Читать книгу: «Оно мне было надо. Вертикальные мемуары», страница 4

стал совсем другим человеком —

а они прожили всю свою жизнь,

сидя на одном и том же месте.

Теперь все они пытались доказать ему и себе,

что он, Степанов, всё тот же тихий юный очкарик,

его можно фамильярно подъелдыкивать,

щёлкать по носу и стебаться над ним,

что незачем было уезжать из посёлка,

и вообще ничего в жизни не изменилось —

они были, есть и будут хозяевами жизни,

всё те же Петьки, Вальки и Ленки,

а он – так, его достижения – бред и враньё.

Но Степанов не упрекал их ни в чём —

зная, как им хочется повысить

свою самооценку за его счёт,

он не читал ту чушь, которую они писали,

напрасно ожидая его ответной реакции.

А ещё он частенько вспоминал

забытый всеми рассказ Шукшина «Срезал»…

Совсем недавно ему пришлось проезжать

через полустанок своего детства,

он долго стоял в коридоре вагона,

пытаясь пробудить добрые воспоминания,

смотрел на яркий одинокий фонарь,

дождь моросил на голый пустой перрон,

вагон уплывал в холодный осенний мрак

Увы, так ничего и не ворохнулось

в его сонной усталой душе,

всё местное было оплёвано и выжжено дотла,

казавшийся неприступным барьер давно взят,

он успел забраться в уходящий поезд —

осталась только легко саднящая досада

на самого себя, нынешнего:

«Прости, отпусти, забудь, хватит…»

Но как можно было забыть

все эти изгибы причудливой судьбы,

ошибки и победы, промахи и удачи,

свои первые наивные чувства,

неосмысленные желания плоти,

как вообще можно было забыть

все разные степановские «я» —

сколько их было уже, этих его ипостасей,

объединённых одним паспортом?

Но именно она, та горькая память

о пережитых в юности первых трудностях,

всегда злила Степанова и двигала вперёд,

придавая ему новые свежие силы жить.

Утром он сдал бельё проводнице,

вышел на вокзальный перрон Хабаровска,

прищурился на яркое осеннее солнышко

и радостно улыбнулся ему, как родному —

чёрт знает, который уже по счёту,

но Степанов всё-таки был ещё жив,

и по крайней мере одна дорога

нетерпеливо ожидала его сейчас.

И верилось ему только в одно —

что жизнь его будет вечной,

что где-то на конечной станции

ждут Степанова не черти и не ангелы,

а отдых, ремонт, апгрейд, дозаправка

и очередной неизведанный маршрут.

Брат, помоги!

Ах, какое жаркое, сочное,

зелёное и весёлое стояло лето

в том далёком восемьдесят втором,

когда случилась со Степановым

дурацкая история,

гордиться которой,

наверное, совсем не пристало.

Приехал Степанов тогда

из своего таёжного посёлка

в огромный шумный город

поступать на экономиста.

Экономистом он до этого

быть вовсе не собирался,

любил литературу и историю,

Степанов хорошо знал английский,

присматривался к профессии педагога,

но как-то не очень-то и всерьёз,

считая по совету отца любой диплом

лишь трамплином для стремительной карьеры

какого-нибудь совпартработника.

Когда наступило время

принимать судьбоносное решение,

Степанов потащился в областной центр

подавать документы в политехнический,

почему-то вдруг решив, что стране

не хватает инженеров-строителей,

а папа, главный советчик,

будучи по своим делам в командировке,

зачем-то попёрся туда вместе с ним.

Разомлев и одурев от жары,

вылезли они в тот день из трамвая,

на остановку раньше, чем нужно —

завидев бочку с квасом.

Пока пили холодный вкусный квас,

разглядели невдалеке за деревьями

высокое здание с вывеской

«Институт народного хозяйства»,

из дверей которого то и дело выходили

молодые симпатичные девушки.

