами, материальными и духовными (так называемый застой) и, несмотря на ностальгию по временам молодости, не признавать сей фактор элементарно несправедливо и невозможно – это ощущалось во всех сферах жизни, на работах своих мы постоянно догоняли и обгоняли американцев, по материалам моей диссертации можно было создать супертопливо для ракет, у коллег моих дело обстояло аналогично, но это ничего не меняло в атмосфере, кризис углублялся, неудовлетворенность нарастала, «литошники»-рифмоплеты сочиняли басни, от которых скулы сводило, пытались поддеть и даже провоцировать верлибристов, но и в центральных журналах дело обстояло не лучше. Так что не думаю, что молодые «научники» Фадеев и Балашов просто от жиру бесились со своими претензиями.

По сути свободное от работы в институтских лабораториях и библиотеках время мы посвящали исследованиям в области своего рода филолого-лингвистической химии на площадках однокомнатной квартиры Виктора и моей 98-й комнаты на десятом этаже Бастилии – то были отчаянные попытки нащупать хоть куда-нибудь выход из очевидного нам тупика. Кажется, наиболее упертые из ЛИТО подозревали нас во вредительстве. Мы и в самом деле чувствовали себя шпионами (кажется, Кьеркегор называл себя «шпионом на службе господней» – вот что-то вроде этого). К Богу, впрочем, никакого отношения наши искания не имели и не вели – мы были обычными молодыми учеными-экспериментаторами, влюбленными в свое дело и еще в невесть откуда свалившуюся на наши головы поэзию, и занимавшиеся ею как нас учили – естественно-научными методами. Создав таким образом необычные для Черноголовки две новые лаборатории (скорее же – два подразделения одной), мы ясно осознавали себя новаторами и вскоре, поупражнявшись на переходных формах, в самом начале 80-х сделали решительный шаг, отказавшись даже от термина стихи в применении к своим сочинениям и нашли более подходящий и соответствующий задаче – ситуации. В качестве новой поэтической формы ситуация представляла собой своего рода вербальную кунсткамеру местоимений и иных имен существительных с простыми глагольными и предложными связками, являясь эстетически самоценной конструкцией, по замыслу сообщающей наблюдателю (читателю) эффект, близкий катарсису – эмоциональному аспекту феномена поэтического как мы его себе представляли в качестве универсальной цели любого искусства и творчества в его рамках. Эффект походил на догадку о чем-то; о чем? А Бог весть, но в ней проявлялся упомянутый выше вещий аспект ситуативной предметности. Так, типичным названием большого сочинения (цикла стихов) того времени было «Окно и зеркало. 16 ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате». К сожалению, поделиться своими соображениями и предчувствиями в Черноголовке нам было решительно не с кем, остальные литошники, кроме, пожалуй, Славы Горбатого и стоявшего особняком Юры Кураса, были слишком консервативны по своим вкусам и считали, что все идет по плану, мы же занимаемся фигней на постном масле (председатель ЛИТО Слава Ерофеев выразился еще крепче) просто потому, что якобы не умеем рифмовать, хотя это было явной и неоднократно опровергнутой клеветой (просто рифмованное литошникам мы до поры не показывали, нам это было неинтересно); мы стали думать, куда бы выйти во вне.

Витя вспомнил про знакомого поэта Бахыта Кенжеева, кажется, его сокурсника по химфаку МГУ. Как он на него вышел, не знаю, но по телефонным переговорам выяснилось, что за Кенжеевым целая группа; не теряя времени, мы их тут же пригласили в Черноголовку для выступления, но в ответ услышали, что для начала уж лучше мы к ним (возможно, зная за собой грехи перед соцреализмом, они опасались милицейской засады). Так мы были приглашены в творческую лабораторию поэтической группы «Московское время». (Замечу в скобках, что мы с Виктором с самоназванием не спешили, свою штудию создали без учреждения, по факту и, наверное, правильно, ибо в то время любая инициатива «снизу» была подозрительна на идеологическую диверсию – начальство нервничало, могли затаскать по разного рода беседам и допросам; знаю точно, что за молодежно-клубной деятельностью пристально следили парткомы всех институтов, часть клубов – философский и английский – долгое время висели на волоске и некоторых наших вызывали на ковер. «Подвешенные», слышно, так и засохли, не выдержав напряжения, а ведь организовавший их Володя Рымашевский, мечтавший о защите, всего-то хотел создать площадку для тренинга готовящихся к сдаче кандминимумов. Все оказалось напрасно, Рымашевский экзаменов так и не сдал, с начальством рассорился, был уволен, а еще через полгода-год я узнал, что он, бедняга, скончался.)

