Читать книгу: «Воспитание ангела. Сборник повести и рассказов», страница 9

При этих словах Николай Тимофеевич подскочил со стула, ударил себя огромными руками по ляжкам, громко выругался и сделал попытку куда-то бежать. Алексей вынужден был схватить его за руку, и силой усадил на место.

Николай Иванович долго и трудно дышал, вытирая платком голову и шею. Постепенно он успокоился и с мольбой заглянул в глаза Алексею.

–Так что же вы раньше молчали про своего друга и про всё это?

– Я был уверен, что он одумался. Он же советский гражданин, в армии служил.

– Видали мы таких… – советских! Так что же теперь делать?

– Нужно ликвидировать этот заговор. Если Ядвига шпион, то вам одному не справится. Надо привлечь органы.

– Да, вы правы. Я немедленно встречусь с отцом этой, – как её? – Нины и мы всё решим.

– Только у меня просьба. Моё имя и имя моей подруги, которая может подтвердить моё алиби, если потребуется, нигде публично и в деле не должно упоминаться.

Они расстались. Николай Тимофеевич взял такси и полетел искать отца Нины.

Лёха под незначительным предлогом зашёл к Холину в общежитие, выждал момент и спрятал на антресоли кассету с плёнкой. Потом нашёл Варю Козыреву и уговорил её подтвердить, что в тот день он всё время был с ней.

Николай Тимофеевич нашёл Льва Адамовича Боннара на госдаче.

Тот внимательно выслушал товарища по несчастью, снял трубку правительственной связи и договорился встретиться с судьёй и прокурором.

На следующий день в комнату Ивана ворвались люди в штатском, скрутили руки и отвезли на Петровку.

Через два дня мечущейся по городу в поисках пропавшего Ивана Ядвиге из Варшавы позвонил отец и приказал срочно возвращаться. Он ничего не объяснил, но по напряжённому и какому-то страшному голосу отца, она поняла, что дело очень серьёзное. В конце разговора отец упомянул имя Алексея Новикова. И она вспомнила тот ужасный случай на квартире друга Ивана и ринулась туда.

После звонка Ядвиги по телефону Алексей подготовился к встрече. Он был в выглаженных брюках и белой рубашке. Сверху надел шёлковый халат.

Она испуганно вскрикнула, когда увидела обезображенный глаз фотографа, но сразу набросилась с расспросами. Он попросил её успокоиться и пригласил в комнату.

У стены стоял экран, на который падал рассеянный свет от закреплённой на потолке специальной лампы, шторы были закрыты. Напротив – на треноге – фотоаппарат. На столике рядом с диваном постановочный натюрморт – фрукты, открытая бутылка красного вина.

Ядвига отказалась сесть рядом с Алексеем и устроилась на стуле, напротив. Не обращая внимания на протянутый ей бокал с вином, она со слезами на глазах стала рассказывать, как везде искала Ивана и не могла найти.

– Может быть, вы, Алексей поможете? Вы что-нибудь знаете? – спросила она и заплакала.

Алексей смотрел на несчастную молодую красивую подругу своего врага и с восторгом ощущал, как нарастет в нём желание власти над этой женщиной. Абсолютной власти! Право на которую он получил, реализовав свой чертовски хороший план.

Ядвига вдруг перестала всхлипывать и настороженно поглядела на Новикова.

– Что же вы молчите? Если вы ничего не можете сказать, то я пойду.

Она взяла с пола сумочку. Он встал, вышел из комнаты. Вернулся. В руках у него была виолончель.

– Вам нужно успокоится. Давайте я вам лучше что-нибудь сыграю. Только… – он подошел и цепко схватил Ядвигу за руку, – Вы сядете вот здесь.

Заставил её подняться и, не отпуская руки, подвинул стул и усадил рядом с экраном. Приставил к её ногам виолончель, прижал к грифу дрожащие пальцы девушки. В другую руку вложил смычок.

– Что ты делаешь? – еле слышно сказала она, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик.