Папа решительно нахмурился,

выпятил челюсть, втянул живот,

и уверенно потащил сына на зов природы,

то есть в приёмную комиссию,

где весёлая загорелая щебетунья-очаровашка

в весьма легкомысленном платьице

начала с ходу строить папе глазки

и через пять минут так обаяла его,

что тот скомандовал Степанову

сдавать свои документы именно туда,

куда насоветовала ему эта добрая фея.

Набегавшись за день по жаре,

Степанов с ужасом подумал о том,

Наверху – обычная советская семья, Эльбан, 1980 г. Посредине – моя «альма матер», Хабаровск, 1982 г. Внизу – мои одноклассники на уроке начальной военной подготовки, Эльбан, 1982 г. Фото из архива автора

что надо будет тащиться

ещё неизвестно куда и зачем,

поэтому вздохнул про себя,

попрощался с дивной мечтой

строить «голубые города»,

о которых так красиво пел Эдуард Хиль,

и безропотно покорился судьбе.

На вокзал возвращались молча.

Папа был заметно рад тому,

что вопрос с поступлением сына

уладился так легко и приятно.

– Какая… эээ… спортивная девушка! —

сказал он задумчиво, со светлой печалью

глядя куда-то в пространство.

И с заметной завистью добавил:

– Как же тебе повезло!

Ты даже не понимаешь…

В СССР, как теперь известно,

слов «секс» и «эротика» тогда ещё не знали,

а потому занимались любовью

бессистемно и безалаберно,

используя для названия процесса

в основном матерную брань

и разные медицинские термины.

Наверное, именно поэтому

осторожный Степанов-старший

всех привлекательных дам

политкорректно называл

«спортивными девушками».

Он оказался во многом прав.

Когда Степанов вспоминал дни

своей «абитуры» в общежитии,

где восемьсот лиц женского пола

пришлось на шестьдесят морд мужского,

то первым делом на ум ему

почему-то сразу приходили слова

«промискуитет» и «свальный грех».

Впрочем, история вовсе не об этом.

Июль, жара, пляж, пиво…

Кому охота в этой обстановке

учить какую-то там математику?

Но Степанов честно сходил на консультацию

перед предстоящей контрольной,

где вволю понавыпендривался

перед женской аудиторией,

чересчур ярко блеснув своими познаниями

в области решения примеров и задач.

Тут-то его и срисовали два красавчика-армянина,

Ашот и Мушег Оганесяны,

подошли к юнцу, отвели в сторонку,

сказали волшебные слова: «Брат, памагы!»

а дальше сделали предложение,

которое повергло Степанова в ступор.

В пору молодости жизнь его,

к счастью или к сожалению,

спешила, летела, мчалась вперёд,

постоянно и нетерпеливо спрашивая в лоб:

«Решай, пацан – быть или не быть?»

Опыта у Степанова было слишком мало,

амбиций, наоборот, чересчур много,

в голове гулял шальной ветрюган,

а ответ на вопрос был нужен,

как говорится, ещё вчера.

Но то, что именно он, и только он

стал виновником доброй половины

всех своих собственных бед —

это Степанов признавал безоговорочно.

Не приди он на эту консультацию

или веди себя чуток поскромнее,

глядишь, не попал бы, как кур в ощип.

С виду всё выглядело очень мило.

Братья-армяне предложили Степанову

усесться на экзамене вместе,

максимально поближе друг к дружке,

для того, чтобы он решил за футболистов

их варианты контрольной работы.

Вот тут-то Степанов с ужасом понял —

«добрые дяди» предлагали ему

самому выкопать собственную могилу.

Оганесяны «стучали в мяч» в местном СКА,

им требовалось просто сдать экзамены,

их брали в любой институт, не задумываясь,

любому институту были нужны спортсмены,

вежливые хорошие ребята со связями,

отслужившие свои два года в армии,

да ещё и члены КПСС, как оказалось потом.

Но мест на потоке было мало,

конкурс был в тот год серьёзный,

что-то около десяти человек на место,

бонусов никаких Степанов не имел,

в армии ещё не служил,

пройти в финал забега мог

только на общих основаниях

по результатам четырёх экзаменов.

