Читать книгу: «Полёт японского журавля. Я русский», страница 20

Он даже не запер за собой дверь. Стоя посреди комнаты, его охватило странное чувство. Это был его дом, но что-то в нём уже было другим. Он глядел на предметы и первое время, будто не видел их, они для него ничего не значили. Но постепенно из памяти словно выплывали знакомые ощущения, мысли, слова, произнесённые когда-то, связанные с этими предметами, и постепенно очертания вещей стали чёткими, а сами вещи словно ожили. Это было новым для него и необычным. Осознав этот душевный опыт, он понял, что это действительно его дом, и он окончательно вернулся. Он открыл окно, несмотря на мороз, и в чём был, лишь скинув обувь, завалился на кровать. Незаметно он уснул. Потом сквозь сон услышал, как скрипнула дверь, как по полу кто-то прошёл. Ещё не открывая глаз, он услышал частое и глубокое дыхание. Михаил открыл глаза и увидел перед собой лицо Вари.

– Я не люблю его, – были первыми словами её. Он взял её ладони и улыбнулся. – Ты всё же пришла. Прости, что заставил тебя страдать. У меня не было выбора.

– Ничего не говори, это всё в прошлом, – сказала она, прикрывая его губы гладкими, и, как всегда, прохладными пальцами. Она опустила на него свои мягкие волнистые волосы, его затопило волной блаженства, и весь мир вдруг исчез для него, остались лишь эти локоны и нежное прикосновение горячих сухих губ.

Потом они лежали, прижавшись, друг к другу, и тихо говорили.

– Я так боялась, что ты вновь появишься, – призналась она.

– А я хотел, чтобы ты забыла меня, навсегда.

– Почему?

– Потому, что я не принесу тебе счастья.

– Так не говорят в русском языке.

– Я же не русский.

– Для меня это не имеет значения. Ты для меня просто человек, которого я люблю. Я счастлива, Миша. Ты давно сделал меня счастливой. Я люблю тебя.

Когда наступило утро, он снова проснулся в своём доме, где всё было по-прежнему, Варвара поливала высохшие цветы на подоконнике, за окном щебетали синицы в предвкушении тепла, а он крутил ручку радиоприёмника в поисках любимой волны. Во время этих поисков он ненадолго задерживался на японской волне, и украдкой слушал голос своей родины. Когда Варя готовила на кухне суп, он стал повторять слова припева знакомой довоенной песни. В какой-то из моментов его застала за этим занятием Варя. Держа в руках кастрюлю с едой, она на секунду она растерялась.

– И ты понимаешь, что там говорят? – спросила она, накрывая на стол.

– Ни слова, – соврал Михаил, наблюдая за реакцией жены, и делая звук тише. – Тебе нравится, как звучит японский язык? – спросил он немного волнуясь.

– Да? Разве это японский?

– А какой? По-моему, японский.

– А мне кажется, что это корейский. Я думала, ты лучше разбираешься в восточных языках.

– Почему ты так думала? – спросил Михаил, подсаживаясь к столу. – Я даже палочками есть не умею. Гляди, как я орудую ложкой. Как заправский русский Ваня. У меня и имя почти такое, Миша.

– Правда? Ну, полагаю, орудовать ложкой любой сможет.

– А вот и не любой, если не иметь опыта, то её можно проглотить.

Они шутили и смеялись, незаметно приглядываясь друг к другу, словно узнавая, а когда пришла ночь, он снова услышал её волнительное дыхание и удары сердца, вновь почувствовал знакомый и влекущий запах волос, и уже не думал какой он национальности, его родина была там, где билось это сердце, заставляя его гореть и таять. Проснувшись утром, Михаил снова увидел свет, белые стены, голубое небо в окне, рядом он чувствовал прикосновение дорогой ему женщины, осознав, что он снова дома, и ради этих мгновений стоило возвращаться, и даже больше, стоило жить.

Наконец, пришла весна, вместо снежных заносов и навалов вдоль тротуаров появились лужи. С крыш капала вода, а воздух был наполнен ароматами пробуждающихся растений. По двору бегали дети, тягая за собой на веревочках игрушки – трактора без гусениц, военные «катюши» и просто машины. Девочки возились с куклами, и на высохших островках асфальта мелом рисовали квадраты для классиков. Так выглядела обычная мирная жизнь.