– Если будешь кричать, я сделаю больно, – услышала она над головой его голос. – Точно также говорил мой учитель, когда я отказывался играть на этой чёртовой штуке. Он бил меня по пальцам этой чёртовой дирижёрской палочкой. Но я этого делать не буду, если ты будешь послушной.

Ядвига замерла, до боли сжав ногами инструмент. Алексей настроил аппарат. Посмотрел в объектив.

– Отлично, – сказал он, – чиииз! Сейчас вылетит птичка.

Ядвига, решив, что это всё-таки шутка, какая-то дикая прихоть талантливого художника, неуверенно улыбнулась. Но Алексея, похоже, вовсе не интересовало выражение её лица, он был просто уверен, что на снимке оно будут такое, от которого её дружок Саша Холин вздрогнет от ужаса или от ярости. Он включил режим автоматической съёмки, зашёл за спину Ядвиги и положил ей руки на плечи.

Раздался щелчок затвора фотокамеры. Ядвига вздрогнула и попыталась взглянуть на Алексея. Но он с силой зажал её голову руками.

– Это ещё не всё, – сказал он весело, – представление продолжается.

Перед глазами Ядвиги повисла, изгибаясь, какая-то толстая и жёсткая бечева.

– Ты знаешь, что это такое?

– Нет.

– Врёшь, – вдруг зло выкрикнул Алексей и пальцами больно сдавил её шею. – Ты всё помнишь. Как заставила меня играть на виолончели, как вы оба готовились посмеяться надо мной. Ха-ха, вышло очень смешно!

– Но мы вовсе не… – пролепетала Ядвига, едва не теряя сознания от охватившего её ужаса.

Бечева скользнула вверх и тут же она почувствовала прикосновение к шее чего-то тонкого и жёсткого. В ноздри ударил запах канифоли.

Она метнулась вперёд, виолончель с грохотом упала, издав короткий басовый аккорд. Но Алексей успел схватить Ядвигу за воротник и не дал встать, при этом ему удалось сделать так, что петля той самой басовой струны не затянулась на шее девушки.

Только после того, как тело девушки вернулось на прежнее место, он аккуратно потянул за конец, чтобы струна целиком охватила шею, не нанося повреждений коже.

– Опля! – судорожно вздохнул он. – Ещё бы чуть-чуть и…

Аппарат зажужжал и сделал ещё один снимок.

– Главное не выходить из кадра. Кивни, если поняла.

Ядвига пошевелила головой.

– Вот и отлично! Теперь встаём медленно, поднимаем юбку… Снимаем трусики.

А аппарат через каждые пятнадцать секунд продолжал механически фиксировать, всё что происходило на фоне ослепительно белого, высвеченного каким-то нереальным, больничным светом экрана.

Через полчаса Алексей, сидя на диване, наблюдал за тем, как приводит в себя в порядок, напуганная до предела, едва держащаяся на ногах Ядвига, как она забрасывает в свою сумку валяющиеся на полу трусики и колготки, как то и дело убирает с мокрого лица спадающие густые волосы, надевая туфли, как ежесекундно касается шеи, ощущая фантомное прикосновение басовой струны.

Он довольно улыбнулся: ему удалось не сделать ни единой царапины на этой тонкой, почти прозрачной коже.

Ядвига, прижав сумочку к груди, стараясь не смотреть на своего мучителя, как-то боком, вдоль стены, двинулась к двери. Спина её была напряжена, – она боялась в любой момент услышать грубый окрик своего мучителя. Но тишина в комнате не прервалась даже после того, как щёлкнул английский замок входной двери.

За всё время Алексей не сделал ни малейшего движения и даже не дрогнул, когда почувствовал резкую боль в раненном глазу от попавшего в него дыма от сгоревшей дотла сигареты.

Холин – Метаморфоза (продолжение)

Холин открыл глаза и не увидел северного сияния. Машина летела, подпрыгивая на ухабах. Его бывший сослуживец по спортивной роте, гимнаст Васька Шелестов лёг на руль грудью, пытаясь что-то разглядеть в исколотой летящими на встречу белыми снежными штрихами мгле.

– Ты фары-то включи, – посоветовал ему Холин.

– Да какие фары! – вскипел Васька. – Хорошо хоть мотор работает.

