Читать книгу: ««Кто ты?». Часть 2», страница 5

– Почему?

– Какие-то люди – понятно, что недруги наши – нашептали брату, что, мол, он сам бедный, с трудом содержит семью, а хочет жениться на ещё более бедной девушке, у которой ничего нет за душой, кроме бесчисленных, таких же, как и она сама, бедных родственников. Кто-то нашептал ему, что он молодой, подающий надежды специалист и, разумеется, достоин более выгодной женитьбы. Между словами кто-то упомянул о неродной дочери колхозного счетовода, о её якобы достоинствах и, главное, о её матери, для которой все двери районных руководителей были открыты. Сулили ему счастливое будущее и богатое приданое, якобы уже купленное и приготовленное для него. А то, что она не так красива и чуточку хромает – это не в счёт, дескать, ночью все кошки чёрные. Вопреки нашим протестам, брат стал сдаваться на эти уговоры и необоснованно откладывать уже намеченную свадьбу. По деревне пошли слухи, что брат мой тайно встречается с дочерью счетовода и вовсе не собирается жениться на той девочке, к которой посватался. Родители этой девушки, несколько раз встретившись с братом, сами отказались выдать свою дочь за такого непостоянного жениха, так как они были весьма порядочные люди, хоть и бедные. Вскоре та девушка вышла замуж за дальнего родственника из соседней деревни, а хромоножка с первого дня, как поселилась у нас, начала наводить порядок по всем фронтам. С собой она привезла какие-то деревяшки, купленные якобы аж в Тбилиси, кое-какие фарфоровые безделушки и очень милого щенка. Со щенком она разговаривала только по-русски и велела и нам общаться с ним только по-русски. Поскольку русского языка, тем более на собачий лад, ни я, ни мой брат не знали, то приходилось просто обходить его. Но щенок, не зная обстановку, всё чаще и чаще подбегал то ко мне, то к брату, прыгал на колени, облизывал руки, просил поиграть с ним. Разумеется, мы не могли быть равнодушными к такой ласке и гладили его красивую головку, сопровождая свои действия парой-другой слов, конечно по-азербайджански, и каждый раз нарывались на скандал. Брат стал попросту не замечать щенка, я же игнорировал невестку, продолжая общаться со щенком на азербайджанском языке. Особенно нравилось ему ходить за мной и скулить, когда я, декламируя какие-нибудь стихи, прохаживался по комнате. Но всегда в таких случаях открывалась смежная дверь и из другой комнаты с бранью в мой адрес и криками вылетала невестка, разумеется, вылавливала убегающего от неё щенка и уводила в другую комнату. Долго после этого оттуда слышались похабные слова невестки и жалобный визг щенка, который не хотел оставаться с нею. Вскоре она поставила перед братом вопрос ребром: или я, негодный брат, или она – любящая жена. Брат замялся, но она настаивала, обзывая меня и обвиняя во всех смертных грехах. Теперь уже война в нашем доме носила постоянный характер и не прекращалась ни днём ни ночью. Это было накануне выпускных экзаменов, и я старался как можно реже бывать дома. Брал с собой книги и кусок хлеба, уходил в колхозный сад, готовился к экзаменам, там же обедал и ужинал, благо ранних фруктов было много, а домой возвращался поздно ночью, чтобы только переночевать. Сдав экзамены, я сказал брату, что хочу поехать в Кировабад, поступить в институт, что, мол, нужна небольшая сумма денег. Он ответил, что надо подумать. Я понял: он не рискнёт сам дать мне денег и хочет посоветоваться с женой. Утром следующего дня перед уходом на работу он зашёл ко мне и заявил, что раз со школы мне не дали тридцать рублей, то я в институт не поступлю. Поэтому они решили (он так и сказал: мол, они решили), что мне надо сдать свои документы в любой техникум, который есть в городе Агдаме, так как с аттестатом об окончании средней школы в техникум принимают без экзаменов. Так сказать, стопроцентный вариант. Я пытался ему объяснить, что, если бы даже я был круглым отличником, мне всё равно не дали бы эти деньги, так как для этого надо обязательно числиться в интернате и как минимум быть сыном или подопечным участника войны. В ответ на это он сказал, что я его просто обманываю, так как он от весьма уважаемых людей слышал, что, раз школа не удостоила ученика той самой суммой, значит, он ни в какой институт не поступит, а у него нет никакого желания, чтобы я зря истратил деньги и вернулся обратно ни с чем.