Приходя с работы, Михаил садился на лавочку у подъезда и подолгу наблюдал за детьми. Картина так завораживала, что он забывал о своих делах, о том, кто он и для чего здесь. Это была прекрасная картина жизни. Вокруг было полно детворы, многие из них выросли на его глазах. Но среди них, по-прежнему, не было его малыша. Один забавный толстощёкий мальчуган в маленьких кирзовых сапожках катал по лужам танк и всё время норовил выстрелить из него в Михаила.

– Что ты делаешь! Тимофей, – закричала из открытой форточки мать.

Михаил очнулся от своих мечтаний, и вспомнил.

На следующий день он взял отпуск за свой счёт, и уехал во Врангель. Жене он сказал, что соскучился по живой природе и хочет немного побыть один, и в его словах была правда.

Всю дорогу до Находки он не находил себе места. Ему достался последний вагон и последнее купе. Вагон болтало во все стороны, а он думал о Тимофее. Он не видел его несколько лет, и неожиданное воспоминание вызвало в нём чувство вины и тревоги. Были, конечно, командировки, была обычная суета, связанная с домом, с работой и женой и её проблемами на работе. Эта суета, заполнявшая всё его сознание и не позволявшая хоть на минуту оторваться от этой текучки, не давала увидеть жизнь такой, какая она былаь на самом деле. Впрочем, Михаил не знал, какой должна быть настоящая жизнь, он просто находился в ней, ехал в поезде и желал всем сердцем снова увидеть деда Тимофея, моля бога, чтобы с ним всё было в порядке. Хотел разделить с ним радость от пробуждения природы, увидеть зелёную тайгу, утонуть в её бескрайнем пространстве, и даже, поглядеть, что стало с его бывшим лагерем. Обо всём этом размышлял он, сидя перед окном в купе.

Вместо дома, где жил Тимофей, он увидел лишь яму от погреба и разваленную печь. Михаил стоял на солнцепёке в самый полдень, не решаясь признать факт за действительность.

– Вы кто ему будете? – услышал он оклик из-за спины. Рядом стаяла немолодая женщина, державшая за руку ребёнка лет восьми, который всё время пытался вырваться. – Стой на месте, окаянный. Погоди, дам тебе ремня, вот придём домой, – отчитывала она мальчугана. – Дак, не услышала. Вы ктось ему будете? Не Михаил ли?– снова прищурившись, спросила женщина.

Михаил молча кивнул головой.

– Правда ли? Я думала, что вы русский. Имя-то русское. Сами-то кто будете? Из каких?

– А как вам хочется, мать, так и считайте.

– Ну и ладно. Мне всё равно. Лишь бы человек был. Пойдём сынок. Хорошо, что ты приехал. Тимофей для тебя оставил кое-что.

– А сам он где? – всё ещё не соображая, что происходит, спросил Михаил.

– Так помер Тимофей. Уж полгода как помер. Схоронили его. Старый был человек, одинокий, вот смерть его и прибрала.

Михаил попросил тетку Нюру показать его могилу. Она согласилась, но сказала, что покажет потом, а сначала отдаст вещи.

Жила она в ветхом маленьком доме, собранном, судя по внешнему виду, из остатков лагерных бараков.

– А вы-то сами кто будете? – спросил Михаил, заходя в дом.

– Зверькова я, – тихо ответила женщина. – Муж мой здесь работал, а я в Козьмино работала на рыбном заводе, пока он в лагере сидел. А сейчас вот здесь живу.

Михаил понял, что это жена его бывшего командира отряда, но о своей догадке почему-то промолчал.

– Мне оно ни к чему, – объяснила тётя Нюра, снимая со шкафа брезентовый мешок. – А там гляди сам, что с ним делать. Вот его вещи-то.

Тётя Нюра посадила Михаила за стол, а сама вытащила из-под умывальника наполненное ведро и вышла из дома, оставив его одного в комнате.

