Читать книгу: «Таблетка для Нобеля», страница 5

– Идемте. – голос Льюиса одел прежнюю обходительность, угольная пятерня приглашающе мелькнула у края зрения,

Вспомнив, что нужно точно по сигналу, усмиряя дрожь шагнул. Тут же, где-то наверху, громыхнула музыка. Торжественная медь заглушила все, пронзила молнией, лишь ощутил опору под ногой, в тело словно ткнули тысячей незримых игл бесконечно долго покоя.

Люди в двери, по ту сторону зала, ожили тоже, двумя ровными ручейками мы потянулись к сцене. Сотни взглядов, казалось, тело разболелось под их завистливыми ударами, обещая развалиться на куски в угоду жадных глаз. Мы спустилась к своим местам. Музыка над головами стихла, и лица растворились в ослабевшем свете. Спустившаяся темнота освободила от душившего внимания.

За кафедру в центре сцены вышел почтенного вида старик, с пышными седыми бакенбардами и столь же белоснежной шевелюрой, на которую дунь – осыплется как переспелый одуван. Он долго и муторно говорил о ценности жизни; о вере, что придет день, когда сей дар, будет всецело надлежать человечеству; и едва уловимая неровность в голосе выдавала понимание, что то время для него не наступит точно, для мира же, если наступит, то не очень скоро. В конце, старик подвел итог: что двое, из ранее награжденных нобелевской премией, признаны достойными обрести бессмертие уже сегодня.

– Сергей Выборнов! – торжественно (а мне показалось зло) скрипнул голос одувана, с той помпой, которой старая шляпа определила мальчика в очках в непонятный мне «Грифендор», – Тринадцатый бессмертный за историю человечества. – столб света обнажил меня перед призраками зала, я вновь ощутил дробь липких взглядов.

Черная ладонь выползла из темноты, учтиво легла на манжету моего рукава, а следом, словно из бездны, проступило лицо Льюиса.

– Идите мистер Выборнов. – услышал его ободряющий голос.

Под оголтелое трепыхание ладоней я преодолел резиновый воздух, не различая границ между реальностью и собственными мыслями, наугад сжал старикану слабою ладонь. Седой одуван чему-то хищно оскалился, отплыл в сторону. Я занял его место.

Передо мной исписанный листок бумаги, узнаю в размашистом почерке собственную руку. Таблетка – белый кружок аспирина в прозрачном футляре, лежит у края в особом углублении кафедры. Тут же стакан воды. На нем и впрямь чья-то реклама, но этикетка повернута в зал, и я не могу разобрать надписи.

Стараясь не глядеть на живую беспокойную тень, откуда богатейшие и знаменитейшие рвут меня глазами, начинаю читать.

– Дамы и господа! – мой голос неожиданно тверд, и это сбивает с толку. Я замолкаю. Взгляд поднимается в зал. Отсюда полумрак страшнее, смотрит дымом одинаковых лиц. Глаза… глаза. Фальшь улыбок. За масками наружу рвется ревность, даже ненависть. Я чувствую ее. Я отвечаю ей.

Каждый из них считает себя достойней прочих; тем более меняя. Кто-то полагает, его обязывает к этому высокая строка в десятке богатеев мира. Другой ведет родословную от Робертинов, и плевать, что его царственная прабабка, из распутной скуки, трахалась со всяким у кого член больше самоката: теперь пойди, разберись чьего он семени. Третий, вовсе отпетый «трудоголик», хотя на самом деле – скорее циник: протащил карьеру наверх политического эшафота по костям и дерьму менее удачливых «трудоголиков»; отчаянно считает – мир ему обязан за столь немалый труд. И таких первых, вторых, третьих – полный зал, сверкают белоснежными зубами. Даже тот, другой, что сегодня делит со мной торжественные муки, спрятался за щелками глаз, вынужденно корчит радостную мину.

– Дамы и господа. – нащупываю в себе силы, в ум лезет оставленный на полке недопитый виски, – Наверняка… я не самый достойный кандидат для столь великой чести. Во всяком случае и в мыслях не мерил на себя рубашку столь дорогую каждому служителю науки, или… или таким горемыкам как я, хворающим замыслами жизни. Никогда не считал себя таковым. Потому втройне благодарен распорядителям дара за веру в меня. В мою работу.

Философия, чьим адептом себя считаю, близка профессии властителей пера. Каждый взявшийся за созидание грез – непременно прежде окунется в религию мысли. И те, и другие пытаются постичь окружающую нас вселенную… бога внутри себя… в других… значение истины. И тех, и других тревожат нравственные пиксели названых мной высоких целей.

Песок тех духовных качеств, а кто-то скажет знаний, я попытался излить на бумагу. Без корысти, и всякого намерения делить их с кем-то; как мог, отгородившись от тщедушия своей человеческой натуры. Наверное, лишь так, забыв о меркантильности, бренности жизни, возможно разглядеть ее бесконечность. И я благодарю судьбу, что она предоставила мне такой шанс. Благодарен, что наградила недостойного сына стоять теперь, здесь, перед вами.

Украдкой зрения смотрю на свиту. В череде горящих глаз натыкаюсь на округлое лицо Сэма. Он сидит на ряд выше, за Льюисом, даже не заметил когда туда прошел.

Маленький человечек спокоен и будто равнодушен: взгляд мозолит пол передо мной, рука сжимает книгу. Он будто стал сильнее, освободился от всех жизненных камней разом, будто тот огрызок стержня в нем расправился опять.

Я вспоминаю его слова: «Конечно же он прав, теперь все будет по-другому. Теперь бессмертие окажется в горсти честолюбивых и богатых. Куда упадет этот мир с их чутким стремлением жить, когда начнут осознавать, что… скучно?»

По спине сбегают мурашки. Глаза больше не видят текста, а память не желает извлекать его из сундуков:

– Не думаю, что увижу день, когда нравственность возобладает, когда ее будут ценить выше денег, положения… коих, в отличии от первого, у большинства из вас в излишке.

Зал шелестит: едва уловимо, угрожающе, точно трещотка на хвосте змеи, точно постучал костяшками в осиное гнездо. Как не странно, теперь дух зависти, летающий над рядами кресел, начинает мое сердце греть. Фаланги лиц в темноте больше не причиняют столько неудобств, вежливый оскал улыбок кажется смешным. Я улыбаюсь им в ответ. Я понимаю, что немногим лучше их, но такова природа человека, и даже в лучшем из людей, говна, быть может, больше чем в самом худшем, зависти лишь от личных свойств пищеварения.