– Тогда куда ты летишь? Ну ка тормози.

Машина встала.

– Дай сюда, – сказал Холин, схватил левую руку товарища и поднёс его часы поближе к глазам.

Получалось, что они ехали уже больше сорока минут. При такой скорости они давно должны были упереться в какой-нибудь забор или сарай посёлка. Но ни того, ни другого не наблюдалось.

– И давно ты в этой каше плывёшь?

– Так уже минут двадцать. А что, дорога-то прямая.

– Дурак ты. В тундре, куда не кинь, везде она прямая.

Холин соскочил на землю. Ноги разъехались в жидкой ледяной грязи. Обошёл машину в надежде разглядеть хоть какой-нибудь ориентир – столб, огонёк. Напрасно. Обозримое пространство заканчивалось на расстоянии вытянутой руки. Вернулся в кабину.

– Заблудились, – констатировала он.

Васька даже не взглянул в его сторону и продолжал сосредоточенно протирать быстро запотевающее лобовое стекло.

Холину стало жалко парня. Не столкнись он с ним случайно в шахте, где заключённые долбили отбойными молотками тяжёлую кимберлитовую породу, – Васька работал здесь горным мастером – не сидел бы рядовой Шелестов рядом и не рисовал рожицы на стекле.

***

А Иван всё равно бы сбежал.

Неделю назад он получил письмо. На штампе отправителя в позе «цыплёнка табака» – синий польский орёл. Ядвига писала, что уже месяц как на родине. Сразу после ареста Ивана её отец настоял, чтобы она срочно покинула СССР. Это правильно, подумал Иван. На его лице мелькнула счастливая, но грустная улыбка: она его любит и будет любить всегда. И тут же буквы смазались и поплыли перед глазами: она беременна, но не от него! Так получилось, она не виновата, он её заставил. Кто он? Иван сорвал взгляд с прочитанного места и снова, с первой строки – «Здравствуй, дорогой Ваня…» – лихорадочно просмотрел текст сначала на одной, затем на другой стороне листа. «Ага! Лёха Новиков! Подлец!» С трудом заставил себя сесть на нары, успокоиться. «Значит, эта сволочь…»

Ядвига узнала о своей беременности только в Варшаве и сразу попыталась избавиться от плода. Но отец не позволил. Он католик, она тоже крещёная. Он держит её под замком, но она уже всё решила. Она знает, что Иван ни в чём не виноват, что его оклеветал Новиков. Но она не может ждать долгих пятнадцать лет и не может родить ребёнка от ненавистного урода. И ещё эти ужасные фотографии… Они остались у него, и теперь она боится за отца. Это она во всём виновата. Она прощается с ним.

– Значит так, рядовой Шелестов, – сказал Холин. – Мы примерно в пяти километрах от посёлка на западе. Ты выходишь и идёшь строго на восток. Я остаюсь в машине. Гудок работает…?

Васька нажал клаксон. Раздался громкий басовитый стон.

–…Отлично. Каждые пятнадцать секунд я жму кнопку, а ты держишь машину всё время у себя за спиной. При хорошем ходе через час – полтора ты уже в посёлке. Идёшь к себе и замираешь. Тебя же никто не видел. Ненцам с нардами дашь денег, скажешь, чтобы показали, что вместе с тобой ездили на рыбалку. Алиби твёрдое.

– А ты?

– За меня не беспокойся. Выкручусь.

Холин давно понял, что побег не удался, и решил спасти жизнь хотя бы Ваське.

***

Наряд был поднят по тревоге. Побег! Отделение разбили на три группы. Одна идёт на север, другая на восток, третья на юг с точкой схождения в посёлке. Бежал особо опасный преступник, осуждённый за изнасилование на 15 лет строгого режима. К сведению: прокурор настаивал на смертной казни. Бывший боксёр. При задержании проявлять особую осторожность. Командирам групп – к начальнику особого отдела для получения подробных инструкций, остальные – по машинам!

Салага – рядовой Володька Родин расположился в задней части кузова, отгороженной от водителя и пассажира перегородкой с маленьким зарешеченным оконцем. Напарник, Колька Лёвин, – «старик», это ему место у печки. Но «старик» почему-то сел рядом с Володькой.