Михаил долго не решался развязать мешок. Вещи, лежащие в нём, могли вызвать неизвестные чувства. Ему было и стыдно и грустно. Когда он развязывал узел и вынимал вещи, ему показалось, что сейчас в памяти всплывут воспоминания, и он обязательно расплачется, но ничего этого не произошло. Он выложил на стол небольшой альбом с фотографиями, немного поржавевший японский штык-нож, несколько десятков гильз в полотняном мешочке, порох в фабричной упаковке, и с десяток свинцовых пуль. Там же в отдельном мешочке была и дробь. Была там ещё стертая на одну треть серебряная ложка, алюминиевая кружка, кожаная портупея казачьего образца и мешочек с тем самым белым порошком, благодаря которому дед Тимофей вытащил его с того света. Глядя на все эти предметы, он испытал чувство благодарности к старику. Смерть – естественна для любого человека. И дело не в том, чтобы люди просто помнили его, а в том, чтобы эта память помогала им видеть себя, свои поступки и ту дорогу, по которой ведёт их жизнь. Он вдруг осознал, что стал свидетелем настоящего чуда, а оно заключалось в простой вещи, в том, что его жизненный путь пересёк путь Тимофея, в том, что они встретились. Таким же чудом была его встреча и с Ли Веем, и с Вязовым, со всеми людьми, которых он когда либо встретил на своём жизненном пути. И всем им он был бесконечно благодарен за то, что они когда-то не отвернулись от него при встрече. Но Тимофей сделал несравненно большее, он вложил в него русскую душу, и научил с её помощью видеть мир, природу, людей. Михаил не знал ещё, чем русская душа может отличаться от другой души, но твёрдо знал, что душа эта принуждает его всё это любить и не требовать ничего взамен.

На одной из страниц альбома его привлёк старый снимок, на котором были изображены два молодых человека. Михаил не сразу понял, кто это. Но вглядевшись, он узнал двух своих учителей Тимофея и Ли Вея. Оба они были молодыми и стояли вытянувшись, с прямыми спинами, и без улыбок спокойно и сосредоточенно вглядывались в камеру, словно в него самого. Этот снимок был единственным, где они были вдвоём. Ли Вея он больше нигде не увидел. Особенное впечатление на Михаила произвела фотография, где Тимофей сидел на резном стуле в казачьей форме с шашкой, а рядом, немного позади, – удивительной красоты женщина в платке, в белой приталенной кофте и длинной, до земли, юбке. Оба лица были спокойными, и ясными. Михаил не мог не признать, что даже через снимок испытывает притяжение к этим лицам.

На последней странице он обнаружил небольшой пожелтевший конвертик. Он подумал, что это письмо, быть может, очень старое, и что читать его совсем не следует. Но всё же вскрыл конверт, там лежал крестик Тимофея, а точнее Ли Вея. Михаил, не размышляя надел его, как бы сплетая оба креста в одно целое.

Ближе к вечеру они сходили на могилу Тимофея. Деревянный крест уже успел потемнеть, но стоял ровно. Никаких надписей на нем не было. Тётя Нюра оставила Михаила одного, предупредив, что когда он вернётся, она его накормит ужином.

Оставшись один он снял кепку и произнёс. – Здравствуй Тимофей. – От сказанных слов грудь его всколыхнулась, и по щекам потекли слёзы.

Переночевав в доме тёти Нюры, следующим утром Михаил собрал необходимые вещи, заплатил хозяйке за продукты, которые она собрала ему в дорогу, и отправился в тайгу. Он знал, что там, среди зелёного безмолвия он снова встретит Тимофея. Ведь умирает лишь тело, а душа, – она сливается с тем, что любил человек при земной жизни, чём жила его душа. – Я вернулся, Тимофей.

Письмо.

Однажды в дверь постучали. Михаил только что вернулся из очередных курсов переподготовки и ждал, когда вернётся с работы Варя. Он открыл дверь, за порогом стоял незнакомый молодой человек.

– Вы – Миша? Я не ошибся?

Михаил кивнул, по привычке заглядывая гостю за спину.