Там, где братьям-Оганесянам

было достаточно вшивых «троек»,

Степанову была нужна только «пятёрка»,

но и та не меняла расклад в его пользу,

потому как предпочтение комиссии

всё равно было бы отдано футболёрам.

«Брат, памагы!» – почуяв некую слабину,

братья дружно взяли Степанова в оборот,

да так крепко и прочно, что хотелось завыть.

Когда он начал было отказываться,

в их сладкоголосии появились угрожающие нотки…

Странно сейчас вспоминать —

но они даже денег ему взамен не предлагали!

Будем честными до конца —

Степанов был один, он испугался, струсил,

и поэтому – согласился.

В ночь перед контрольной по математике

незадачливый абитуриент почти не спал,

пребывая в полном душевном раздрае.

Бесило тупое лицо луны за окном,

визгливый смех соседок за стеной,

лязг трамваев, уходящих в депо.

Советоваться было не с кем.

Выхода тоже не было.

Он мог смело паковать

свой задрипанный чемоданчик,

ехать в общем вагоне назад,

в пыльный сонный посёлок,

пить с корешами «бормотуху»,

устраиваться на завод,

потом идти в армию,

тогда как раз брали в Афган…

Можно было наврать самому себе,

отпустив всё на самотёк,

проболтаться в общаге до конца экзаменов,

не найти себя в списке —

ах, как неожиданно! —

и вернуться к родителям,

обманув себя и других имитацией

честно выполненного долга.

Но как было бы потом жить с этим дальше?

…Они были похожи в тот день

на героев индийского кино.

Белые брючки, цветные батники,

кожаные туфли на каблуках,

маслянистые глаза с поволокой —

весь вид Оганесянов показывал:

«Жизнь удалась!»

Они кокетничали с девушками,

громко смеялись, показывая всем,

какие они храбрые и весёлые парняги.

О, если они были чуть поскромнее,

если бы не так беззастенчиво

показывали своё превосходство!

Как только Степанов увидел их,

в его больной голове взорвался

холодный обречённый,

но очень яростный огонь,

настоящий пламень гнева.

Кто-то неведомый внутри него —

не иначе как сам дьявол, конечно! —

утробно и страшно захохотал.

Наверное, именно так панфиловцы

бесстрашно бросались под танки…

«Брат, памагы!» —

да, Степанов сделал за них контрольные,

но решил при этом их задачи так,

чтобы не оставить этим «танцорам диско»

никаких шансов даже на несчастные «тройки»!

И через пару дней

он с великим наслаждением

увидел у списка с оценками

расстроенные лица футболистов.

Оганесянам очень хотелось тогда

изрядно поколотить очкастого недотёпу,

они прыгали вокруг скамейки,

как будто два злобных павиана,

ругаясь вполголоса и брызжа слюной,

но тут, на великое счастье степановское,

из института вышла компания

знакомых ребят-чеченцев,

и незадачливые футболисты

как-то очень резко ретировались.

«Что случилось?» – спросили у него,

и Степанов с невероятным облегчением

под общий дикий хохот

рассказал всю эту историю,

потом ещё раз, и ещё,

и вскоре она превратилась в легенду,

которую наконец-то однажды

рассказали ему самому…

Хотел было Степанов признаться в том,

что истинный герой этой истории – это он,

но как-то поскромничал.

Да и нечем тут было гордиться, честно говоря…

Что ещё остаётся добавить?

Через пару месяцев попал Степанов

с ребятами на футбольный матч СКА

и увидел на поле Оганесяна,

правда, какого из братьев,

так издали толком и не разглядел.

Но совесть его немного успокоилась.

До Диего Марадоны Оганесяну

было, конечно, ещё ой как далеко,

но в бутсах, с мячом посреди грязного поля,

он смотрелся явно на своём месте.

Сочинение про Ниловну

Тема сочинения на экзаменах в институт

жарким летом восемьдесят второго

была простой, знакомой и благодатной:

«Образ Ниловны в романе Горького „Мать“».