– Шеф, – крикнул он в оконце, – гони! За скорость плачу.

Их наряд двинулся на восток. Часовой на вышке видел, как машина с преступниками помчалась на север, но в любом случае они в конце концов свернут вправо. Только оттуда, из Приморья, они смогут бежать дальше, на перекладных. Северная и южная группа сделают дуги, чтобы исключить все другие варианты. Преступникам просто некуда деться.

– Но я тебе вот что хочу сказать, пацан, – Колька закончил с диспозицией и многозначительно примолк. Потом демонстративно захлопнул задвижку на решётчатом оконце, – тут случай особый. Беглеца приказано догнать и уничтожить.

– Даже если он не сопротивляется?! – удивился Родин.

– Будто не знаешь, – осклабился Колька, – здесь один закон – тайга. Так и скажи – обоссался. Ладно, держись меня. И учти – если поймали, то только вдвоём. И смотри у меня: за это дембель обещан. Мне дембель – тебе отпуск, и медаль… за храбрость.

Родин насупился и ничего не ответил. На зоне он вертухаем уже год, и ни разу не участвовал в таком деле. Да и не было повода. Несчастные случаи были, драки, поножовщина – регулярно. И уже усмирять зэков приходилось. Родин знал этого Холина. Тот даже пару раз давал уроки бокса молодому составу. Абсолютно мирный и добрый малый – один из первых претендентов на УДО.

Так все думали, а начальство, оказывается, считало иначе.

Через полчаса машина встала. Дальше ехать невозможно. Лёвин сообщил по рации о продолжении поиска пешим порядком. Водитель остался на связи. Он включил дальний свет и беспрерывно подавал сигналы.

Прежде чем разойтись в цепь Лёвин взял Володьку на воротник полушубка и потянул на себя.

– Будешь целиться – в глаза не смотри! А то всё дело испортишь.

Стараясь не терять друг друга из виду, они двинулись дальше по краям, как им сначала казалось, дороги. Но стоило Родину один раз упасть в неглубокую яму, как он тут же оказался в жутком одиночестве. Он несколько раз крикнул, но за шумом ветра так и не услышал ответа. Палить из винтовки запрещено по уставу – преступник может услышать и затаиться. Осталось только надеяться на сигналы, подаваемые водителем.

Родин решил вернуться.

«Чёрт с ним, с отпуском, и медаль мне не нужна. Да и потом, гадом буду, – наврал «старик», наверняка всё это «туфта». Если за каждого «бегуна» медаль давать, то груди не хватит, как у Брежнева».

Родин повеселел от удачной шутки – надо запомнить и ребятам рассказать – и тут же услышал сигнал уазика, только какой-то более низкий. Аккумулятор садится, решил он и, скользя «лысой» кирзой, заковылял на звук.

Только метрах в двадцати от машины он сообразил, что это не его уазик. Грузовик с дощатым кузовом, стоял по оси зарывшись в грязь. Светились только габаритные огни. Из под кузова иногда вылетали клубы сизого дыма. Внезапно в кабине сверкнул огонёк.

Родин присел, передёрнул затвор винтовки, загоняя патрон в патронник, пригнулся и двинулся вперёд, обходя грузовик сзади.

Холин затушил папиросу о панель. Щёлкнул зажигалкой, проверяя остатки бензина. В ожидании пока его обнаружат и скорее всего пристрелят, – от зэков он слышал о жестоких законах зоны – сидел, оглушённый выпитой до дна бутылкой какого-то жуткого зелья, оставленного Васькой.

Он без конца прокручивал в голове письмо своей возлюбленной Ядвиги, проклиная тот день, когда сам привёл её к этому маньяку.

Почувствовал, что замерзает и решил выйти из кабины размяться. Спрыгнул на землю и замер, – пред ним, как истукан, весь покрытый снегом, стоял боец.

В руках у бойца винтовка, ствол которой уставился Холину в грудь.

Помня напутствие напарника, Родин всё внимание сосредоточил на мушке ружья. Он так волновался, что забыл сказать положенное по уставу: «Стой, руки вверх!»