– Послушай, брат, – решил я поговорить начистоту, – если ты со своей женой решил от меня избавиться, то дай мне тридцать рублей, и меня вы больше здесь не увидите, независимо от того, поступлю я в институт или нет.

Я предложил даже расписку дать ему или его жене – кому угодно. В ответ на это он на повышенных тонах сказал, что я хоть и имею аттестат зрелости, но пока ещё необтёсанный мальчуган, и что мне следовало бы не перечить умным людям, таким как его жена и тёща, а слушаться их совета и быть им благодарным.

Тут нервы мои не выдержали. Вспомнил я ему отношение к нам этих так называемых умных людей, сравнивал их с совершенно чужой нам Ниной Александровной, обратил его внимание на то, что у людей принято выделять в качестве приданого ковры, постельные принадлежности, другие домашние вещи для повседневного пользования.

– А что привезла твоя умная жена? – задавал я ему вопрос. – Два деревянных гроба, которые целый день караулит, как бы мы их не тронули, и собачонку, с которой надо общаться только на русском языке.

В общем, впервые в жизни мы сильно поругались. Он обозвал меня неблагодарным и недоразвитым, после чего положил на стол, купленный Ниной, три рубля.

– Вот, этого достаточно, чтобы несколько раз съездить в Агдам и обратно. Больше я не буду говорить на эту тему. Хочешь – бери и езжай, поступай в техникум, в какой хочешь. Других денег у меня нет, – сказал он и вышел из дома.

Это был выходной день. В колхозе ожидали приезд больших начальников из столицы и района для вручения нашему председателю и одной звеньевой звезды Героя Социалистического Труда. Уже несколько дней висел на видном месте Указ Верховного Совета СССР о присуждении коллективу нашего колхоза первого места в соцсоревновании и вручении председателю и звеньевой награды Героя Социалистического Труда. Наверху решили торжество вручения наград организовать в выходной день, чтобы не отрывать видных людей от важных дел. Планировалось устроить массовое гуляние в колхозном саду. Были приглашены из района самые известные музыканты, певцы, танцоры, организованы бесплатные угощения, различные национальные игры. Всё это должно было продолжаться до часа или двух пополудни, после чего был запланирован банкет в колхозном клубе, но уже для высоких гостей и близкого окружения председателя колхоза. Я знал, что сейчас все жители деревни веселятся в саду. Я тоже с утра собирался пойти туда, но после разговора с братом настроение испортилось, и я вышел из дома просто так пройтись, по пути прихватив трояк. Всё одно: возьмёт невестка, а скажет брату, что взял я. Ни единой души не было на улице, все люди гуляли в саду. Даже чайная и та была закрыта. Такое я видел впервые. Немного побродив, я вернулся домой, благо там никого не было, и, лёжа на тахте, под доносившуюся до нас музыку задремал. Разбудил меня брат. Солнце уже клонилось к вечеру, а брат, стоя около тахты, весело смеялся. Я никогда не видел его выпившим, даже на своей свадьбе он наотрез отказался от выпивки, а тут такой день?!

– Ну, брат, живём! – заплетающимся языком обратился он ко мне. – Я ведь тоже могу думать, шевелить мозгами. И вот скажу я тебе, что давеча ты был неправ, относительно воспитания щенка не прав, ведь это требует огромного труда и знаний. Не каждому дано говорить с собачкой на чужом языке, да ещё так, чтобы она тебя поняла. Это же чудо! Нет, что ни говори, неправ. Ведь мы с тобой вроде бы грамотные люди, но двух слов по-иностранному не можем увязать. Так я говорю?