Степанов творил вдохновенно и легко,

избегая сложноподчинённых предложений,

зная по опыту, что именно там можно легко найти

все проблемы со знаками препинания.

Сосед по парте, некий Боря Шевчук,

чьё имя и фамилию Степанов без труда прочёл,

скосив глаз в чужую корявую писанину,

пребывал в насморочном состоянии,

шумно всхлюпывая распухшим носом,

что очень раздражало всех его соседей.

Степанов зафиналил в меру пафосный текст,

он научился клепать такие на раз-два,

его школьная учительница, парторг школы,

млела, зачитывая классу с подвыванием

каждое сочинение лопоухого пионера,

все они чем-то напоминали передовицу «Правды» —

этакие политически выверенные опусы

в духе социалистического реализма.

Много лет спустя Степанов понял,

что с младых ногтей был талантливым версификатором,

недаром же он писал сочинения за друзей

ровно на те оценки, которые им требовались —

и ни один учитель никогда не смог предъявить ему

авторство сооружённого таким способом творения.

Он проверил написанное и начал вертеть головой,

высматривая вокруг симпатичных абитуриенток,

усердно пыхтящих над выданными им листами бумаги.

– Юноша, вы что, уже закончили?

Дайте-ка посмотреть ваше сочинение…

А вот здесь у вас должна быть запятая!

Неслышно подошедшая сзади преподавательница

ткнула наманикюренным коготком ему в листок,

она оказалась хорошей знакомой его соседа,

они возбуждённо зачирикали меж собой,

сопливый Боря ужасно обрадовался,

начал что-то жалостно гундеть – пропадаю, мол.

У Степанова ёкнуло сердце, загорелись щёки.

Усомнившись в себе, он просмотрел текст —

нет, никакой ошибки не было, его обманывали.

Степанов уже перестал доверять взрослым,

но ещё не научился скрывать свои истинные чувства,

поэтому вспылил и твёрдо сообщил тётеньке —

насчёт лишней запятой она точно не права.

Тётя покраснела и стала вдруг злой и некрасивой,

подняла его с места в поисках «запретного»,

аудитория замерла в предвкушении расправы,

но разве что-то спрячешь в футболке и джинсах?

– На вашем месте, юноша, я бы не спешила!

Но если Вы желаете сдать сочинение в таком виде…

Под завистливый шёпот аудитории

Степанов с превеликой радостью вышел вон,

оставив преподавательницу помогать Боре,

зудевшего ему вслед что-то жалко угрожающее —

что ж ты, мол, товарищ, не поможешь другу?

На улице зеленело жаркое городское лето,

он прыгнул в трамвай и через пару минут забыл,

выкинул из памяти и Борю, и Ниловну, и экзамен.

Его ждали новые друзья, пиво и пляж.

Через пару дней вывесили оценки за сочинение.

С громко колотящимся в груди сердцем

Степанов протолкался сквозь пёструю толпу,

разглядел напротив своей фамилии пятёрку,

пожал плечами с уверенным видом —

а как иначе, всё-таки за плечами были первые места

на трёх районных олимпиадах по литературе.

На самом деле сердце Степанова билось,

уже готовое выпрыгнуть из пересохшего горла —

он понимал, что поступил в институт,

что самое страшное уже позади.

Это была победа – он прошёл вторым по списку.

Конечно, судьба распорядилась потом по-своему,

вместо смутно-желанной стези литератора

всучив ему синий диплом экономиста,

заставив поработать на предприятиях,

понять, что такое бизнес, на своей шкуре.

Но это её решение оказалось правильным —

о чём бы он тогда так вкусно писал сейчас,

не имея столь богатого житейского опыта?

О Ниловне из романа Горького «Мать»?