Холин застыл на месте, прислонившись спиной к машине. Боец махнул рукой, как это обычно делает фотограф, приказывая всем застыть в ожидании, когда вылетит птичка. Холин резко встал во весь рост и молча потянул руки вверх.

От неожиданности Родин зачем-то ещё раз передёрнул затвор. Патрон со звоном выскочил и отлетел куда-то в сторону.

– Четыре, – вдруг сказал Холин.

– Что четыре? – не понял боец.

– В магазине осталось четыре патрона, – спокойно сказал Холин и добавил, – салага!

До этого момента мысли Родина метались в опустевшей от страха и дикого возбуждения голове, но последнее слово этого гада внезапно привело его в чувство.

Он шагнул вперёд – до цели осталось каких-нибудь пять метров.

– Повернись, – крикнул он.

– Зачем? – усмехнулся этот гад.

Родин от такой наглости невольно оторвал глаза от прицела и тут же встретил насмешливый и одновременно печальный взгляд Холина. Вдруг лицо беглеца стало мертвенно бледным, он опустил правую руку и потянулся к левой стороне груди.

«Ох, лучше бы он этого не делал!»

Родин нажал на курок, при этом в самый последний момент, следуя за падавшим ещё до выстрела телом, дёрнул дуло ружья вниз. Раздался выстрел.

Не убедившись, попал он или не попал, упал Холин или не упал, Родин в ужасе бросился туда, где по его разумению должен был сейчас находится напарник.

Иван очнулся от сильной боли, разрывавшей грудь, живот, спину. Боль была повсюду. Ещё тогда, разговаривая с бойцом, он почувствовал, как она возникла где-то в районе ключицы, ударила в левую руку, едва не заставив выпустить зажатую в ней зажигалку, потом возник нестерпимый огонь за грудиной. Мелькнула мысль: «Отец бы точно определил, что это инфаркт».

Внезапно почувствовал запах бензина. С трудом повернул голову – салага промахнулся! Пуля пробила бензобак и теперь вокруг отверстия расползалось тёмное пахучее пятно. Он ухватился за горловину, подтянулся и открыл крышку бака. Тонкая, но сильная струя концом параболы упёрлась в землю. Перехватило дыхание.

Огромным усилием воли, превозмогая боль, он сделал глубокий вдох и почувствовал, как вместе с холодным воздухом в лёгкие устремилось что-то живое, аморфное, вязкое. Теряя сознание он щёлкнул зажигалкой и разжал пальцы над широкой горловиной бака.

За спиной Родина раздался оглушительный взрыв.

Он оглянулся – метрах в тридцати полыхал грузовик. Возникший из мглы Лёвин поскользнулся на ледяной корке и с размаху врезался в товарища. Оба заорали от неожиданности и упали в грязь, вскочили и бросились к полыхающей машине.

Очевидно в кузове находились запасные канистры, и теперь они одна за другой с жутким воем взлетали в воздух и взрывались, расплёскивая вокруг не сгоревшее топливо.

Бойцы, обессилев, рухнули на землю вне зоны огня. Но прежде чем упасть, Родин точно определил, что тела рядом с машиной нет.

Услышав такое, Лёвин долго матерился, но принял единственно правильное решение: ссылаясь на устав, до прибытия начальства, они не подпустили никого из прибывших к месту пожара бойцов других групп.

***

Начальник зоны вместе с оперуполномоченным долго ходили вокруг огромного чёрного пятна выжженной земли. Да, тело исчезло, но каких либо следов беглеца или сообщников тоже не было найдено. Чистоту эксперимента гарантировало то, что Лёвин и Родин запретили подходить к машине в радиусе пятидесяти метров.

Молодцы-то они молодцы, но что делать с телом? Скоро прибудет комиссия по особо важным. Чёрт с ним с Холиным! Убежал или улетел – либо его уже сожрали волки… Или где-то залёг? Тогда его быстро найдут. А кто найдёт? Вот тут-то и вся закавыка.

Родин уверяет, что стрелял в преступника. Промахнуться с такого расстояния невозможно. Значит ранил. Если так, то точно останки Холина сейчас перевариваются в желудках волков.

