Читать книгу: «Воспитание ангела. Сборник повести и рассказов», страница 8

31 декабря прошлого года, заместителю начальника секретариата Комитета майору Афонину стукнуло сорок лет. Отметив это событие на даче у друзей под Малоярославцем, около девяти часов вечера он сел в электричку. В портфеле майор вёз полученный к празднику продуктовый новогодний заказ. По ошибке он сел в поезд, идущий в Москву с пересадкой на станции Нара. Пригрелся на угловой лавке с жаркой печкой под сиденьем.

В последний раз его видели сотрудники депо в половине двенадцатого. Они не смогли разбудить пассажира и позвонили в милицию. На следующий день его обезображенный трупп нашли у посёлка Пехорка, рядом с дачным посёлком КГБ.

Опытный следак Алов с помощью экспертов сразу определил, что убийство было совершено в другом месте. Там, где нашли труп, было слишком мало крови.

Судя по всему, убийца или убийцы наносили страшные, рвущие кожу и крушащие кости удары по уже безжизненному телу. На обочине дороги были обнаружены следы протектора легковой машины, скорее всего «Волги».

Дальнейший осмотр тела подтвердил предположения следователя. Прежде чем привести сюда, майора долго и жестоко избивали.

Алов нашёл свидетеля, который видел, как жертву убийства выводил из вагона наряд милиции. Покопавшись в архиве, он обнаружил, что на этом участке дороги уже было несколько случаев ограбления пассажиров, но дела оставались нераскрытыми.

Дежурившие в ту ночь на линии милиционеры дружно и слаженно отрицали даже наличие какого-то майора на их территории. Эту их сплочённость иначе как наглостью назвать было нельзя. А начальник отделения майор Борщёв у себя в кабинете со стенами, занавешенными почетными грамотами от высокого начальства, так и вовсе прозрачно намекнул Алову, чтобы тот не совался в это дело.

Следователь понял намёк иначе и очень скоро обнаружил, что сразу после праздников из гаража отделения была списана «Волга», якобы попавшая в аварию. На этой машине имел обыкновение разъезжать сам начальник. В тот же день, ночью, Алов опломбировал на подмосковной спецсвалке не успевшую попасть под пресс машину и утром собирался направить туда экспертов.

Но в тот же день, поздним вечером, прямо около дома его сбил неизвестный грузовой автомобиль.

Теперь Алов вот уже почти год лежал на больничной койке, опутанный проводами и шлангами, заставлявшими биться его не подконтрольное мозгу сердце.

Звонок в приёмную Председателя сделал неотлучно находившийся в палате офицер, переодетый в санитара. Ему показалось, что больной пошевелился и согласно инструкции он набрал номер.

При первом взгляде на серое лицо Алова, на его безжизненные веки Председатель понял, что офицер ошибся.

Председатель постоял над больным, мысленно отдавая последние почести герою, повернулся к двери. Тот, кто такое сотворил с одним из лучших офицеров грозного ведомства, вот уже семь лет возглавляемого Председателем, кого он давно записал во враги отечества, снова уходил от карающего меча социалистической законности.

– Товарищ Председатель, – остановил его голос главрача, – есть только один способ…

Председатель мрачно взглянул ему в глаза.

– Мне нужно услышать от больного только одно слово, – жёстко сказал он, понимая, что подписывает смертный приговор ещё живому майору.

Главврач вышел и тут же вернулся, держа сжатую в кулак руку в кармане халата. Он ещё раз вопросительно посмотрел на Председателя. Тот кивнул.

Доктор задрал рукав рубахи майора, вытащил из вены толстую иглу от капельницы, достал из кармана шприц и почти в тот же прокол опустошил наполненный прозрачной, чуть зеленоватой жидкостью цилиндр.

– Вы можете идти, – сказал Акопов застывшему в ожидании и с выражением профессионального интереса на лице доктору.

Тот испарился. Щёлкнул дверной замок.

Председатель посмотрел на часы, наклонился ближе к лицу больного и спросил:

– Кто?

Майор как будто ждал этого вопроса. Он вздрогнул всем телом, губы его, разрывая присохшие корки, разошлись, глаза широко открылись.