Ночная смена

вставай пошли

я слышу чей-то противный голос

но не хочу открывать глаза

меня охватывает отчаяние

тоскливо так, что хочется плакать

я снова в черно-белом аду

та же кровать, тот же вечер

всё те же опротивевшие лица

и нескончаемая ночь впереди

как будто смотрю один и тот же фильм

дежа вю с привкусом изжоги

вижу знакомые ободранные стены

за окном темно, деревня уже спит

значит, нам пора в ночную смену

Колян спит, сидя на кровати

Андрюха доедает из миски кашу

Наверху – тот самый агрегат витаминной муки АВМ-0,4 с ручной загрузкой зелёной массы. Внизу – типичная женская комната студенческого общежития 80-х. Фото из архива автора.

протягивает мне стакан чая

вставай пошли

говорю я своим соседям по аду

папиросы любительские

пустая бутылка андроповки

восемьдесят третий год на дворе

мне семнадцать лет я студент

второй месяц живу в совхозе

рабы агрегата витаминной муки

гордо именуемые бойцами АВМ

с полей к нам везут силосную массу

потом всю ночь в свете прожекторов

я накидываю трехметровыми вилами

стебли сырой травы на измельчитель

сечка ползёт в барабан сушиться

мешки наполняются зелёной мукой

Колян вяжет мешки шпагатом

Андрюха таскает на склад

через каждые два часа мы меняемся

утром заступают три свежих раба

после обеда приходят очередные трое

эту неделю мы работаем в ночь

ночная смена самая тяжёлая

вставай пошли

шатаясь, мы бредём на край деревни

навстречу первая смена, пьяные в ноль

кассетник гнусавит про девочку в баре

нам нравятся антисоветские песни

с понедельника ребяткам в ночь

уже месяц мы ждём замены из города

расценки на таких агрегатах копеечные

денег в конторе совхоза нам не выдают

боятся, что тут же сбежим в город

спасибо, что хоть кормят ещё

а нам и убежать никак нельзя

в отряде все штрафники

все так или иначе завалившие сессию

если уедешь отсюда, отчислят автоматом

один я тут идейный комсомолец

я комсорг факультета и сессию давно сдал

студентам в деревне всегда рады

халтуры много, расчёт едой и самогоном

копай, коли, пили, грузи, крась

в институте про нас явно забыли

поэтому безнадёга полная

все в совхозе пьют с утра до вечера

заехал как-то чистюлька в студенческой куртяшке

некий идейный вождь краевого масштаба

что-то понёс про соцсоревнование

ребята чуть не прибили его

вставай пошли

а вот наконец наступает полночь

урча, грохочет во тьме наше чудовище

вечерняя смена похожа на зомби

они молча ковыляют, глядя сквозь нас

сил у них осталось только дойти до кровати

я подымаю с бетона осточертевшие вилы

взмах, второй, пятый, десятый

сначала мышцы болят и ноют

потом становится легче, вхожу в ритм

главное, ни о чём не думать

великий раздолбай Колян явно успел дунуть

дурь здесь растёт за каждым углом

она тут весёлая, тем-то и опасна

по обкурке трудиться тяжко, пробовал

прёт так, что мозги встают нараскоряку

толку с Коляна сегодня мало

вижу, как пацана замыкает

надо меняться, иду будить Андрея

вставай пошли

третий час ночи, грохот разносит мозг

Андрюха спит на пустых мешках

долго вяло матерится и трёт глаза

пытаясь понять, что мне надо

берёт у машиниста закурить

уходит вместо меня на вилы

с ним хорошо работать в паре

он крепкий парень из рабочей семьи

а Колян педагогов сын и хитрован ещё тот

поначалу кидал железячки в зелёную массу

чтобы ломались ножи в измельчителе

пока привозили новые запчасти

можно было прикорнуть на часок

но совхозники быстро вычислили его

выдали хороших звездюлей

теперь Колян ждёт визитов деревенского стада

чтобы уронить рубильник на подстанции

типа корова рогами задела

вставай пошли

атас, горячая мука валит через край

но Колян ничего не соображает

его глаза пусты, хихикает как идиот

зачем-то ползает под агрегатом

