Читать книгу: «Оно мне было надо. Вертикальные мемуары»

© Эдуард Струков, 2022

ISBN 978-5-0056-6217-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Необходимое предисловие

Как только читатель поймёт, что перед ним чьи-то мемуары, да ещё и написанные вертикально, интерес его должен пропасть – а зря. Автор постарался на славу – книжка получилась интересной, не хуже любого авантюрного романа.

Все тексты объединены одним героем и расположены в более-менее хронологическом порядке. Автор рассказывает о жизни некоего гражданина Степанова, в котором легко угадывается он сам, описывая то самое время, которое без большого риска ошибиться можно смело назвать «эпохой полного абзаца». Этот сборник историй можно читать с любой страницы, рассматривая при этом фотографии из архива автора.

Многое из описанного здесь – чистая правда. Жизнь автора удалась. Его герой не только вдоволь попутешествовал по стране в восьмидесятые и покуролесил в лихие девяностые, но и успел стать топ-менеджером крупного предприятия в нулевые, отхватив за это в десятые по полной программе. Не оставить потомкам собственную версию такой разудалой и запутанной биографии было бысо стороны автора полным свинством.

Вертикальное расположение текста объяснимо. Автор долго писал обычные стихи, версифицировал, подражая всем понемногу, участвовал в конкурсах, но никак не мог реализовать задуманное – не было формы изложения. В 2020 году познакомился со знаменитой Людмилой Геннадьевной Вязмитиновой. Она и открыла перед автором мир верлибра, придав ему уверенности в своих силах. Мир её праху – она сумела разомкнуть уста автора, и тексты хлынули водопадом.

С великим облегчением избавившись от регулярного стиха, от рифм и размеров, сковывавших язык, от необходимости плести словесные кружева, автор уверенно шагнул в эпический верлибр – так классифицировала этот стиль Л. Г. Вязмитинова.

Книга родилась всего за год – огромное спасибо за помощь поэтам Ирине Чудновой и Михаилу Тищенко, а также моим родным – жене Ольге и сыну Матвею Струковым.

Книга не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Автор категорически осуждает производство, распространение, употребление и рекламу запрещенных веществ. Изобразительные описания противоправных действий, являясь художественным, образным и творческим замыслом автора, вовсе не являются призывом к совершению запрещенных действий.

1. ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ (1966—1986)

Крещенский Сочельник

Задолго до рассвета

беременной Катюхе приспичило на двор.

Она укуталась поплотнее,

надела огромные мамкины чуни

и побежала вразвалочку

по скрипучему январскому снегу

к темнеющему вдали отхожему месту,

где через пару минут с ужасом поняла, что рожает.

Катюхе не было ещё и восемнадцати,

молодой муж был старше её всего на полгода,

поэтому всё взяла в свои руки Катькина мать,

растолкавшая и озадачившая всех в доме.

Через полчаса зять уже споро тянул по улице

дровяные санки с подвывающей роженицей,

а Мария Евгеньевна впритрусочку

мчалась следом, приговаривая «ойёйёйёё».

Было полшестого утра, посёлок ещё спал,

на заметённых снегом улицах не было ни души,

крепко давил крещенский морозец,

в тайге жалобно выли окоченевшие волки,

звёзды шептались, с интересом рассматривая

спешащий куда-то маленький отряд.

Из-за угла навстречу вывернулся

ещё не протрезвевший солдатик, бегавший в самоволку,

страшно перепугавшийся такой встречи

и оттого сиганувший за ближайший забор.

«Смотри-ка! Пацан будет!» —

обрадовалась знамению Мария Евгеньевна.

Катюха что-то прогундосила в ответ,

терпеть ей оставалось уже немного,

потому что впереди показался

тусклый фонарь у дверей больницы,

большого чёрного барака,

пропахшего чем-то неприятным.

Молодожён прибавил ходу,

Катька жалобно завыла,

Мария Евгеньевна уже в полный голос

заверещала своё «ойёйёйёё»…

Через четверть часа на свет появился я.

Дедово ружьё

1.

Дедово ружьё лежит в чулане.

Пыльное, холодное, тяжёлое.

В коробке с десяток патронов.

«Вот оно то, что надо!» —

со странным облегчением думаю я.