– Щёлкин, – услышал Председатель, будто ветер шевельнул осеннюю листву где-то за спиной, – генерал,—на остатке дыхания добавил майор. Вдруг грудь его высоко поднялась, он сделал глубокий вдох.

В палате неожиданно стало темно. Пол под ногами Председателя задрожал, сильная судорога прошла по телу больного, оно выгнулось и тут же как-то осторожно опустилось в прежнее положение.

Когда доктор зашёл в палату, Председатель сидел на стуле закрыв глаза. Доктор тронул его за плечо, тот вздрогнул, ошарашено посмотрел на него и, не прощаясь, быстро вышел.

Доктор пощупал пульс больного, посветил фонариком в зрачки, спрятал в карман шприц, оставленный на столике. Затем вздохнул и провёл большой ладонью по лицу майора, навсегда закрывая покойному веки.

Зашёл дежурный офицер, сел на стул и развернул газету. Приказа оставить пост пока не поступило.

Наступила ночь. Опасливо поглядывая на покойника, офицер улёгся на соседнюю пустующую кровать и, без всякой надежды заснуть в присутствии такого соседа, закрыл глаза.

Очнулся он на следующий день только в два часа дня и то лишь после того, как отчаявшийся добудиться до него и уже решивший, что получил нового коматозного гэбиста, главврач вылил ему на голову ведро воды с хлоркой, принесённое сестричкой для уборки помещения.

Тело следователя по особо важным делам Алова Артура Вадимовича исчезло.

Холин – метаморфоза

В ночь со второго на третье из спецзоны для особо опасных преступников, неподалёку от посёлка Приморье в семидесяти километрах от Архангельска на восток, сбежал заключённый под номером 1317, в миру Холин Иван Виленович, 43-го года рождения, бывший житель Москвы, бывший лейтенант запаса советской армии, недоучившийся студент МГИМО, бывший спортсмен и бывший единственный в СССР чемпион мира среди профессионалов по боксу.

Следствие показало, что преступник тайно соорудил на основе бензопилы «Дружба» вертолёт и перемахнул через колючую проволоку. Там его ждал грузовик, возможно, с неизвестным напарником за рулём.

***

Иван с трудом открыл залипшую на морозе дверь машины и запрыгнул в нагретую печкой нутрь.

– Гони, – крикнул он Ваське Шелестову. Тот с облегчением ослабил затёкшую от напряжения левую ногу, которой сдерживал педаль сцепления с того момента, как только увидел в сотне метров от него взмывшего над колючей проволокой человека, с трудом удерживавшего над головой бензопилу с бешено вращающимися лопастями, – и вдавил педаль газа.

Машина рванула и понеслась навстречу всполохам северного сияния на низком небосклоне.

По расчётам Ивана они должны были добраться по Приморска через полчаса. Там его ждали нарды в оленьей упряжке, чтобы «унесу тебя я в тундру» на трёхмесячную лёжку, пока всё не уляжется. Потом Москва и… месть.

Он отхлебнул из протянутой Васькой фляги со спиртом и закрыл глаза.

Иван, Ядвига и Лёха

Иван Холин родился в деревне Крестьянка под Боровском. С самого детства занялся боксом. Перед призывом в армию стал чемпионом по области в полутяже и получил звание мастера спорта. Три года отслужил в спортроте ЦСКА, не раз побеждал на всесоюзных соревнованиях.

Перед «дембелем» на него пришёл запрос из МГИМО. Им позарез был нужен чемпион в институтскую команду. Приехав в столицу, Иван Холин без экзаменов был зачислен на факультет международных отношений.

Почти на четыре года старше своих однокурсников, он сразу стал для в большинстве своём «блатных» детишек, нет, не авторитетом, а как это тогда было модно называть таких как он, пробившихся снизу, – popular¹. Он стал своим на всех тусовках, которые часто устраивались на свободных от вечно пропадавших в загранкомандировках предков «флэтах»², большей частью на Тверской или Арбате.