отбивается от нас с машинистом

да, этот сегодня уже не работник

жаль, конечно, а я-то хотел поспать часок

придётся ишачить вдвоём

сменное задание никто не отменял

Колян прыгает в истерике

пинает ногами рифлёную стену ангара

орёт нах** нах** нах** нах**

Андрюха навешивает ему леща

Колян странно смотрит на нас

убегает из ангара куда-то в темень

духота, когда же наконец утро

я меняю мешки, увязываю, уношу

снова меняю, увязываю, уношу

опять меняю, опять увязываю, опять уношу

на ходу то и дело проваливаясь в сон

ночь бесконечна как чёрная бездна

вставай пошли

пять утра, Андрей что-то кричит

толкает меня тыча пальцем

за его спиной огромное зарево

мать честная, это горит склад с витаминной мукой

куда мы таскаем мешки после смены

пожар пылает во всё небо

неужели наш Колян совсем спятил

Колян с упоением смотрит на пламя

его слёзы похожи на капли крови

свобода, пацаны, свобода, кричит он

мы неуверенно улыбаемся

потом тоже начинаем орать и прыгать

тело колотит нервная дрожь

по щекам течёт что-то солёное

в горле горький комок

сука, это ли не счастье

всё, теперь работы точно не будет

машинист мечется, люди, крики, пожарка

начальство вопит, мы не при делах

машинист подтверждает наше алиби

сам-то спал пьяный и ничего не видел

от греха подальше забиваемся в каморку

блаженно засыпаем до восьми

да идут они все со своей мукой

с дикой радостью думаю я

веря, что завтра всё будет иначе

вставай пошли

заменят нас только через месяц

совхоз спишет на пожар все свои косяки

якобы сгорело в десять раз больше

причина замыкание проводки

осенью нас вызовут в крайком

где Андрюху премируют фибровым дипломатом

Коляна путёвкой на Кубу за триппером

а меня наградят Почётной грамотой ЦК ВЛКСМ

по тем временам это равносильно ордену

но где он теперь, этот сраный ЦК ВЛКСМ

наверное, там же,

где моя дурацкая молодость

и тот тлеющий окурок,

который душной июльской ночью

кто-то из нас нечаянно/незаметно

уронил в мешок с зелёной мукой

Роман с кайфом

Как ни странно, в самый первый раз наркота

появилась в жизни Степанова как бизнес.

Как-то летом проживал он у своей бабушки —

большой дом с летней кухней, куры, свиньи,

огромный огород с полным ассортиментом,

он окучивал картошку, поливал плантацию водой,

караулил дом, пока бабуля торговала на рынке.

Однажды позвали его на калитку знакомые пацаны,

предложили денег за бабкину грядку мака,

который вымахал всем местным торчкам на зависть.

Юный Степанов не долго думал или совестился —

бабкин мак бы всё равно долго не простоял,

не эти бы орлы порезали на ханку, так другие,

а вот двадцать пять рублей по тем временам

были для школьника очень большие деньги.

Потом были экзамены в институт, колхоз,

в котором Степанов дунул свой первый косячок,

получив невиданные доселе острые ощущения —

то его охватывала фантастическая жуть,

то вдруг пробивало на лютый голод,

а уж как придавила его бульдозером «Стена»,

тот самый знаменитый альбом группы «Pink Floyd»…

Его захватила с головой странная субкультура,

в которую неопытный юноша окунулся с головой —

в шестнадцать лет все эти перхающие смешки,

ушлёпочное поведение, ужимки, аксессуары,

непонятные для постороннего человека словечки

казались ему забавными и модными.

А сам процесс приготовления, все эти детали и тонкости,

почти алхимия – кто же не хочет вкусить волшебства!

Весной, после второго семестра, Степанов

загремел в совхоз командиром отряда на АВМ,

была такая штука, агрегат витаминной муки,

выматывавший силы неуклонно и мучительно.

Забытые всеми, студентики яростно махали вилами,

тарили бумажные мешки с тёплой зелёной мукой,

единственной отдушиной была трава-балдеечка,

от которой боль и безнадёга на время притуплялись.