Я сидел на тахте и слушал всю эту пьяную болтовню.

– Вот, давеча, – продолжал он, – в клубе… Ведь я тоже был в числе приглашённых. Председатель всех нас представил: мол, специалист по животноводству-с и прочее. Ну, люди-то в основном солидные приехали, с галстуками… Все мягкие такие, пухленькие… Короче, выпили мы малость. Нельзя было отказаться. Кругом все пьют, все такие солидные люди, ну как им откажешь? А пьют-то как, прямо как лошади, целыми стаканами пьют. Они-то как-то по-другому называют. Это я говорю «стакан», а по-ихнему по-другому. Один из столичных-то фокусы даже показывал. Целый стакан водки одним глотком, хлёст – и тама. Так вот к чему я? Да насчёт иностранного языка-то. Так вот, этот фокусник, откуда ни возьмись, стал со мной откровенничать. Кажись, даже советский образ ведения животноводства малость критиковал. Специалист, наверное, по этой части. Так вот, этот субъект и спрашивает меня насчёт жизни и прочее, сам спрашивает: какое, мол, у меня хобби? Я-то ведь никогда не слышал этого слова и, убей, не знаю, что ему и ответить, а он всё своё: хобби да хобби. Я ведь тоже выпимши был, ну и решил блеснуть, и говорю, мол, «ничего-с, жена не жалуется». Хохотал он как сумасшедший, а когда успокоился, стал рассказывать мой ответ, приукрасив его всякой похабщиной. Что тут поднялось! Все ржали как бешеные, показывая пальцем то на меня, то на жену мою. Там ведь были и женщины, среди них и моя жена с мамашей своей на первых рядах. Ты бы видел, как блестели глаза тёщи, как прыгала на хромой ножке моя жена, оправдываясь перед налетевшими к ней со всех сторон бабами и мужиками. Я тоже не отставал от остальных, ржал что есть силы и пальцем показывал на кого-то, теперь уже не помню на кого, кажется, на тёщу. Точно, на тёщу и показывал, и это вызвало новую волну смеха, ещё сильнее, чем прежде. Ни дать ни взять сущий бедлам. Кто-то кричал «браво», а кто-то ткнул пятернёй мне под ребро – не знаю кто. По сторонам-то я не смотрел, а только вперёд смотрю и хохочу вместе с остальными. Ну и забодал я в сторону того, кто ткнул мне под ребро, а в ответ услышал страшную ругань. Не знаю, кто это был, кто-то из высоких гостей, но ругался, как сапожник. Вдруг чувствую: кто-то завладел рукавом моего пиджака и тащит в сторону. Хотел я освободить руку, но не тут-то было. Поворачиваю голову и замечаю, что это тесть мой тащит меня. Мерин-то здоровый, хоть и счетовод. Оттащил он меня поодаль и спрашивает:

– Ты чего смеёшься, дурак, и куда пальцем показываешь?

Слово «дурак» малость обескуражило меня, ну да ладно, с кем не бывает. К тому же хоть и не родной он мне, как-никак тесть же. Обнял я его, для поцелуя, разумеется, но вышло слишком порывисто: кажись, плохо сориентировался и хватанул зубами мочку уха. Так или не так, сейчас уже не помню, но помню, что двинул он мне прямо в затылок и выгнал вон из клуба. Понял теперь, до чего доводит незнание иностранного языка? Но это ерунда, сущая ерунда. Я и сам собирался уходить, ну, малость опередили события… Сам виноват-с, надо было послушаться умного совета. Словом, не в этом дело.

– А в чём же? – спросил я его.

Он сел рядом со мной на тахту и начал бить в область левого внутреннего кармана пиджака.