Решили остановится на этой версии. Но тогда получается, что они упустили опасного преступника, а наказали его какие-то безмозглые твари. Эта версия годится только для успокоения собственной совести борца за соблюдение социалистической законности. А для начальства нужна другая… более правдоподобная и… героическая.

Родина и Лёвина изолировали на гауптвахте, но со всеми почестями. Ночью вырыли из могилы недавно умершего от разрыва сердца заключённого под номером 1517. Там, на импровизированном кладбище зоны, были и ещё совсем недавно прикопанные трупы, но этого, после недолгого знакомства с личными делами, выбрал сам особист. 1517 по антропометрическим данным соответствовал комплекции исчезнувшего Холина.

Прислонили тело 1517 к пеньку. Особист отошёл на пять метров, направил ствол винтовки Родина под нужным углом и выстрелил. «Убитое» тело уложили там, где в последний раз видел его непутёвый боец, облили бензином и подожгли. Особист вложил в обойму недостающий патрон и они вместе с начальником зоны вернулись в лагерь.

Комиссия признала то немногое, что осталось от тела 1517 как труп Холина. Родин, за то, что с первого раза промахнулся и угодил в бак грузовика, получил выговор за порчу социалистического имущества, а за второй, «точный», выстрел – знак отличника боевой подготовки и досрочный дембель. Дело засекретили, по причине оставшихся невыясненными обстоятельств, – например, наличия у Холина сообщника – и закрыли.

Ядвига– метаморфоза

Литургию на Пятидесятницу вся семья Полонских отстояла в ночном бдении в костёле Святой Анны рядом с Замковой площадью в Варшаве.

В самый разгар мессы никто не заметил как Ядвига, дочь пана Францика Полонского, незаметно вышла из храма, взяла такси и уехала в неизвестном направлении.

По распоряжению отца, всё это время после возвращения её из проклятой России Ядвига находилась под пристальным вниманием своих сородичей. Ей с трудом, благодаря доброму маленькому брату Ярику, удалось отправить в СССР Ивану последнее письмо.

В святой день, когда всё внимание отца, ревностного католика, было сосредоточено на подготовке и участию в службе, у девушки появилась единственная возможность совершить то ужасное, что она задумала.

По набережной такси доставило Ядвигу до моста Понятовского, бывшего Николаевского, за семь минут. Когда она выходила из костёла, часы ударили полночь. Наступал новый и последний для неё и её счастья день. Ядвига попросила остановить машину. На мосту было пустынно и тихо. Никого вокруг, только одна она стоит на высоком чугунном парапете моста, придерживаясь за фонарный столб.

Ядвига инстинктивно попыталась глубоко вздохнуть и почувствовала, что вместе с пахнущим рекой воздухом в её ноздри проникает другой, до боли знакомый и как-то физически плотный запах одеколона «Красная Москва», которым любил пользоваться её Ваня.

Она закрыла глаза и шагнула в пустоту.

Три дня родственники Ядвиги искали пропавшую у своих и её друзей и знакомых. Пан Францик даже созвонился со своими друзьями в советском посольстве, и те тоже подключились к поискам.

На четвёртый день полиция приняла официальное заявление пана Францика о пропаже дочери и открыла дело. Портрет Ядвиги разместили в центральных газетах в разделе «Происшествия», пару раз в новостях по телевизору показали её лицо. Всё напрасно!

Только через неделю, вернувшийся из отпуска водитель такси, который подвозил той ночью девушку, доставая из почтового ящика накопившиеся газеты, обратил внимание на фото Ядвиги и сразу явился в полицию.

Наконец-то место поиска определилось. Надводные суда избороздили тралами русло реки. Водолазы обыскали водозаборы, кабельные ложа, остовы каких-то конструкций, – всё, за что могло зацепиться влекомое течением реки тело. Всё напрасно.