В детстве я был редкостным говнюком.

Вряд ли нормальный ребёнок

решит застрелить собственного деда.

А я мечтал об этом лет с семи.

И пытался это сделать дважды.

Но – обо всём по порядку.

Едва произведя на свет,

юные родители сплавили меня в деревню,

а сами уехали в город искать лучшей доли.

Это был самый конец шестидесятых.

Детей в деревне было мало,

я рос, как Маугли – среди собак, лошадей и коров.

Я даже понимал их язык.

Да-да, вы зря смеётесь —

животные разговаривают между собой.

А ещё я часто бродил по лесу,

забирался в самую глухомань

и при этом почему-то ни разу не заблудился.

Дед мой был фельдшером,

лечил людей, как умел,

пил, конечно, безбожно —

впрочем, как все тогда.

В пьяном виде бывал дед ужасен,

мы прятались кто куда,

одна бабушка безропотно

принимала его пьяную злобу.

Бабушка работала акушеркой,

хозяйство было на ней немалое:

конь, корова, куры, свинья,

русская печка, большой огород и я.

Пьяный дед бил её подло —

в грудь, в живот, чтоб синяков не было видно.

Вверху фото 1967 года, внизу – наша семья в деревне Зеленьково Калининской области, лето 1969 года. Фотографии из архива автора

А кулаки у фронтовиков были ой какие тяжёлые!

Я ненавидел деда в подпитии.

Тот валился на диван в грязных сапогах

начинал орать, требуя к себе внимания,

потом лез драться.

Я храбро бросался защищать бабушку,

но дед бережно меня отпихивал,

вообще-то он очень любил меня.

Но однажды я страшно разозлился,

выволок из чулана вот это самое ружьё,

грохнул его на стул перед диваном,

крикнул полусонному деду – «сдохни, гад!»

взвёл курки и выжал спуски.

Ошарашенный дед долго не мог успокоиться.

На моё и дедово счастье

патронов в стволах тогда не было,

а сейчас вот они, лежат на столе,

тускло отсвечивают капсюлями —

бери нас, заряжай, пали!

2.

Прошло немало лет.

И вот наш дед лежит на том же самом диване,

он мычит и стонет —

у него полностью разрушилась речь,

узнаёт только меня да бабушку,

зовёт меня сынком и долго держит за руку,

регулярно и с наслаждением ходит под себя.

Месяц назад мы забрали его из психинтерната,

плачущего, потерянного, всего в синяках.

Мне никогда не забыть тот жуткий день,

то сырое, давящее свинцом небо,

в котором от края до края был разлит ужас.

Дед теперь как ребёнок.

Только крепкий, огромный,

неподъёмный, как колода.

Соседки приходят пожалеть бабушку,

но помогать ей никто не спешит.

Мне невыносимо видеть всё это.

Зачем так жить?

Я в деревне по просьбе родителей,

студент второго курса института,

самоуверенный циничный юноша.

По вечерам я сбегаю из дома

пить мерзкую местную водку с кем попало.

Однажды, в промозглый осенний день,

когда бабушка уходит в магазин и на почту,

я осторожно выношу дедову «тулку» из чулана,

сажусь возле дивана на табурет,

кладу ружьё на колени

и пристально смотрю деду в глаза.

Я хочу, чтобы он понял меня,

и похоже, он что-то понимает.

Он почему-то радуется, как ребёнок,

он волнуется, он силится мне что-то сказать,

тычет на ружьё, тянет пальцы к стволам.

– Да, – слышится мне. – да, сынок! Ну!

Тяжёлый морок сгущается в моей голове.

Я знаю – дед в моей абсолютной власти,

никто и никогда не станет разбираться,

как сумасшедший старик добрался до ружья.

Любая российская деревня

хранит и не такие тайны…

Кто-то другой просыпается во мне —

и это точно не человек.

Страшным усилием воли

я не пускаю этого зверя за флажки.

Спасибо физической закалке,

полученной в летнем стройотряде —

я еле-еле успеваю отодрать

чугунные дедовы пальцы,

цепляющиеся за цевьё

в опасной близости

от спусковых крючков.

С трудом перевожу дух,

понимая, какой же я дурак.