– Богаты мы теперича – вот в чём дело. Мы ведь не сразу начали трапезничать. Сначала было торжество, и всё, как принято у людей, – чин-чинарём. Один из столичных гостей – видимо, самый значимый, – произнёс длинную речь. Очень уж он хвалил наш колхоз, шпарил цифрами, даже несколько фамилий жителей нашей деревни назвал, как будто всю жизнь жил с нами бок о бок и ишачил вместе со всеми. Ну, закончил тем, что начал выдавать ордена, медали, всякие там грамоты. Затем ещё два-три товарища, но уже из районных руководителей, выступали и тоже хвалили наших жителей: мол, мы гордимся и так далее… Ответное слово держал, как и подобает в таких случаях, наш председатель. Скромный человек, ничего не скажешь.

– Благодаря, – говорит, – неустанной заботе партии и правительства… – и пошло, и пошло: анализ за анализом, и всяческие там качественные изменения, и какие-то там изобилия… Впрочем, качественно говорил, не то чтобы как всегда, нет, обособленно и, главное, качественно. Скромный человек, говорю я тебе. Показывал на звёзды, только что навешанные ему на грудь, и говорил, что это результат коллективного труда, труда всех здесь сидящих товарищей, и мы хорошо понимаем, к чему это нас обязывает. Хотя в зале не было ни одного колхозника, окромя двух-трёх звеньевых, эти слова были встречены аплодисментами.

– Чтобы не быть голословным, – продолжал он, – особо отличившиеся труженики нашего колхоза премируются денежными премиями. И стал перечислять фамилии и имена премированных, а те прямо там же подходили и получали пакет с деньгами. Когда председатель назвал мою фамилию, я, как и все, подошёл к трибуне, получил свой пакет, поблагодарил всех и обратился к председателю. «Товарищ председатель, – говорю, – если вы позволите, завтра я хочу уехать в Агдам, чтобы устроить брата своего в техникум, о чём он просит ежедневно». Все рассмеялись, захлопали в ладоши, а председатель и говорит, что он очень даже позволяет и разрешает, добавив, что «колхозу нужны высококвалифицированные, грамотные люди, и, если будет какая нужда, обращайтесь прямо ко мне». Так что, браток, завтра мы вольные, как цыгане, и деньги у нас есть. – Заново стучит он в область кармана. – Прямо с утра поедем в Агдам, сдадим документы твои в какой ты скажешь техникум, купим тебе всё необходимое, отметим всё это в хорошем ресторане и вернёмся к вечеру со спокойной душой, зная, что ты уже студент. Одна просьба всё же у меня имеется, – почти засыпая произнёс он.

– Что за просьба? – спросил я.

– Научись иностранному языку. Неважно какой, лишь бы иностранный был. Во всех техникумах учат ему. Нам тоже преподавали, но мы ноль внимания на него – откуда мне его знать. Но ты ни-ни. С самого начала научись всем словам, всем нужным словам. Я за четыре года учёбы научился выговаривать только одно слово: «видерзеен». И то потому, что почти каждый раз после урока учительница говорила нам его: только звенит звонок на перерыв, она журнал под мышку и – «ребята, видерзеен». Ну и мы ей хором «видерзеен» орали. Но это не то слово, неходовое слово этот «видерзеен». За столько лет, что я окончил учёбу, никто ни разу не спрашивал меня, мол, какое у тебя видерзеен? Нет, не ходовое, а вот «хобби» – другое дело. При первой же встрече с приличными людьми спросили, какое, мол, у тебя хобби? Такие вот слова и учи, чтоб ходовые были, а это… что же… дерьмо этот «видерзеен»…

Я встал, чтобы он мог лечь на тахту. Комната, в которой он жил с женой, была закрыта. Жена его всегда закрывала её, когда куда-нибудь уходила, чтобы мы в её отсутствие не трогали всякие безделушки, которые она привезла с собой в качестве приданого. Для этого она купила у спекулянтов специальный замок с секретом, этакий с крутящимся основанием, а ключ спрятала от нас подальше.