Фурсов – метаморфоза

05 июня, в среду, Леонид Петрович Фурсов, высокий, стройный для своих пятидесяти человек, одетый в светлый парусиновый костюм, мягкие высокие ботинки на толстой подошве, в вогнутой сверху шляпе с высокой округлой, обёрнутой противомоскитной сеткой тульёй и широкими подогнутыми вверх по бокам большими полями, вошёл в вагон электрички на станции Калуга-1.

За собой он волочил огромный раздувшийся чемодан с телескопической ручкой и на колёсиках – дивное диво из загнивающей Европы. Конечно, и шляпа модели «акубра», австралийского происхождения, подаренная далёким сиднейским почитателем знаменитого адепта великого русского поэта, и чемодан из яркого пластика никак не вязались с обстановкой треснутого стекла окон, порезанного тут и там кожзама на неудобных сидениях, заклинивших форточек и от того жуткой духотищи в вагоне.

Но Леонид Петрович как всегда экономил.

7 часов утра. Трудовой областной люд в битком набитом вагоне двигался в столицу на заработки.

Фурсову повезло. Как только он оказался в прокуренном тамбуре, мимо пронеслась, едва не вытолкав литератора с его поклажей обратно на перрон, компания молодых людей, – за игрой в карты они едва не пропустили нужную остановку – как будто специально для него освободив прекрасное место. Он тут же водрузил чемодан на короткое сиденье в углу салона, а сам расположился напротив в центре трёхместной скамьи.

Леонид Петрович положил шляпу на место рядом с проходом, а на сиденье у окна бросил только что купленную на станции газету, создавая видимость сиюминутного отсутствия вышедшего покурить соседа.

В этом году Леониду Петровичу наконец-то удалось сменить обычный ареал своего творческого пребывания в российской глубинке, Рязанскую область – родину его великого русского кормильца – на Калужскую.

Весь май он провёл в хорошо оплаченной Союзом советских писателей командировке. С точки зрения литературоведа Рязань была и на долгие годы останется для него неисчерпаемым источником заработка и вдохновения. Но с другого конца, для делового человека, параллельно занимающегося скупкой старинных икон и антикварной утвари, яблочная столица уж года два была как обкромсанный со всех сторон кисло-сладкий сочный фрукт, да и вероятность засветиться в местных органах, похоже, всё больше испытывала неумолимое желание обрести реальность.

Фурсов подёргал наборный замок на сумке, вжикнул пару раз молнией на клапане и удовлетворённо улыбнулся.

К его визиту в Калугу всё было готово уже год назад. Об этом намекнул «случайно» оказавшийся за его спиной в очереди за колбасой в гастрономе на углу «тридцатого» товарищ генерал, одетый ради такого случая во всё штатское. За этим намёком скрывалась кропотливая работа его людей, которые своими методами зачистили территорию от конкурентов и у этих же несчастных собрали всю информацию, необходимую для работы доверенного профессионала.

Этим профессионалом и стал гражданин Фурсов, четыре года назад уличённый бдительным участковым Сиротиным в банальной скупке и оценке краденного имущества советских и «иных» граждан. Гражданин немного успокоился, когда сержант привёл арестованного не в отделение милиции, а к себе в каморку, которая своей убогостью ничем не отличалась от КПЗ того же заведения, разве что решётки на окнах отсутствовали. И совсем пришёл в себя, когда на первый взгляд казавшийся тупым и оголтелым служакой Сиротин разрешил Фурсову сделать один звонок со своего служебного.

С генералом милиции Щёлкиным Николаем Мелентьевичем Фурсов познакомился в Доме литераторов на презентации собственной книги «Есенин и советская милиция». После церемонии генерал дружески похлопал писателя по спине и вручил ему кусочек картона с номером телефона. «Надо будет, звони» – прочитал он в ясных и по-отечески строгих глазах генерала. И такой момент настал.

– Это Фурсов, – промямлил в трубку Леонид Петрович,– товарищ ге…

– Хорошо, – услышал он знакомый голос, – дайте трубку сержанту.

«Откуда он знает?» – мелькнуло в голове, но увидев остаток смешинки в глазах Сиротина, когда тот перенимал трубку, Фурсов всё понял.