Сначала Ивану было интересно и весело гулять с этой безбашенной порослью высокопоставленных «предков», но он быстро сообразил, что его в основном используют как какую-то диковинную зверушку: то и дело просили оголить торс, «показать мышцу» или «пару ударчиков». После чего он практически всегда оставался в одиночестве, в стороне от гомонящей, разодетой во всё самое модное и слушающей только западную музыку толпы.

В конце концов Ивану всё это надоело. Он перестал тусоваться и сосредоточился на спорте и учёбе.

Не оставил его в покое только Лёха Новиков. Субтильного вида молодой человек, с жидкими прямыми волосами и взглядом побитой собаки, Лёха был нерукопожатым во всех тусовочных компаниях, девушки его сторонились, языки давались с трудом, да и с папой, который получил звание генерала за участие в жестоком подавлении венгерского восстания в 56-м году, похоже, отношения у него не очень складывались.

С самого начала Лёха вцепился в Ивана как клещ. Он использовал «гарного хлопца» как контрамарку для проникновения на гулянки своих сокурсников и как таран при попытках закадрить какую-нибудь девицу.

После одной неприятной сцены в ресторане, когда Лёха, пристав к девчонке, спровоцировал товарища с кулаками выступить на его защиту, Иван решил порвать с эти пройдохой. Но Лёха через своего отца сделал так, что советский боксёр Холин принял участие в международном турнире в Будапеште.

Там Иван и побил огромного американского негра. Для соцлагеря Иван сразу стал чемпионом мира среди профессионалов. Даже пару раз выступил на телевидении.

Иван был счастлив и счёл себя должником Новикова.

На окончание третьего курса отец подарил сыну полароид. У Лёхи появилась неуёмная страсть к фотографированию. Он «щёлкал» всех и вся и это у него неплохо получалось. Устроил у себя в квартире фотостудию. В институте с успехом прошли две выставки его работ. Появились шальные деньги, на которые удачливый фотограф тут же купил профессиональный Никон с целым набором объективов.

Как-то поддавший сверх меры Лёха признался Ивану, что фотографирует обнажённых проституток и приторговывает снимками на арбатском развале. Ивану это не понравилось.

Лёха не отстал.

Нагло пользуясь популярностью Ивана у девушек с потока, он заманил к себе парочку, якобы на вечеринку, и стал уговаривать сфотографироваться в нижнем белье. Подвыпившие девчонки быстро согласились, а одна даже предложила совсем раздеться. Иван пресёк эти попытки в корне и надолго разошёлся с приятелем.

Через некоторое время по институту пошёл слух, что в студии студента Новикова творится что-то нехорошее. С потока неожиданно ушли две девушки и в этом винили Лёху.

В то время Иван был влюблён в Ядвигу Полонскую, студентку параллельного курса, и все эти события прошли мимо него. Но однажды он вспомнил про бывшего товарища, когда Ядвига захотела сделать совместную фотографию, чтобы отправить её родителям в Варшаву.

Иван купил вина, торт и цветы. Со всем этим они заявились к приятелю.

Лёха хмуро посмотрел на счастливо улыбающуюся парочку, оставил дверь открытой, молча развернулся и прошёл в комнату. Лёг на диван. На полу недопитая бутылка портвейна, повсюду в беспорядке разбросаны вещи. Разрезанный ножом посередине специальный экран, на фоне которого Лёха делал снимки, понуро свисал со стойки в углу.

Состояние Лёхи было ужасным. Из-за этих девиц к нему вчера приходила милиция. Развели в комнате бардак: искали фотографии и плёнки, но он успел всё уничтожить.

Придётся бросить порно-бизнес. А что он сделал-то?! Ну показал те самые фотки, которые они сделали в тот день вместе с Иваном паре девчонок, – он специально отобрал самые откровенные из них, – и намекнул, что покажет их родителям, если те не согласятся переспать с ним, – всего один раз!

На удивление, первая, Варя Козырева, согласилась сразу. У них получилось всё отлично, хотя у Лёхи это было в первый раз. Девушка заснула, Лёха пошел в душ, а когда вернулся, поразился открывшемуся виду обнажённого девичьего тела. Конечно он фотографировал голых проституток, но у него ни разу не возникало желания переспать с ними. А тут было совсем другое дело.