Зачем я приволок это чёртово ружьё?

Оказывается, я очень люблю,

и даже жалею своего деда.

А когда любишь человека,

то можно немного его и потерпеть.

Вся моя ненависть куда-то исчезает за полсекунды.

Я улыбаюсь деду: «Живи, старый!»

А он почему-то вдруг горько и безутешно плачет…

Назло всем чеховским заветам

от греха подальше

вечером того же дня я меняю

чёртово ружьё вместе с патронами на самогон.

3.

Дед умрёт через три долгих месяца,

на неделю пережив Андропова,

бабушка проживёт одна

ещё целых тридцать пять лет,

я вырасту, постарею,

похороню бабушку

и только тогда наконец-то

расскажу всю эту историю.

Пушкин. Яблочный Спас

Русское лето, лесная симфония —

мерин, телега, дорога, жара.

С дедом на вызов мы едем в Афонино,

редкие гости у них «фершала».

Рады сельчане,

встречают улыбками,

яблоки дарят – налив золотой.

Жёлтые капли под кожицей липкою

брызгают соком.

У деда запой.

В каждой избе наливают.

Обрадован,

дед пропадает надолго в сельпо,

Пушкина «Сказки» несёт мне наградою.

Бабушки нас провожают толпой.

Ель с укоризной качает макушкою,

мерин плетётся домой – кое-как —

и, вне сомнений, заслушавшись Пушкина,

с кладбища машет вослед вурдалак.

В бархате неба,

подсвеченный звёздами,

тает таинственный иконостас.

…Всех нас спасёт

Тот, которому воздано.

Тот, что для вечности

Пушкина Спас.

Конь

Детство Степанова прошло на тряской телеге,

которую тянул по лесным дорогам гнедой конь,

выданный государством деду Степанову,

работавшему фельдшером на селе,

для поездок к больным по окрестным деревням.

Машин в те годы на селе было мало, одни грузовые,

народ добирался в райцентр и обратно на попутках,

а иногда и пешком, отмахивая по грунтовке

километров двадцать-тридцать кряду.

Конь в селе был невиданной роскошью,

спаситель и кормилец, он никогда не филонил,

безропотно тянул то плуг, то гружёную телегу —

хотя деду полагалось использовать коня

только для медицинской надобности,

но конь об этом явно не догадывался,

а вот дедов заклятый друг, сельсоветчик Сыродеев,

прекрасно знал и часто сигнализировал куда надо.

Конь у Степановых был самый что ни на есть обычный,

гнедой масти, рабоче-крестьянской породы,

спал в хлеву с коровой и курино-петушиной командой,

в еде был неприхотлив и довольствовался малым.

Степанов хорошо помнил его бархатистую кожу,

масляно блестевшую на закатном солнце —

дед сажал голозадого внука на конский круп,

малыш заливисто верещал что-то своё, радостное,

а конь терпеливо ходил по кругу и шумно фыркал.

Лошади вообще-то существа пугливые,

с тонкой душевной организацией,

хотя испуг их вполне предсказуем —

одинаково нервируют их шумные собаки

и молчаливые лесные волки,

от которых однажды зимой на санях по снегу

пришлось удирать деду и внуку Степановым,

приехавшим в сосновый бор то ли за ёлкой,

то ли по какой-то другой надобности.

Дед отчаянно матерился и пел свою любимую:

– Когда б име-е-ел златые горы…

Конь храпел и нёсся по рыхлой колее,

ошалело выкатив огромные от страха глаза,

неразговорчивые волки висели на хвосте у саней,

а подслеповатый внучок знай себе веселился,

приняв стаю хищников за игривых собачек.

С чужими собаками у юного Степанова

всегда были сложные отношения – а потом тем более,

поскольку своей псины во дворе

дед с бабкой отродясь не держали, дед не любил.

Деревенские псы дружелюбием как-то не отличались.

а вот цыганские волкодавы чужих рвали на куски.

Сам Степанов цыган не боялся,

он привык к ним с детства —

в соседней деревне стоял из года в год

самый настоящий цыганский табор,

который бабка-акушерка часто патронировала.