На следующий день генерал встретил литератора у себя на даче на Николиной горе. После этого визита по делам скупки и оценки Леонид Петрович контактировал только с сержантом – а вскоре младшим лейтенантом – Сиротиным. В том же году он впервые остался доволен результатом творческой командировки на родину подопечного поэта.

С абсолютно новым для себя особым заданием он действовал там один и вёл себя как хозяин в течение трёх лет, пока не снял все пенки с оставленного конкурентами, по воле генерала, без присмотра веками бродившего сусла народного творчества.

Жадный и оттого бережливый товарищ Фурсов иногда вопреки пожеланиям своего патрона принципиально не ездил по такого рода делам за свой счёт, каждый раз добиваясь командировочных от Союза писателей. Но если в Рязань или в село Константиново секретарь подписывала подорожную безропотно, то получить аналогичную индульгенцию в Калужскую область, куда направил его генерал, в которой Есенин если и бывал, то где-то рядом, один раз и то проездом, было практически невозможно, о чём Леонид Петрович сразу и заявил при получении от патрона нового задания.

– Значит,—спросил генерал,—отсрочка ещё на год?

– Значит так, – твёрдо и принципиально ответил литератор, – но за кровные ни за что не поеду.

Первым желанием генерала было врезать по этой наглой лобастой роже, а ночью закопать ещё живого где-нибудь. Но он остановил праведный порыв, сообразив, что, конечно, хорошо ковать железо, пока оно горячо, но лучше это делать, имея на руках официальную бумагу.

Сошлись на том, что Фурсов получает отсрочку, а за это доля генерала в добыче возрастает на десять процентов. Фурсов безропотно согласился, проклиная при этом свою непреодолимую страсть к халяве: он ощутил, что только что в первый раз в жизни, и, дай Бог в последний, прошёл без обуви по лезвию бритвы без особых последствий.

Но проблема осталась. Как доказать секретарю, что его посещение Калуги откроет новые грани бессмертного облика создателя образа беспечно скачущего жеребёнка, заведомо проигрывающего забег в коммунистическое будущее пролетарскому железному коню?

И тут он вспомнил, как три года назад в пятилетнюю годовщину полёта Гагарина его попросили выступить на тему «Есенин и космонавты». Первым желанием Фурсова было расхохотаться и плюнуть под ноги просящим, но последовавший звонок из горкома партии заставил его сосредоточится.

Времени как всегда дали в обрез.

Ночь. На столе початая бутылка «коленвала»³ за три шестьдесят две, огурец и корка хлеба. В голове вертится: Гагарин, его «Поехали!», звёздное небо, бюст Циолковского в кабинете Королёва во время интервью. Стоп! Циолковский! Он же рязанец. «Земля – это колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели. Будущее человечества – в космосе!» А совсем рядом в селе Константиново маленький Есенин делает первые шаги. Лепечет младенческим ртом: «Хочу концы земли измерить, доверясь призрачной звезде». Призрачная звезда – это конечно искусственный спутник Земли. Два великих рязанца открывают дорогу в космос всему человечеству.

На антресоли Фурсов нашёл папку со своими первыми рукописями. Ага! Вот оно – эссе «Есенин и космонавты». «Мужественные люди в оранжевых скафандрах… работают в небе ради жизни, ради будущего человечества, высокого чувства, способного сблизить народы и нации, а не разъединять их… Высоки орбиты кораблей, но сердца космонавтов не отрываются от земли… «На земле– милее» – повторил однажды Гагарин есенинскую строку… И в конце концов космонавты опускаются в родные объятья, на землю, чтобы до слёз радоваться весенней пашне, видеть окутанную сизой дымкой деревню и приветливо махать рукой стоящим неподалеку женщине и девочке, перебирающей хохолок ещё несмышленого пятнистого телёнка… Есенинского телёнка!»⁴

Дочитав до конца этот текст, секретарь смахнула с глаза набежавшую слезу и поставила печать.

И вот вам результат: шесть икон шестнадцатого века, список с грамоты о признании калужанами Лжедмитрия II государем всероссийским. И, наконец, погремушка младенца Ивана Варёнка – сына Дмитрия и Мнишек с памятной царской чеканкой. Ну и там ещё кое-что, по мелочи.