Он схватил полароид, установил свет и сделал несколько пробных снимков. В голове тут же родилась идея попробовать продать эти фотки иностранцам, которых в избытке ходило около гостиницы «Украина». А если он ещё намекнёт, кто у этих красавиц родители, – валюта потечёт рекой.

Двух остальных пришлось уговаривать подольше. Но здесь помогла Варька, которая стала постоянной подругой Лёхи. Она погасила ужас, сквозивший в глазах своих подруг, и обе явились в тот же день с перерывом в четыре часа.

Теперь Лёха поставил чёткую цель. Для секса ему хватало Варьки, а этих девчонок он просто опоил вином с добавленным в бутылку сильнодействующим средством и отснял их в чём мать родила во всех ракурсах. Только так получилось, что вторая посетительница очнулась, когда он бегал за сигаретами и увидела те самые фотки. Одну из них она показала своим родителям, ничего, конечно, не сказав про посягательства Лёхи на свою невинность. Самое противное, что этого всего – ну, посягательства – действительно не было. К счастью, Варька предупредила о наступающей грозе и он успел уничтожить все улики.

Дело развалилось. Но девушки покинули институт по настоянию родителей, а нехороший душок в институте остался.

Отец окончательно выгнал Лёху из дому и порвал с ним все отношения, лишив ежемесячного пособия. Напоследок предок всучил ему с детства ненавидимую всеми фибрами Лёхиной души виолончель, и теперь она стояла посредине комнаты в качестве вешалки.

Поначалу Лёха грубо отказал влюблённой парочке, сославшись на творческий кризис. Но Ядвига, которая видела работы Алексея Новикова на выставке, была очень высокого мнения о его таланте, о чём своим глубоким красивым голосом, намеренно подчёркивая польский акцент, тут же и сказала гениальному фотографу, а теперь, как она узнала, и музыканту.

Слушая её дифирамбы, Лёха с какого-то момента пришёл в себя, и даже начал улыбаться. Но, бросив взгляд на царивший в квартире беспорядок, в отчаянии махнул рукой, снова упал на диван и повернулся к гостям спиной.

Ядвига, как бы обращаясь к Ивану, продолжала вспоминать удачные работы художника, привела несколько исторических примеров творческих терзаний великих польских композиторов, после которых они стали ещё более талантливыми и знаменитыми.

Лёха, слушая её, даже всплакнул.

Заметив, как задрожали его плечи, Ядвига, не прекращая нравственную терапию, нашла в прихожей веник и начала уборку. Иван залюбовался её плавными неторопливыми движениями. Через полчаса они вместе провели полную уборку, убрали с виолончели Лёхин пиджак и плащ, накрыли на стол.

Иван мягко взял товарища за плечи и повернул лицом к свету. Лицо Лёхи действительно было мокрым.

– Пардон, – смущённо пробормотал Лёха и выскочил из комнаты.

Из ванной послышался звук льющейся воды. Иван благодарно обнял и поцеловал Ядвигу.

Через пару минут вошёл причёсанный и чистый Лёха в свитере и джинсах. Ребята дружно захлопали в ладоши. Иван отметил, что Лёха как-то заматерел и оброс жирком. Его всегда бледное длинное лицо пополнело и округлилось. Губы остались такими же узкими, но обрели более привлекательный рисунок. Немного настораживало, что они постоянно подёргивались и кривились, будто скрывали что-то нехорошее. Но, когда Алексей вдруг широко и открыто улыбнулся, обнажив до дёсен крупные зубы, в настороженном картинами прошлого мозгу Ивана это впечатление пропало и он успокоился. Он заметил, что и Ядвига разглядывает его «восставшего из пепла» приятеля не без симпатии.

Выпили вина. Лёха достал откуда-то коньяк. Ребята отказались, а он плеснул на дно бокала и одним махом выпил душистую и горькую жидкость.

Поднялся, заклеил скотчем экран, взял камеру и стал готовиться к сеансу.

– Нет, – вдруг сказала Ядвига, и показала на виолончель, – сначала вот это.

Лёха вопросительно уставился на девушку. Лицо его сразу помрачнело, губы дёрнулись и, не подчиняясь воле, застыли в презрительной усмешке.