Заносчивые мужчины работали пастухами в колхозе,

горластые женщины вели домашнее хозяйство,

цыганята промышляли мелким воровством,

но к маленькому докторёнку не задирались,

защищая от злобных цыганских собак.

Любой конь вызывал у цыганят искреннее уважение,

они липли к фельдшерскому, как мухи на мёд,

гладили, что-то ласково бормоча на конском языке —

было заметно, что коню это очень приятно,

он влажно и стыдливо косил большим глазом,

его возбуждение было ощутимо физически,

он долго потом не мог успокоиться.

Конская склонность входить в раж с пол-оборота

сыграла однажды злую службу его хозяевам.

Вверху – примерно так и выглядели в 60-е наши поездки на телеге по хуторам. Внизу – мои бабушка Вера Ивановна и дед Алексей Игнатьевич, 1977 г. Фото из архива автора

Как-то на самом исходе дождливого лета

дед с бабушкой поехали на вызов в дальнее село,

оставив внука и внучку бабушкиной матери.

Аксинья Дмитриевна зятя своего не любила,

ожидая от него неприятностей для дочери,

в тот грозовой августовский вечер

она вдруг разложила пасьянс один раз, другой,

а потом заголосила, как по мёртвому:

– Убил он, убил доченьку мою!

Внуки уставились на старуху, раскрыв рты,

и тут на улице раскатисто ударил гром,

за окнами вспыхнула бледным светом молния,

все услышали знакомое ржание,

гурьбой кинулись во двор —

конь стоял у дверей хлева нерассупоненый,

с обрывками упряжи на спине и на боках,

судорожно храпел и бил землю копытом.

– Господи! Убил наконец-то, дьявол поганый! —

голосила сухонькая Аксинья Дмитриевна,

стоя на крыльце и потрясая своей клюкой. —

Будь ты проклят, убивец ты чёртов, тьфу, тьфу!

И тут широкими шагами из дождя вышел дед.

Он был страшен.

Степанов навсегда запомнил его мучнисто-белое лицо,

отчаянный взгляд, сорванный чужой голос,

которым дед негромко распоряжался.

В доме появились соседские мужики,

кто-то подъехал на грузовой машине

и снова умчался куда-то в дождливую темень.

Всё как-то сразу выяснилось.

Степановы возвращались короткой дорогой,

бабушка дремала, дед правил,

и тут на косогоре конь поскользнулся,

на мокрой глине телегу юзом повело вбок,

оглобли встали наперекос, пугая коня,

дед решил рвануть вперёд,

конь прыгнул что было сил,

порвал постромки и ускакал домой,

а дед с бабушкой остались барахтаться

под перевёрнутой телегой.

Дед командовал спасательной операцией сам,

только в городе выяснилось,

что всё это время он оставался на ногах

с открытым переломом руки.

Бабушке досталось куда больше —

рёбра, голова, что-то ещё внутри,

чего Степанов по малолетству не упомнил.

Но ничего, со временем всё заросло,

конь так вообще сильно не переживал —

а не хрен ездить в дождь по мокрым косогорам.

Лошади в деревне живут недолго.

Лет через пять конь постарел, осунулся, засопел,

ветеринар посоветовал деду

сдать его поскорее на мясо.

Ранним осенним утром дед надел уздечку,

погладил шелковистые когда-то бока,

и они пошли вдвоём по улице за деревню —

печальный дед и его покорный товарищ.

Вернулся дед к обеду один, пьяненький,

он долго плакал, сидя на крыльце,

такой несчастный и пришибленный

в своём немодном пиджаке

и старых разбитых сапогах.

Коня убивали прямо при нём —

завели в специальное стойло,

ударили молотком между глаз,

перерезали жилистое горло —

и понеслась коняшкина душа на небесный выпас.

Телега дедова со временем рассохлась и сгнила,

упряжь долго висела на сеновале, пока не истлела.

Нового коня деду больше не дали,

главврач выделил ему от щедрот

новенький блескучий велосипед,

пообещал со временем мотоцикл с коляской.

Но все эти чудеса цивилизации

деду толком так и не пригодились,

в восемьдесят четвёртом прибрался и он,

отмучившись полгода в психинтернате.