– Там никого, – спокойно произнёс гость, задумчиво проходя за порог. – Я от Володи Иванова.

Эта новость встряхнула Михаила. Он закрыл за гостем дверь и увеличил громкость приемника.

Гость представился Николаем, он никуда не спешил, и Михаил пригласил его за стол. На кухне он быстро нагрел на керосинке чайник, потом они молча пили чай с баранками.

– Вы такой, каким мне обрисовал вас Володя, – начал издалека Николай. – Я знаю, где вы работаете. Мы с вами коллеги. Всё так изменилось, не правда ли? – странно начал разговор гость.

Михаил ухмыльнулся и кивнул.

– Чай откуда? – спросил Николай.

– Чай из Грузии, – ответил Михаил, разумеется, соврав. Чай был из Китая.

– Странно. У нас на целине грузинский чай совсем другой вкус имеет.

– Грузия большая, – многозначительно ответил Михаил, пожимая плечами.

– Он передал вам письмо, – тихо произнёс Николай и медленно достал из кармана небольшой конверт.

– Почему не почтой?

– Это вы у него потом спросите. Можно, я пока напротив окна постою? У вас курить можно? Я открою форточку, вы непротив?

Гость подошел к окну и посмотрел вниз. Михаилу стало смешно от такой конспирации, но он не подал виду. Распечатав конверт, он едва не вскрикнул. Письмо было написано на японском языке. Он что угодно мог предположить, но не этого. Письмо было коротким и плохо составленным, в стиле Изаму, он так и не освоил как следует грамоту.

«Дорогой, Миша (Синтаро), благодаря случаю, пишу тебе весточку. Прости за плохой стиль, ты знаешь, что с грамотой у меня кое-как. Должен сообщить кое-что важное для нас обоих. Слать почтой такое письмо я побоялся, поэтому воспользовался услугой Николая, он вполне надёжный парень, я ему доверяю, но и здесь, как видишь, приходится дополнительно подстраховываться. Если у тебя есть желание, можешь так же написать мне с ним. Недавно от надёжного источника я узнал, что скоро, может через полгода, планируется наша с тобой командировка. К сожалению, не узнал, куда точно, но подозреваю, что в Японию. Ожидается серьёзная подготовительная работа, курсы по языку, сейчас для нас разрабатывается легенда, ну и всё остальное. Для меня это крушение всего. Ты знаешь, что я не патриот нашей с тобой родины, но и оказаться на ней в роли диверсанта я не смогу. Думаю, что ты разделяешь мою мысль. Я готов на всё, чтобы избежать этого. Заболеть, сесть в тюрьму за драку, проиграть чёрту… Лишь бы не это. Советую тебе подумать над моими мыслями. Кстати, я недавно вступил в партию, и теперь у меня на руках путевка на целину. Считай, что я уже там. А работы для нашего брата везде хватает. Между прочим, казахи, как и японцы, тоже азиаты. Я этого не знал. Так что, мне там будет хорошо. Удачи тебе и крепкого здоровья. Твой друг Изаму, а лучше – Владимир».