Брат кое-как снял пиджак, бросил его на пол, лёг поудобнее и тут же уснул. Ходил я по комнате и думал. О чём? Наверное, ты догадываешься. Ведь сказал же он, что собирается истратить эти деньги на меня. Раз так, почему мне не использовать их по своему усмотрению? Интересно, сколько же ему дали премиальных? Я поднял пиджак и только лишь из любопытства залез в тот карман, по которому брат так старательно стучал. Вынимаю конверт, а в нём куча денег – правда, одни трояки, пятёрки и рублёвые. Посчитал – ровно восемьдесят рублей. Столько мне, конечно, не нужно было, и я отделил от общей кучи рублей сорок. Положил обе кучи на стол и стал думать. Я вспомнил, что школа наша по тридцать рублей даёт на каждого. Значит, и мне тридцать рублей будет достаточно, тем более что и трояк утренний почти цел у меня. Только пачку «Примы» купил на пятнадцать копеек. Подошёл к столу, отсчитал ровненько десять рублей и положил в другую пачку. Тридцатку положил в грудной карман своего кителя, а пятьдесят рублей – в конверт и туда, откуда взял. Пиджак повесил на спинку стула, нашёл вот эту клеёнчатую сумку, в которой невеста наша привезла своего щенка, положил в неё кое-какие книги – и вот я здесь. И домой вернусь только с извещением о поступлении в институт, и то на несколько дней, чтобы собрать кое-какую зимнюю одежду.

– Таваккул, а почему ты так уверен, что обязательно поступишь в институт?

– Потому что все эти дни я провожу в институте, подхожу то к одной, то к другой кучке абитуриентов, слушаю, какие они задают вопросы друг другу и как на них отвечают. Скажу коротко: самые захудалые двоечники нашего класса – академики по сравнению с ними, во всяком случае по истории.

– То есть ты хочешь сказать, что историю ты знаешь лучше всех?

– Абсолютно уверен.

– А остальные предметы, скажем, физику, математику? Ты в них…

– Фу-фу, – перебил он меня, – типун тебе на язык! Какая физика, какая математика, о чём ты говоришь?! Да я близко бы не подошёл к этому институту, если бы хоть один из этих сатанинских предметов присутствовал здесь!

– В таком случае какие же экзамены ты будешь сдавать?

– История – раз, и это самое основное, литература устно – два и литература письменно – три.

– И всё?

– И всё.

– Что же это за институт-то такой? – искренне недоумевал я.

– Самый настоящий институт. Это в сельхозинституте, куда ты собираешься поступать, загромождают приёмные экзамены. Что ни факультет, так физика, химия – имидж себе раздувают. А здесь нет, здесь конкретно. Ну, скажи ты на милость, зачем историку физика? Ты за десять лет учёбы хоть раз видел, чтобы учитель истории преподавал физику, видел такое?

– Нет, не видел.

– Ну вот и весь сказ. Говорят, что история отсеет всех слабых. Останется почти столько же абитуриентов, сколько объявлено по конкурсу мест. Историю я знаю на отлично. Три года готовился. А литературу можно и на тройку сдать, все равно поступлю. Получу извещение на руки и поеду в деревню свою. Сразу домой не пойду. Пойду в чайхану. Там всегда многолюдно. Может, даже закажу себе стакан чая – денег на это останется. Ну и невзначай скажу что-нибудь про Кировабад. Например, скажу, что чай в Кировабаде дают в стаканах из серебра.

– Из чего?

– Из серебра, чистого серебра.

– А ты видел?

– Откуда?

– Тогда как же это?

– Да так. Ты думаешь, кто-то приедет проверять? Главное, что-то сказать, ну чтобы зацепиться за разговор.