– Это невозможно, – сказал он после небольшой паузы, взялся за гриф инструмента, намереваясь вынести его на кухню. «А лучше всего—выбросить в окно или сжечь», вдруг решил он про себя.

– Я давно не играл, да и струны засохли. Ничего не получится. Извините.

Но девушка настаивала, и Ивану вдруг захотелось увидеть бывшего друга в новой ипостаси. В конце концов Ядвига заявила, что не будет виолончели – не будет сеанса.

Несмотря на раздражающую до предела настойчивость этой девицы, она всё больше и больше нравилась Алексею. Он полностью пришёл в себя после проведённых в тоске и страхе дней и снова обрёл уверенность. Мелькнула шальная и страстная мысль увидеть сейчас Ядвигу такой, какой он в тот раз сфотографировал лежащую после быстрых и потных объятий Варьку, и чтобы погасить внезапно возникшее, обжёгшее мозг желание, заставил себя вернуть инструмент на место.

Поставил рядом стул. Нашёл завалившийся под диван смычок, провёл по нему кусочком канифоли, протёр виолончель бархоткой.

Иван и Ядвига замерли, глаза девушки загорелись. Он потрогал смычком струны и подтянул колки.

– Куда ж нам плыть? – Лёха посмотрел на приоткрывшиеся влажные губы Ядвиги и объявил,—Вивальди, «Времена года».

Зрители захлопали в ладоши.

Лёха зажал первый аккорд и силой ударил смычком по струнам. Но вместо начальных звуков гениальной мелодии раздался короткий звонкий щелчок: басовая струна вырвалась из струнодержателя и с невероятной быстротой и силой хлестнула его по лицу.

Иван увидел, как из рассечённого лба Лёхи мгновенно хлынула кровь. Лёха схватился за лоб и громко закричал.

Ядвига бросилась к нему и попыталась отнять его руку от лица. Лёха оттолкнул её и бросился в ванную. Подвывая, он попытался смыть кровь, но она всё лилась и лилась.

Зажав рану полотенцем и высоко задрав голову Лёха вернулся в комнату. Ядвига с Иваном помогли ему лечь на диван. Вызвали скорую. Через полчаса появился врач. Он аккуратно тампоном убрал кровь.

Иван посмотрел на лицо приятеля и вздрогнул. Струна ударила тому в бровь и, отскочив, рассекла надвое верхнее веко левого глаза, который сейчас уродливо выпирал из глазницы и был наполнен болью, ужасом и… ненавистью.

***

Через неделю Алексей Новиков, стоя перед зеркалом в ванной, осторожно снял с глаза закреплённый пластырем тампон.

Врачи сделали своё дело. Аккуратный розовый шрам спускался почти перпендикулярно с надбровной дуги и заканчивался едва заметным штрихом на верхнем веке. Но в самый последний момент рука хирурга вероятно дрогнула и перетянула стежок. Веко стало короче и граница его, там где ресницы, изогнулась углом вверх.

Лёха попробовал закрыть глаз – между верхним и нижним веком осталась белая, влажно проблёскивающая полоска.

«Как же я теперь спать-то буду» – горько усмехнулся Лёха, и тут же обнаружил новую напасть. Левый глаз отказывался моргать синхронно с правым. В бешенстве Лёха ударил своё лицо в зеркале. «Урод!». Ринулся в комнату и, в голос проклиная Холина и эту Ядвигу, опрокинул экран, двинул ногой стул, загнал в угол журнальный столик и стал разбрасывать по комнате совсем недавно так заботливо уложенные этой проклятой парочкой вещи.

Ярость просто кипела в нём. Он сдёрнул с дивана покрывало, намереваясь отправить его туда же – к чёрту, и замер. Из зажатой между подушками дивана сладки покрывала вдруг выскочила и покатилась по полу кассета. Он поднял её, встряхнул – кассета была полной. Похоже, менты плохо искали. Интересно, что там?

Он быстро наладил проявочную лабораторию и опустил в раствор кассету. Через пару часов на столе лежали фотографии одной из их первых с Ильёй сессий.