Когда Николай ушёл, Михаил уже едва справлялся с эмоциями. Мир, в котором он всё это время находился и к которому уже успел привыкнуть, опять рушился как карточный домик. Ему не было страшно расстаться с привычной обстановкой, людьми, своей отдельной комнатой, друзьями; он боялся признать, что Япония, по-прежнему, живёт в нём, а та страна, которую он оставил пятнадцать лет назад его не примет. Он был готов на какие угодно условия – быть рудокопом, дворником, даже рикшей или разносчиком еды, но не шпионом. Изаму был прав, предлагая затеряться в глубинах российских просторов, лишь бы не оказаться предателем. В то же время, Михаил прекрасно понимал, и опыт работы позволял это, что система просто так не отпустит, что зайдя в неё однажды, навсегда становишься её частью, послушным механизмом. Этого Михаил всей душой стремился избежать, но пока не видел выхода, точнее, в этом пока не было большой необходимости. Работа не давала скучать, регулярно встряхивала, в общем, было интересно жить. И вот сейчас эта система могла потребовать от него жертвы. Наконец-то! Втягивая в себя дым очередной папиросы, он понял, что вся его шпионская деятельность: заброски и внедрения, были лишь прелюдией к главному действию, собственно, на что его и затачивали словно лезвие все эти годы. Отказаться от себя, своих принципов и пристрастий, и принести себя в жертву. Но чему? Да, была Америка, колонизировавшая его страну, были порабощенные японские люди, согнувшие головы перед американской оккупацией, но была и другая Япония, внутренняя, невидимая никому, кроме самих японцев. Из неё, собственно, и вышел человек с именем Идзима Синтаро, сын своих родителей. И предателем предстояло быть именно по отношению к ним, и тысячам других таких же простых японцев. Он уже видел себя в окружении этих лиц, и не знал, куда спрятать глаза. Одного мгновения стыда и страха хватило, чтобы перечеркнуть все его поступки и убеждения. Всё оказывалось ложью на чаше весов, где по другую сторону была его родина. Не в силах справиться со страхом будущего позора, он уже задумал страшное, открыл окно и встал на подоконник. Третий этаж был не так высоко и, может быть, это его остановило. Потом он вышел из дома и направился в сторону порта. Он даже не знал, для чего он туда идёт, но ноги сами несли его к воде. Оказавшись на кромке берега, он уселся прямо на песок и, обхватив плечи руками, надолго ушёл в себя. Из состояния транса его вывели негромкие всплески воды. Рядом ходила чайка, совсем не обращая на него внимания. Она крутила головой и подбрасывала клювом кусок высохшей морской капусты. Подлетела ещё одна чайка, и между птицами завязалась драка. Эта потасовка отвлекла его от тяжёлых мыслей, он швырнул в них камнем. Они стали летать над ним и кричать. Пришлось убираться по добру по здорову, накрывая голову руками. Поднимаясь от кромки воды, он заметил в стороне группу людей. Там, видимо, шла пьяная разборка. Сначала он хотел пройти мимо, но одна из фигур показалась ему знакомой. Те же узкие плечи, красная физиономия, небольшой живот, и неуклюжие движения ног. Драки не было, просто выпившие мужики о чём-то бурно спорили.

Ну конечно, это был Трофим, вернее Трофимов Сергей, его друг из Снегирихи, работавший в бригаде взрывников. Они не виделись почти семь лет. Трофим едва не раздавил его в своих объятиях, и долго тряс, словно пустой мешок, выбивая из него своими маховиками всю накопившуюся хандру.

– Миха! Ну, не хрена себе? Миха, ты? Я не верю своим глазам, – рычал Трофим. – Но если это ты, то почему такой грустный? Это надо срочно исправить. Ты не о чём не догадываешься?

Михаил пожал плечами, продолжая улыбаться, понимая, что Трофим валяет дурака.

– Ты это брось, свои восточные хитрости. Встретились два боевых товарища… За это полагается… Ну, шевели копытамию. За это полагается… вы – пить! Конечно, выпить! Как говорится, поступило предложение наполнить бокалы! – Трофим, как всегда, не отличался красноречием, но был искренним, и не скрывал радости от встречи. Они оставили дружков на берегу и пошли в ближайший ресторан пропивать последние деньги Трофима. Через час Михаил уже едва водил зрачками, тыкаясь, словно слепой щенок, пьяным лицом в богатырские кулаки своего старого друга. Домой их привезло такси.

Утро застало их в глубокой лёжке на полу. Варвара уже ушла на работу, оставив угрожающую записку на столе. Трофим на маленьком коврике, по-детски подложив ладошки под толстые щёки, храпел во всю глотку, сотрясая стены коммунальной квартиры.

– Сколько мы выпили вчера? – спросил Михаил, после того, как они окончательно проснулись, и сидели напротив окна, тупо глядя в никуда.

– А хрен его знает, Миха, – улыбаясь во весь рот, ответил Трофим, роясь в кармане брюк. – Я сам болею. И как говорится, есть предложение восполнить пробелы памяти. Не сходить ли нам за пивом? У тебя деньги есть?