– Раз так, то почему бы тебе не говорить, что чай в Кировабаде дают в скорлупе монгонгового ореха, а разносчики все обезьяны? Эффект будет побольше.

– Ха-ха-ха, ну ты даёшь! Конечно, эффект был бы ошеломляющий, но это слишком. Так нельзя. Надо, чтобы не спорили, а слушали. А насчёт того, как там… твоих обезьян-то – спорить будут. Мне же надо, чтобы они не спорили, а заинтересовались, и серебряный стакан, пожалуй, будет в самый раз, ведь его и стащить можно, вот в чём загвоздка-то. Надо людей заинтересовать, а это, как бишь, какая скорлупа, ты сказал?

– Монгонгового ореха.

– Вот-вот, монгонго, фи… кому он нужен-то этот монгонго?

– Хорошо, хорошо, убедил. Что дальше-то?

– Так вот, как только заинтересую обитателей чайханы – а они сущие бездельники, им хлеба не давай, а расскажи что-нибудь свеженькое – я и доведу до них ещё кое-что из Кировабада, ну и как бы в продолжение скажу, что так и так, поступил в институт, покажу им бумагу о поступлении. И уверяю тебя, что не позднее чем через полчаса вся деревня и вместе с ними мои домашние будут знать об этом.

Тогда-то я и пойду домой, зная, что дома меня будут встречать радостно. Деревенские, видишь ли, любят хвастаться успехами других, а если этот другой ещё и родственник, даже самый дальний, то жди праздника.

– Хорошо придумано, – сказал я и зевнул.

– Тебе надоела моя болтовня, небось? – спросил он, смотря прямо на меня.

– Нет, отчего же. Очень даже интересно, тем более что всё равно делать нечего.

Вечером мы с Таваккулом зашли в «Чёрный магазин» за углом, купили каждый по полбуханке чёрного хлеба и вернулись к своему обиталищу. Правда, Таваккул настаивал, чтобы на ужин взяли ещё по паре пирожков, которые продавали рядом с нашим садом, но я отговорил его от этой мысли, сказав, что от них дурно пахнет.

– Это оттого, что начинили их требухой – ну, малость не так помыли, мало ли чего. Зато они очень сытные и стоят-то всего пять копеек. Я вот уже третий день питаюсь ими: утром два, в обед два и на ужин два – и хорошо, и дёшево, – обосновал свои слова Таваккул, но всё же поступил, как предложил я.

Съев свою половину чёрного хлеба и запив его холодной водой из-под крана, мы устроились на одной из скамеек, стоявших близко к воде. Таваккул ещё немного рассказал о порядках в учебных заведениях Кировабада: техникумы здесь принимают документы примерно до середины августа, чтобы срезавшиеся на первых и вторых экзаменах в институтах абитуриенты могли получить свои документы и подать им. На этом месте он начал громко и как-то истерично смеяться.

– Что смешного-то? – спросил я его, оглядываясь вокруг.

– Прошлой ночью ко мне батюшка пожаловал.

– Какой батюшка?

– Из вот этой мечети. «Ассаляму алейкум», – говорит. У нас-то, у простых смертных, оно звучит как-то попроще, а у них со смаком, с особым ударением сразу на все три первые буквы – «А-с-с». Вскочил я спросонья. Думал, какой-нибудь городской жулик, о которых мы в провинциях наслышаны. Смотрю, ан нет, настоящий батюшка: и борода, и чётки – во всей красе.

– Что ему нужно было?

– Откуда я знаю? Слышал, говорит, от служительницы мечети – то ли буфетчицы, то ли официантки, то ли уборщицы. У них бывают такие должности?

– Насколько я понимаю – нет.