Он и забыл, что тогда ради прикола он незаметно снимал весь процесс подготовки к постановочным съёмкам. Вот девчонки на диване: пьют вино, смеются. Ларка Нифонтова, раздетая по пояс, в одном бюстгальтере, красит губы. Нинка Боннар снимает чулки, картинно поставив ногу на стул. Рядом стоит Иван и внимательно наблюдает за ней. На другой фотке – снова он с Варькой. А это что! Нинка и Ларка в полном неглиже стоят обнявшись с Холиным и тянутся к его лицу сложенными в страстном поцелуе губами. А здесь опять Иван – сидит на диване и о чём-то беседует с Нинкой, держа руку у неё на колене. Всего тридцать два снимка, из них только на одном, – Лёха проверил – самом первом, он с Варькой, и оба, слава Богу, прилично одеты.

Лёха потёр внезапно заслезившийся больной глаз, и в голове родился план. Он отобрал пять, на его взгляд, самых компрометирующих Холина фоток. Заправил проявленную плёнку обратно в кассету. С удовлетворением отметил, что в углу каждого снимка, благодаря немецкой технике, стояла дата и время. Сложил всё в конверт.

Был рабочий день, но он, подумав немного, на удачу набрал домашний номер Ларкиного отца. Раздались длинные гудки. В какой-то момент о решил бросить трубку, сообразив, что может подойти сама Ларка.

Заговорил только тогда, когда услышал незнакомый женский голос, скорее всего, её матери.

– Добрый день, – сказал он, стараясь, чтобы голос не сильно дрожал, но в то же время, чтобы на другом конце провода чувствовали, что он смущён и волнуется. – Можно Николая Тимофеевича.

– А кто его спрашивает?

– Это товарищ Ларисы из института.

– А у товарища имя есть?

Лёха быстро отнял трубку от уха и зажал рукой микрофон. «Проклятье, об этом он не подумал. Но всё равно, деваться некуда. Ему нужно встретиться с Ларкиным отцом».

– Это… Это Алексей Новиков.

Последовала показавшееся ему бесконечной пауза.

– Хорошо, – голос женщины был неуверенный.

Трубка на другом конце упала на что-то твёрдое.

– Гражданин Новиков, что вы хотите мне сказать? – услышал он только минуты через три тяжёлый и строгий бас отца Ларки.

– Николай Тимофеевич? Это я, Алексей, – голос Лёхи начал предательски подрагивать, – я знаю, прошло столько времени… Но я ещё раз хотел перед вами извиниться.

– Попробуйте, но я вас предупреждаю, если вы ещё раз дотронетесь до моей дочери….

– Нет, нет, ни в коем случае. Никогда. Но… Я хочу вам сказать, что мне очень жаль и я… я действительно ни в чём не виноват.

– Молодой человек! – голос Николая Тимофеевича поднялся с баса не тенор, а там, глядишь, и фальцет проявится.

Лёха собрался с духом и затараторил.

– Это всё Холин, мой бывший товарищ. Это он делал снимки и пытался совратить вашу дочь. Я ничего не знал. Я могу доказать. Поверьте мне, уважаемый Николай Тимофеевич. И… мне необходимо с вами встретиться.

Казалось, молчание в трубке длится вечность. Лёха слышал только тяжёлое дыхание на другом конце провода.

– Хорошо. Через час у ресторана «Прага».

Был конец августа. Они расположились за столиком рядом с рестораном.

В ту первую встречу у следователя Николай Тимофеевич, глядя на Алексея, подумал, что дочь ошибается, спуская всех собак на этого неказистого парня с редкими светлыми волосами, прикрывающими узкий высокий лоб.

Директор крупного механического завода, привыкший иметь дело с суровым рабочим людом, глядя на узкие плечи и тонкие вялые руки Алексея, он и представить себе не мог, как такими руками этот заморыш мог обнимать, а тем более понуждать к отношениям его дочь – высокую, крупную девицу, которую он с детства старался приучить к тяжёлому ручному труду на даче и даже устроил в секцию большого тенниса в Лужниках. А вот этот смог бы, подумал он с некоторым восхищением глядя на статную фигуру Ивана Холина, обнимавшего за талию полуобнажённую Ларису на одной из фотографий, которые разложил перед ним Новиков.