Они просидели до обеда, дождавшись, когда пришла жена и, действительно, устроила им разнос. Потом они сидели на лавочке и курили. За этим слабо отрезвляющим занятием Трофим рассказал, как оказался во Владивостоке. Он, по-прежнему, работал взрывником на руднике, на севере Приморья, а сюда приехал с желанием дать жизни жару, и показать «наших», из-за чего пришлось пропить все деньги.

– Так что, бросай свою работу, и приезжай к нам, на рудник, – в десятый раз, заканчивая разговор, предлагал Трофим, не в силах встать со скамейки. – Рудник «Дальний». Запомнил? «Дальний».

Когда Трофим уковылял в поисках своих покинутых товарищей, пообещав вскоре вернуться, Михаил закурил ещё одну папиросу и задумался. Что-то в рассказе Сергея показалось ему необычным, и даже таинственным, гораздо большим, чем просто темой дикого заработка. Да и встреча их на пустынном берегу Амурского залива уже не выглядела случайной. Он и до этого слышал о проблеме этого рудника, но то была информация закрытого содержания, не для всех. Ещё при подготовке к китайской заброске он соприкоснулся с темой урана и его добычи. Руды этой катастрофически не хватало в Советском Союзе, особенно если учитывать далеко идущие планы в ядерной энергетике. Рудник «Дальний» как раз и был той секретной точкой на карте, где добывали урановую руду. Не её одну, разумеется, но один из рудников этого удалённого района добывал именно урановую руду, и вокруг неё существовали какие-то проблемы. После письма Изаму Михаил понимал, что мирное пребывание его в Союзе – это уже вопрос времени, и если он не изменит свою жизнь коренным образом, то все предсказания друга могут сбыться, а этого он допустить не мог. Рудник «Дальний» мог стать местом, где ему можно было спрятаться и затеряться. Пройдёт время, и о нём забудут. Жизнь всё ещё продолжалась, вырисовывая перед ним очередной крутой поворот, в который надо было ещё правильно вписаться.

Всю неделю он провёл в глубоких раздумьях. Жена приходила с работы поздно, уставшая, и вся его молчаливая игра не могла не действовать ей на нервы. Последний год был не самым тёплым в их жизни. Михаил видел, как они понемногу расходятся в стороны, виной тому была и работа, как его, так и её, его нескончаемые командировки по краю, и, быть может, и то, что они по-прежнему делили на двоих одну комнату. Варвара стала жёсткой, иногда даже властной. Казалось бы, такие простые вещи, как громкое жевание во время еды, или стук чайной ложки о стакан, или непроизвольный храп могли вызвать в ней раздражение. Он понимал, что кроме простых бытовых трудностей их семейную жизнь омрачает одна невидимая – у них не было детей, а значит, это была неполноценная, не настоящая семья, а лишь её подобие. Другим поводом для возникновения конфликтов, по-прежнему, было то, что они небыли расписаны, и если Варя не поднимала этого вопроса, то это не значило, что она о нём не думала. Было ещё немало невидимых камней, о которые спотыкалась их дружная когда-то семья. Любил ли он её? Несомненно. Михаил любил жену всем сердцем, жалел, угождая ей в любом капризе, но помочь ей разрешить накопившиеся душевные проблемы он не мог, и быть может, потому, что не знал её русской души. Он понимал, что, сколько бы ни прожил здесь среди русских людей, все они для него, по-прежнему, оставались непонятными, в том числе и Варя. Любила ли она его? Или это была привычка? Один из его сослуживцев сказал однажды, что женщина вынуждена сдавать себя в аренду, с одной лишь целью – родить для себя ребёнка. Мысль эта была в его понимании циничной и, вместе с тем, до простоты верной. Варя по природе своей была матерью и хотела иметь детей. Но и он мечтал о сыне. И теперь, оказавшись в лавине проблем, он видел, как рушится его привычный мир, как уплотняется даже воздух, окружавший его, где каждый шаг и каждый вздох даётся всё тяжелей. Но он не паниковал, а просто продолжал наблюдать, как когда-то советовал Вязов. Наблюдал и ждал, и даже не удивился, когда однажды в телефоне услышал его голос: – Приходи, есть тема, которую надо обговорить, – сказал Вязов коротко и повесил трубку.