И осталась в памяти Степанова

живая картинка со звуком —

утро, дед идёт по двору, ведя коня в поводу,

и топот конских копыт,

вплетаясь в ритм и шарканье дедовых шагов,

звучит так мягко, так приятно и знакомо,

что хочется выглянуть в окно, чтобы увидеть,

как уходят оба они в туманную даль —

трудяга-конь и его старый хозяин.

– Когда б имел златые горы

и реки, полные вина,

всё отдал бы за ласку, взоры,

чтоб ты владела мной одна…

Подпасок

Много ли для счастья надо?

Удивлю я вас, наверно.

В детстве пас коровье стадо —

прут да томик Жюля Верна.

Зачитаешься романом

и шукай потом корову…

День в раздолье первозданном —

ночью спится сном здоровым.

Хлещет ливень ли, жара ли —

а куда деваться в поле?

Комары, бывало, жрали

так – закуришь поневоле.

Убежать нельзя – стыдоба.

Ты теперь – стратег и тактик,

на коровах голос пробуй,

вырабатывай характер.

Совесть свежая, без пятен,

память как ведро пустое.

Ты один, и мир понятен,

ясен, чист, и прост, и строен.

Опыт мал – полно фантазий,

лес живою сказкой дышит.

Небо радуга раскрасит,

очень хочешь – трогай с крыши.

В гонке вечной с веком прытким

так и тянет разреветься —

есть теперь всего в избытке,

да сбежало счастье в детство…

Непогода

Всё правильно – бывает погода,

то бишь годное для жизни состояние природы,

а бывает погода с приставкой НЕ —

это когда на улицу лучше вообще не выходить.

Степанов, бледный юноша двенадцати лет,

приехавший в деревню погостить на лето,

плёлся в утреннем тумане по сельской улице —

сегодня был черёд его родственников

гнать общественное стадо на выпас,

но дед-фельдшер с бабушкой вели приём,

ставили печальным старушкам прописанные уколы,

поэтому Степанов вышел в поле за главного.

Туман медленно поднимался,

но хорошего в этом было мало,

поскольку наконец-то стало понятно,

что день ожидается нудный, серый и дождливый.

Заспанные хозяйки выпускали кормилиц со двора,

без особого доверия посматривая на юного пастуха,

преувеличенно бодро свиставшего военный марш.

Неосознанно стараясь подражать взрослым,

Степанов уверенно вышагивал по сырому песку

в дедовых «кирзачах» и заношенном дождевике,

зычно покрикивая на особо шкодных подопечных,

вечно старавшихся залезть в чьи-нибудь посевы,

словом, старательно играл ответственную роль

настоящего пастушьего командарма.

Девятнадцать разномастных коров да пятеро овец,

которых Степанов недолюбливал за тупость,

поскольку те вечно шарахались по каким-нибудь кустам,

отставали от колонны и противно орали своё «бэ-э-э» —

вот был весь вверенный ему на сегодня контингент.

За околицей деревни животные проснулись,

сбились в дружный коллектив и двинулись на луг,

своё излюбленное место поглощения разнотравья.

Обозрев вверенную ему маленькую армию

взыскательным генеральским взором,

Степанов тоже расположился на лугу,

на пригорке у подножия одинокой сосны,

расщепленной неизвестно кем на три макушки.

Между тем начал накрапывать дождик, опять стемнело.

Его солдаты, явно чем-то озабоченные,

дружно потянулись к хилому сосновому лесочку,

видневшемуся на самом краю луговой равнины.

Вверху – знаменитый луг на излучине реки Велесы, близ деревни Зеленьково, 1988 г. Внизу – мои дед и бабушка служили с 1941 года в госпиталях Дальневосточного округа. Фото из архива

Природа нынче явно не ждала никого в гости.

Степанов со вздохом поднялся, осознавая,

что сегодня ему предстоит вымокнуть до нитки —

то ли в чистом поле, то ли в жиденьком лесочке.

Прощаясь, он постучал ладонью по телу сосны,

но дерево безжизненно промолчало в ответ,

и ему вдруг стало как-то очень не по себе.

Дождь усиливался, небо чернело и пухло,

Степанов поднял голову и явственно услышал,

как нарастает в тишине гул падающих капель,

со стуком и шелестом бьющих по траве.