Итак, по договоренности с москвичами черноголовская делегация в составе Виктора, меня и мэтра черноголовского поэтического модерна Юры Кураса поехала к назначенному времени в Москву, прихватив образцы своего творчества. Пункт назначения – на окраине Москвы где-то в многоэтажке типового спального района – застройка, характерная, скажем, для района метро Щелковская. На пороге квартиры нас встретили трое, не считая собаки – огромного добродушного дога. Встретившие объяснили, что квартира отъехавшими на какое-то время за границу хозяевами оставлена для нужд российской поэзии (ее лабораторных опытов) и попутного кормления хозяйской собаки – дело для Москвы обычное. Представились: Бахыт Кенжеев (завлаб), Сергей Гандлевский и Александр Сопровский (лаборанты, они же научные сотрудники) – коллеги в общем. В лаборатории (на кухне квартиры) всё уже было готово для очередного эксперимента – над плитой в водяной бане закреплена перегонная колба с нисходящим холодильником Либиха и, соответственно, с приёмной колбой на его противоположном конце. – «Грамотно собрано!» – оценил я на глаз. Был даже штатив штатный предусмотрен, явно уворованный где-то в духе времени, а может, найденный на университетской свалке – чувствовалось, что собирал специалист, не случайно лидером группы был выпускник химфака Кенжеев. По всему, методы поэтической химии «Московского времени» были весьма близки к химии классической. Процесс был в самом разгаре, перегонялась какая-то весьма темная субстанция по виду типа немецкой метафизики, как я ее себе представлял – Якоба Бёме или на худой конец Шопенгауэра – но еще более напоминавшая обычный лак-морилку, как раз таким накануне я покрыл собственные деревянные изделия в дополнение к скудной общажной мебели, и ошибиться мне было трудно. Действительно, кипящая в бане субстанция таковым лаком и оказалась, соответственно, целевой продукт, растворитель, капая с носика холодильника, накапливался в приемной колбе. В правоте своей догадки я убедился, когда кто-то из «лаборантов» со всеми предосторожностями снял наполовину заполненную приемную колбу и по кухне распространился характерный запах. Перегнанная в поэтический эликсир метафизическая морилка, хоть и была прозрачной как слеза, но воняла еще острее и ядовитей, чем неперегнанная. Почему-то сразу понял, что это предназначено для внутреннего употребления, пииты явно готовились к нашему визиту и готовы угощать. – «Ну и вкусы же у вас, господа», – мелькнуло в голове.

– Бахыт, а почему именно морилка? Уайт-спирит не пробовали? Отравиться не боитесь? – обратился я к экспериментаторам, догадавшись по виду поэтов, что уже совсем скоро содержимое приемной колбы окажется на столе (они, действительно, разведя пополам это водой и не отходя далеко, пили пахучий раствор из чайных чашек). Мне разъяснили, что употребление дистиллята весьма способствует своевременному явлению муз и совершенно необходимо для правильного творческого процесса, уайт-спирит же – да, интересная мысль, пригодится для дальнейшей инициации (до этого, кажется, так не дошло, слава Богу, – не откачали бы…). К тому времени я уже успел прочитать сборник рецептов о том, как надраться продуктами бытовой химии в коктейле с обычной бормотухой – роман «Москва—Петушки» Венечки Ерофеева, поэтому, положив про себя местных эликсиров внутрь не принимать, ничему из происходящего не удивляться и только осторожно наблюдать.