Его начальник сидел в том же кабинете, но на его двери вместо фамилии и инициалов висела лишь табличка с номером. Это нововведение говорило о том, что время действительно изменилось. Сам Вязов, седовласый с большими залысинами уже не выглядел статным офицером как когда-то, одно оставалось в нём неизменно – его ясный взгляд и продуманность каждого слова.

– Хорошо, что пришёл, – сказал вместо приветствия Вязов. Михаил долго рассматривал своего начальника, ловя себя на мысли, что время поработало не только над вещами, но и над людьми. – Сходим сначала пообедаем, а потом решим, как жить дальше.

Начало разговора заинтриговало Михаила. Пока шли по коридору, пока стояли в очереди с подносами, Вязов задавал обычные житейские вопросы, спрашивал о жене, о работе, о здоровье. Михаил поймал себя на мысли, что сам он о Вязове почти ничего не знает, кроме того, что жену его зовут Марья Сергеевна, что она китаянка, и прекрасно готовит. Потом они молча съели свой обед, после чего вышли на улицу.

– Ты видишь, что всё меняется, – начал Вязов издалека. Михаил молча кивнул. – Терентьича на пенсию проводили. Слыхал?

Михаил удивился. Его не вызывали на ковер больше года, доклады он всё время подавал на стол своего начальника, а им был Вязов, поэтому уход Льва Терентьевича для него был новостью. Услышав её, он почему-то загрустил.

– Ладно, не переживай. Всех когда-нибудь спишут, – отшутился Вязов. – Хотя нашего брата держат до последнего, так что на скорый отдых не рассчитывай.

– Что случилось? – спросил Михаил, понимая, что Вязов умышленно тянет время.

– Я ухожу из внешнего отдела, – сказал он коротко.

– Или переводят?

– Нет, на этот раз я ухожу сам и рад этому.

– Но, что случилось?

– Какой же ты упрямый, Миша. Сам что ли не видишь?

– Это из-за бирки на двери?

Они оба расхохотались.

– Ладно, шутки в сторону, перерыв скоро закончится, а новый начальник сердится, когда подчинённые где-то бродят. Прошли сильные изменения внутри нашего ведомства, много молодых появилось, а это всегда связано с ломкой дров. Ну, и вот. С Китаем, сам видишь, что получилось. Туда сейчас ходу нет, того и гляди кулаками грозить начнём. У нас Япония, Миша, замаячила. Наш ближайший сосед, а мы ничего не делали там со времён окончания второй мировой войны, а то и больше. Надо налаживать связи, а у нас нет даже мирного договора с этой страной, декларация от пятьдесят шестого года не в счёт. Дело это, разумеется, важное, но боюсь, что кто-то хочет прыгнуть через весь лестничный марш. В общем, параллельно с формированием японского дипкорпуса, у нового руководства есть планы по созданию новой агентурной сети в этой стране. И как можно скорее. Как ты понимаешь, одно без другого быть не может. Что молчишь?

– А что говорить? Вы ведь ещё не всё сказали.

– Но тогда, слушай дальше. Как уже сказал, я ухожу из внешней разведки. Это не бегство, Миша. Просто, мне не нужна карьера, а кто-то о ней мечтает, и ради бога. Внутренние дела тоже обязывают трудиться, не покладая рук, да что тебе рассказывать. А говорю я тебе это не потому, что сам попал в непростую ситуацию, а потому, что когда-то дал тебе слово, что ты не будешь работать против своей исторической родины. И нарушать это слово не собираюсь.

– Да, я не забыл этого, – подтвердил Михаил. После этих слов ему даже стало легче дышать, но вместе с тем, появился страх перед неизвестным, о котором Вязов ещё не успел сказать. Больше всего его поразило совпадение – звонок Вязова и письмо от Изаму, свалившиеся на него почти одновременно.

– Конечно, мне удобно продолжать работу с тобой, и поэтому, если ты не против.

– Я не против.