Когда всё случилось он посоветовался с отцом второй потерпевшей девицы, – Нина Боннар, кажется, – и оба пришли к выводу, что дело тухлое. Девушки постоянно тусовались со своими друзьями и когда-нибудь примерно этим всё могло и закончиться. Да, был шантаж! Да, в крови девчонок обнаружили какую-то гадость, но в количестве, явно недостаточном, чтобы лишить их воли и разума. Правда, прежде чем они решились рассказать всё родителям, прошло два дня, и концентрация наркотика снизилась. И девчонки, в их возрасте только и мечтающие, чтобы какой-нибудь красивый парень залез к ним под юбку, могли всё придумать или преувеличивали.

«По-моему, мы тогда приняли правильно решение убрать их из института, – решил Николай Тимофеевич, – теперь Ларка учится в МИСИ, а там у меня всё под контролем. А наказать этих молодых наглецов и снобов из МГИМО всё же следовало. Но фотографии не найдены, свидетелей нет. В общем – дело, точно, тухляк».

Николай Тимофеевич, в отличие от отца Нины Бонар – большого чиновника во Внешторге, начинал свою карьеру в шахте под Горловкой на Донбассе. Вернулся с войны в чине капитана. Дважды был ранен. Совсем недавно его боевой командир вышел на пенсию и он занял его место. Этих мгимошников, несмотря на возмущённые крики дочери, он всегда вызывал бездельниками и тунеядцами.

«А теперь ещё и развратники, – тяжело вздохнул он. – Был бы сейчас в горячем цеху, сплюнул бы».

Он оторвал взгляд от снимков и в упор уставился на Лёху.

Левый глаз молодого человека, не моргая, ответил ему полной готовностью изложить вновь появившиеся обстоятельства.

– Так ты шантажировал мою дочь? Да или нет?

– И да и нет, – с готовностью ответил парень. – Фотки показывал. Да, говорил, что если не придут, то родители увидят. Но зачем они должны ко мне прийти я не знал.

– Это как? Позвал и сам не знаешь для чего, – озадачился Николай Тимофеевич. – Ты, парень, что-то финтить начинаешь.

– Всё очень просто, дорогой Николай Тимофеевич… – начал Лёха.

Тот поморщился на допущенное этим прохвостом амикошонство, но кивнул: «Продолжай».

– …вообще идея принадлежала моему тогдашнему другу Ивану Холину. Вы же знаете, он боксёр, известный. Помните, негра одним ударом уложил. Так вот, после той поездки за границу,– Лёха сделал ударение на последнем слове, – Ваня очень изменился. Разные модные журналы привёз с девицами. Зная, что я неплохо фотографирую, он предложил сделать такие же картинки.

– И ты согласился.

– Я же ему друг… Был… тогда. Я подумал, что, в принципе, ничего в этом плохого нет. Я бы мог девчонок точно также сфоткать на пляже в Серебряном бору. Но в специальном освещении, макияж, позы… Ну, вы понимаете, – это же совсем другое дело. Девочки сразу согласились. Да и пришли-то они с купальниками.

Лёха на секунду остановил своё враньё. Никаких купальников не было. Он решил, что надо быть осторожнее. Но, заметив неподдельный интерес в глазах собеседника, решил не сбавлять темп.

– Но Ваня… Холин, уговорил девчонок сниматься в нижнем белье. Показал журналы, мол, так принято в Европе. Он сам следил за тем, чтобы Лариса и Нина сделали макияж поярче. Ещё словечко такое придумал – «посексапильней».

– Что, что? – заметно оживился Николай Тимофеевич.

– Ну, это когда женщина хочет завлечь партнёра. О'кей?

– Да, да, конечно, – как-то стушевался отец оскорблённой дочери, но взял на заметку удачное словцо. – Продолжайте, молодой человек. А может быть… пивка?

Официант принёс пару «Нашей марки». Пока он ходил, Николай Тимофеевич ещё раз с большим вниманием просмотрел снимки. Руки его немного подрагивали.