В одну прекрасную ночь напарник Степанова Колян,

милый добрый мальчик с доверчивыми глазами,

перебрав зелёного зелья, запалил склад с мукой,

понабежали тушить селяне, работу остановили.

Степанов от души радовался временной передышке,

он смотрел на пожар и тихо плакал от счастья —

психика за два месяца ада стала совсем ни к чёрту…

Потом снова пришла тёплая разноцветная осень,

начались новые предметы – было самое время учиться,

но Степанова уже несло, как кораблик по мутной воде,

он попал в плохую компанию, стал прогуливать пары,

уверовав в свои силы, откладывал учёбу на потом,

утешал себя, мол, возьму отпуск, пропущу год —

но притуплённое сознание его чуяло грядущую беду.

Как только приходило просветление, его накрывал страх,

который поселился где-то глубоко внутри, под ложечкой,

этакий мерзкий, холодный и скользкий «жим-жим».

Все друзья его исчезали из виду один за одним,

словно листья, сорванные зимним ветром с дерева,

все они обещали вернуться, но увы, исчезали навсегда.

Из Афгана шли гробы, об армии рассказывали ужасы —

военкомат беспощадно хватал всех, кого отчисляли.

Когда в январе Степанов с треском провалил сессию,

то заикнулся матери о том, что хочет взять отпуск —

та собрала на пропесочивание всю поселковую родню,

тётки и дядьки сели за стол, выпили, закусили,

стали стыдить и увещевать племянника на все голоса.

Он лежал на своей детской кровати, ставшей ему короткой,

смотрел в пыльный потолок, вдыхал домашние запахи,

слушал все эти полупьяные торжественные разговоры

и готов был в голос волком завыть от ужаса —

по всему получалось, что он просто обычный неудачник.

Однако за неделю голова его немного проветрилась —

Степанов вернулся в общежитие намного раньше,

попросту сбежал из дома, чтобы не терять время.

В комнате они жили тогда впятером – сам Степанов,

его однокурсник, смурной и странный тип Андрюха,

тоже работавший прошлым летом на АВМ в совхозе,

ещё тот самый Колян, спаливший совхозный амбар,

умудрившийся завалить все предметы семестра,

да его тёзка, усатенький великовозрастный Колюня,

бывавший в общежитии как-то всё больше наездами.

Светлым пятном в этой компании был Серёга Солдаткин,

старшекурсник, живший учёбой, лыжами и Высоцким.

Случилось так, что все они разъехались на каникулы,

в комнате остался один только праведник Солдаткин,

он был откуда-то с Сахалина, экономил денежку,

чем и объяснялся его праведный образ жизни.

Серёга был не жаден, но практичен и недоверчив,

при этом, однако, весьма любопытен до всякой ерунды,

в нём таился великий учёный-экспериментатор,

он мог купить бутылку коньяка просто для проверки,

действительно ли пахнет сей нектар богов клопами.

Хотя Серёга недолюбливал развесёлую троицу торчков,

но к Степанову относился почему-то по-доброму,

а потому вник в его проблемы с учёбой и дал советы,

самый первый – срочно перейти на ночную жизнь.

Они вставали в десять вечера, садились за книги,

потом отвлекались на постирушки или уборку, пили чай,

снова учились, в девять утра бежали в столовку,

чтобы потом занавесить свободным одеялом окно,

закрыть дверь и снова завалиться спать до вечера.

Солдаткин научил молодого товарища хорошей штуке —

при полном отупении минут двадцать стоять на голове.

Ощутив через неделю уверенность в собственных силах,

Степанов ринулся в бой – ему, протрезвевшему, везло,

Сергей Солдаткин, в центре Колюня. Ночная учёба. Фото из архива

он быстро ликвидировал свои задолженности, но…

Но тут на горизонте возникла теория вероятностей,

которую преподавал Илья Семёнович Честницкий.