Он поёжился, словно почувствовав себя в прицеле

какой-то неведомой силы, жестокой и страшной,

шагнул с пригорка и успел сделать несколько шагов,

как небо за его спиной выпустило наружу свет,

разом ослепивший и напугавший Степанова,

и тут же разорвалось громовым зарядом такой силы,

что земля под ногами юного пастуха подпрыгнула.

Степанов упал, вскочил, потом снова упал —

он помчался по сырой траве то на четвереньках,

то согнувшись, словно под огнём противника.

Молнии лупили со всех сторон, земля дрожала,

что-то падало, запахло чем-то неприятным —

Степанов мчался к деревьям, боясь оглянуться.

Его коровы спокойно улеглись в лесочке и дремали,

вполне комфортно пережидая природный катаклизм.

Чёртовы животные оказались умнее своего пастуха!

Он уселся на трухлявый ствол поваленного дерева,

руки и ноги его дрожали, сердце стучало в горле,

но теперь громы и молнии были не так страшны.

Степанов потрогал на боку сумку и успокоился —

бутылка молока, выданная бабушкой, была цела.

Он пересчитал огромные тёмные туши коров,

радуясь тому, что все его подопечные на месте.

Перепуганная стайка овец прижалась к его ногам,

Степанов погладил тёплые шерстяные спины «бяшек»,

трусишки дрожали, как осины, от страха —

он ощутил трогательное единение с животными,

безропотно пережидавшими небесное сражение —

все они здесь были созданиями одного мастера,

вот только мастер тот сегодня был явно не в духе.

Некто непонятный, яростный и беспощадный,

продолжал бесноваться где-то в небесах,

Степанов представил себе этакого злобного дядьку,

вспомнил греческие мифы про похождения богов,

повеселел, осмелел и окончательно уверился в том,

что теперь-то он находится в полной безопасности.

Между тем лесок странным образом преобразился,

в нём словно зажгли праздничное освещение —

услышав за спиной странное шипение и треск,

Степанов ощутил присутствие чего-то необычного.

Он медленно повернул голову налево и обмер —

буквально в десятке метров от него

метался в воздухе искрящийся белый шар,

непонятно, как и откуда здесь взявшийся.

Лесок делила надвое старая заросшая дорога,

над которой судорожно рыскало туда-сюда

нечто обжигающе светлое и очень страшное

размерами примерно с футбольный мяч.

Степанов никогда не видел шаровой молнии,

но много слыхал о ней от местных пацанов.

Он испугался и затаился, боясь пошевелиться —

в поведении рыскающего по лесочку «мяча»

было что-то нервозное, звериное, угрожающее —

ему захотелось выскочить из дедовых сапог

и бежать отсюда куда глаза глядят —

босым ему бежалось бы куда быстрее.

Овцы замерли у его ног, словно каменные,

Степанов увидел их неистово выпученные глаза,

прочёл в них безнадёжную покорность судьбе —

он сам теперь еле сдерживал себя в руках,

стараясь не смотреть на зловещий шар,

который то метался как заполошный,

то замирал, словно к чему-то прислушиваясь.

А потом жуткий сгусток света вдруг исчез.

Пропал, словно его никогда и не было.

Сколько это продлилось – минуты, секунды?

Степанов не помнил. Страх стёр его память.

Ноги не слушались, руки дрожали, голос тоже,

он пытался прокашляться – не получалось.

Между тем дождь стих, небо разом просветлело,

коровы медленно зашевелились,

тяжело вставая с колен враскачку,

потянулись одна за одной на луг,

где в лучах вывалившегося из туч яркого солнца

сверкала рясная зелёная трава.

Степанов откинул капюшон и зажмурился,

подставив мокрое лицо свежему летнему ветерку.

Овцы послушно шли за ним по пятам,

стараясь не отставать от боевого командира,

и так радостно орали своё любимое «бэ-э-э»,

что Степанов захохотал – вы ж мои хорошие…

Через полчаса он почти забыл об увиденном,

начиная уже сильно сомневаться,

не причудилось ли ему всё случившееся —

пока не оторопел, увидев ту самую одинокую сосну,

расщепленную сверху донизу

безжалостным и страшным ударом,

нанесённым откуда-то с небесных высот.