– Иван сам определял ракурсы съёмки, я только делал своё дело профессионала. Девчонки ушли. Я быстро проявил плёнку и сделал фотки. Ну, выпили конечно, а он вдруг и говорит, что всё это мол детская забава, что нельзя останавливаться. Сказал, что ему очень понравилась ваша дочь, что он тогда уже еле сдержался, чтобы не затащить её в постель.

– Вот гад! – возмутился Николай Тимофеевич и тихонько рыгнул. – Официант, ещё пива, пожалуйста.

– Фотки получились действительно классные. Он отобрал парочку и говорит: «Как ты думаешь, Лёха, что если картинки увидят их предки?» Не поверите, Николай Тимофеевич, я просто опешил. Только что мы договорились с девочками, что подарим им эти фотки и всё. А тут такое! Я сразу отказался. Но Холин, вы же видите, какой он здоровый, заставил меня сделать то, что я сделал. Ещё раз простите меня, товарищ Нифонтов. Вы не представляете, как я измучился. При встрече с Сашей я всё ему сказал. Что он не прав, что обманывать девчонок нехорошо, что это совращение невинных, в конце концов. А он только плотоядно ухмыляется. Тогда я сказал, что не буду во всём этом участвовать. Он понял, что со мной ему не справиться и отвалил. Я успокоился. Решил дождаться девчонок, подарить им фотки и – гуд бай. Но вдруг, за час до прихода Ларисы, а она должна была явиться первой, ко мне ворвался Иван со своей подружкой Ядвигой.

– Ядвига?

– Ну да, это его давняя закадычная подружка. Она полячка, из Варшавы. Учится у нас по обмену.

– Слышал про такое. Значит иностранка. У них сейчас там такое заворачивается. Впрочем, это к делу не относится.

– Да как раз относится! Я думаю, что это именно она Холина подбила на такое. Вы же знаете, я ведь все фотографии и пленки те уничтожил. Но не для того, чтобы скрыть улики – я же ни в чём не виноват, а чтобы вас и отца Нины Боннар спасти от скандала.

– Да, скандалец мог бы быть огого! Это хорошо, что вы и эти снимки мне принесли. А плёнка.

– Так в том-то всё и дело! Я эти фотки выкрал у Холина. Случайно зашёл и увидел там кучу таких на столе. Я был просто в шоке. Я ведь не дорассказал. В тот день, когда Иван ворвался ко мне… – он ведь у меня ключи от квартиры отнял и выгнал – и сказал, чтобы я до вечера домой ни ногой. Значит он со своей подругой всё проделал. Ведь он же сам тут на снимках, значит, был кто-то другой, кто фотографировал.

– И кто же? – озадачился Николай Тимофеевич, отставляя в сторону вторую пустую бутылку.

– Да Ядвига, конечно!

– Послушайте, молодой человек. Кхе…кхе, – прокашлялся Николай Тимофеевич и вплотную наклонился к Лёхе, – но ведь следов проникновения… кхе…кхе, ну вы понимаете, у моей девочки и у той второй врачи не обнаружили. Может они просто сфотографировали и всё. Сейчас пойдём и потребуем у этого вашего Холина оставшиеся фотки и плёнки. А то снова поднимать волну, это как-то…

– Да как вы не понимаете! Было проникновение или нет – не это важно!

– А что тогда? – ошарашенно развёл руками Николай Тимофеевич.

– Ну, во-первых, у Холина всегда в кармане презервативы.

– Ого! Ну, так?

– Во-вторых, девочки пришли к вам только на второй день.

– Ну.

– А в-третьих, – в отчаянии от того, что отец Лары оказался таким тупым, воскликнул Лёха, – она шпионка!

Николай Тимофеевич мгновенно напрягся, покраснел и быстро завертел головой по сторонам.

– Даже если до, как вы говорите, проникновения не дошло… Я знаю Ваню. После разговора со мной, он мог найти в себе силы и отказаться от задуманного в самый последний момент. И потом я думаю, что девочки всё же сопротивлялись. В общем цель была другая, и это была продуманная провокация. Вы можете себе представить, уважаемый Николай Тимофеевич, что будет, если вдруг эти фотографии появятся на первых страницах западных газет с указанием, чьи эти девушки дочки?!