Развязался с «тервером» – за ним пришла новая беда,

в одну прекрасную ночь кто-то проник в медпункт,

находившийся на первом этаже их общежития,

он работал вахтёром, но случилось всё в чужую смену,

милицейские крепко взяли его сменщика в оборот,

тот припомнил, что за полночь по коридору

шастал Андрюха, бывший сотоварищ Степанова по АВМ.

Закрыли и Андрюху – из медпункта пропал промедол,

в их общей со Степановым тумбочке нашли бинты, вату,

поэтому начали таскать теперь и того – откуда дровишки?

На самом деле Степанов привёз бинты и вату из дома,

но капитана такие показания совсем не устраивали —

кроме слов вахтёра, у них больше ничего не было.

Капитан начал грозить Степанову тюрьмой и армией,

но легко прессовать только перепуганных наркоманов.

а вот человека с нормальной психикой трудно испугать,

и Степанов в очередной раз поблагодарил небеса за то,

что крайне своевременно перестал убивать свой мозг.

Андрюхе в камере крепко досталось, вахтёру тоже,

но дело как-то не склеилось, всё притихло,

а через месяц Андрюхин папаша, строгий полковник,

во избежание статьи сам лично сдал сына в армию.

В общем, жизнь вокруг бурлила и не стояла на месте,

тут опять умер генсек, всё завертелось, понеслось,

утихли проверки документов на дневных сеансах кино,

вызывавшие стойкое раздражение всех влюблённых.

Остепенившегося Степанова избрали в студбытсовет,

потом в студенческий профком института.

Конопля так или иначе возникала ещё много раз

в его развесёлой студенческой жизни,

теперь наступало иное время – делюганское.

Самые предприимчивые меняли у селян на траву

джинсы, магнитофоны, фотоаппараты, часы,

потом привозили её в город – для перепродажи.

Бизнес был рискованный, коварные крестьяне

частенько отбирали у городских товар и крепко били.

На последнем курсе их снова отправили в колхоз,

в погранзоне дурь росла высотой с кремлёвскую ёлку,

в местной бане Степанов однажды накурился так,

что начал наконец-то понимать азербайджанский язык.

Но курилось теперь не так, без полного погружения,

без прежнего юношеского задора и фанатизма,

теперь Степанов знал, что с травою шутки плохи.

Конечно, она раскрашивала мир и меняла сознание,

но развитию юных умов точно не способствовала…

Однако по книжкам всего этого было ему не понять,

на горьком личном опыте Степанов понял с годами,

что настоящий кайф приносили ему не трава, не власть,

не деньги и не огненная вода, а обычное творчество —

от вынашивания идеи до процесса её воплощения.

Колян-молодой украл у Коляна-старшего куртку,

однако забыл о содеянном, припёрся в ней и был бит,

потом выцыганил у Степанова сто рублей на джинсы,

обещал привезти через неделю, а пропал навсегда.

Серёга Солдаткин уехал аспирантом в Плехановку,

прислал Степанову на свадьбу набор постельного белья,

потом работал деканом факультета в их альма-матер.

Степанов всё хотел заехать, пообщаться – увы, замотался.

Как-то раз в самом начале лихих девяностых

самолёт со Степановым сел в Красноярске.

По причине того, что аэровокзал тогда перестраивали,

транзитных пассажиров в накопитель не повезли,

просто выпустили на полосу погулять у самолёта.

Степанов отошёл в кустики, пригляделся и обмер —

вот она, родненькая! – руки так сами потянулись к траве.

Он стоял, улыбался как дурак и общипывал кустики,

лихорадочно рассовывая листочки по карманам.

Солдаткин С. Н., ныне декан ЭФ ХГУЭП. Фото из архива автора

Неподалёку пристроился ещё один, явно с той же целью,

они глянули друг на друга и захохотали в голос.

И всю оставшуюся дорогу до Хабаровска

блаженная истома корёжила тело Степанова

в сладостном предвкушении давно забытого кайфа…

А дурь оказалась совсем беспонтовая – не покатила.