– Тогда не перебивай. Прежде всего, тебе надо написать заявление о переходе в другой отдел, в мой будущий отдел, и все твои бумаги лягут в архив. А второе, найти интересное для себя направление и начать работать. Я могу кое-что тебе предложить, но, может, у тебя самого что-то есть на примете?

– Кажется, есть, – стараясь быть как можно сдержанней, сказал Михаил, чувствуя, что из него выходит накопившаяся тяжесть.

– Тогда завтра с подробным описанием планов и задач. На ковре мы не должны мычать как коровы, так что, приходи пораньше, обсудим.

Когда на следующий день Вязов выслушал Михаила и прочитал изложенный им на бумаге план, то первая реакция слегка огорошила его, если не сказать больше.

– Выброси это в урну, – сказал Вязов.

– Но, Илья Ильич? Я всю ночь сидел, глаз не сомкнул.

– Вот именно, «я». Выброси, сказал. Порви и выброси. Хотя погоди, лучше я его спрячу в сейф. А теперь послушай. Ты молодец, что увидел эту проблему, и грамотно её изложил. Её и раньше поднимали, но надеялись на китайские рудники. Однако, на китайцев где сядешь, там и слезешь. Может оказаться, что мы в самое вовремя с тобой, Миша. После обеда я иду к главному, и там вскользь затрону эту тему, что называется, закину удочку, и по ходу разговора, а он непременно возникнет, предложу твой вариант. Тебя я называть не буду, но скажу, что есть подходящая кандидатура, уже готовая к работе. Рудник «Дальний» это же наше поприще. Главный всё это обдумает, а потом, через пару дней вызовет меня, и озадачит, словно это его идея. А нам это и нужно. В общем, готовься. Мосты не сжигай, но долгов, желательно, чтобы не оставалось.

Когда Михаил вернулся домой, Варя сидела за журналами, было начало учебного года, и ей приходилось до полуночи сидеть над ними, вписывая фамилии в предметные разделы. Она уже не работала с начальными классами, а вела отдельные предметы – русский язык и литературу. Классов было много, и школа всё больше поглощала её. Он не стал её отвлекать и сел пересматривать газеты. Делал он это осторожно, стараясь не шелестеть бумагой. В последнее время они мало разговаривали и почти не выходили вместе в город. Михаил ещё не знал, как начать разговор о возможном переезде, но тема вынуждала его всё время об этом думать. Жена словно считала с его лица эти мысли и начала первой.

– Опять в экспедицию зовут? – с иронией в голосе спросила она.

– А как ты догадалась? – Михаил даже растерялся и поэтому на агрессию ответил тем же.

Жена пожала плечами, давая понять, что все, что ей нужно, она уже выяснила, и снова уткнулась в журнал.

Потом они молча поужинали приготовленной Михаилом рыбой. Он привычно ел руками, а потом вытер пальцы полотенцем.

– Это для чистых рук, – неожиданно взвилась жена.

– Ну, извини, я не знал, – соврал Михаил, вытирая уже уголки рта тем же полотенцем. – Я потом постираю, не волнуйся.

Это взорвало Варю ещё больше, она отбросила вилку и выскочила из-за стола.

– Всё ты знаешь! Все нормальные люди едят вилками и ложками, а мой – деревяшками, как нерусь. Она замолчала, и вдруг расплакалась.

Его не обидело брошенное в сердцах «нерусь». Он порой по десять раз на дню слышал это в тех или иных формах в свой адрес. Жена не смогла произнести – «мой муж». Было время, когда она говорила: «мой муженёк» и никого не стеснялась, но то время как-то незаметно ушло, и от этого на душе было пусто.

– Спасибо, – сказал Михаил, как можно сдержанней, вставая из-за стола. Конечно, ужин был немного испорчен, но по опыту последних месяцев он знал, что впереди ещё ждёт десерт. Он не хотел продолжения и решил выйти на свежий воздух. Он даже подумал предложить ей прогуляться, но слова жены прервали его сборы.

– Мне недавно попался в руки твой паспорт, – неожиданно сказала она.

– Ты рылась в моих вещах? – спросил Михаил, ещё не понимая, к чему может клонить жена.