– Ну так, значит, одна из этих женщин говорила ему, что рядом с мечетью, тут, в саду, ночует какой-то пришелец. А он, как истинный мусульманин, решил поговорить со мной и, может быть, чем-то помочь. Единственное, что я хотел тогда, – это чтобы он скорее ушёл. Так как хоть и было темно, но боялся: вдруг кто-нибудь увидит меня беседующим с этим типом и донесёт руководству института, а те выгонят меня восвояси. Да и спать я хотел, уставший был. Поэтому я довольно грубо ответил ему, что никакой помощи мне не нужно, мол, «напрасно беспокоились». Но он то ли не понял меня, то ли сделал вид, что не понимает, уселся рядом со мной и начал говорить про каких-то прапрадедушку и прапрабабушку человечества, которые, воспользовавшись отсутствием охраны, стащили какие-то фрукты, съели их и тем самым совершили грех.

– Ну и что?

– А то, что именно поэтому мы с тобой вынуждены валяться здесь под открытым небом, вместо того, чтобы нежиться на царском ложе.

– Да ну?

– Ей-ей. По этой самой причине, говорит, всё человечество вопреки первоначальному замыслу ведёт скотский образ жизни.

– Скотский?

– Именно. И этой жизни не будет конца, пока все мы денно и нощно не будем молиться, чтобы сей грех был прощён.

– Денно-нощно?

– Так он изволил сказать.

– А кто же работать, учиться будет? Кто же, наконец, будет экзамены за нас сдавать?

– Точно так же я у него спрашивал, и знаешь, что он ответил?

– Что же?

– Выбирайте, говорит: или учитесь, работайте, наслаждайтесь жизнью – словом, ведите скотскую жизнь, или становитесь на колени и круглые сутки молитесь – может, и будут прощены грешники. Тогда все человечество, в том числе и мы с тобой, будем жить в коммунизме.

– Прямо-таки в коммунизме?

– Ну, он так не говорил, но описал что-то похожее. Несколько раз я пытался возразить и объяснить ему марксистско-ленинское учение построения коммунизма, но его бархатный голос очень уверенно гнул своё, и мне приходилось молчать и слушать. Так мы, наверное, и расстались бы, не выдвини он ещё одну идейку.

– Какую же?

– Счастье и богатство, говорит, вздор.

– Как вздор?

– Так. Вздор, говорит, и якобы они даны проклятым людям в качестве компенсации. В общем, по его словам, настоящие счастливые люди – это бедняки и несчастные: ну, всякие там больные, хромые, кривые и прочий сброд. Они, говорит, избранные Богом люди, и он дал им последнее испытание, а потому чем на вид несчастливее человек, тем он ближе к истине, и каждый такой человек обязан постоянно благодарить Всевышнего, молиться Господу, чтобы он дал ему ещё больше несчастья. «Только через несчастья и очищения мы приобретаем бессмертие», – утверждал он. По его словам выходило, что я, вместо того чтобы дрыхнуть, должен стоять на камне около скамейки и просить Господа, чтобы он отнял у меня и это убогое пристанище. А те скудные сбережения, что находятся у меня в кармане, надо отдать богоугодным людям – ну, таким, как он, например, – ради всех святых и, оставшись без ничего, наслаждаться своим несчастьем, то бишь, «настоящим счастьем» в ожидании грядущего бессмертия.

– Н-да, запутанная философия. И что же ты ответил на это?

– Я?

– Ну да.

– Я искал глазами что-нибудь этакое, увесистое, чтобы трахнуть его по голове, но ничего такого вокруг не было, а книгу, что я положил под голову, было жалко. Но я всё же отомстил ему.

– Каким образом?

– Я начал декламировать стихи.

– Стихи?

– Так точно. Не какие-нибудь там первопопавшиеся, а самого Самеда Вургуна. Войдя в раж, читал я стихи, всё больше и больше горячась. Он встал и, обозвав меня несчастным комсомольцем и безбожником, поспешно удалился от меня.

Всё это Таваккул рассказывал с ухмылкой на устах, а закончив, начал громко и долго смеяться, вспоминая то одно, то другое высказывание батюшки, а главное – его бегство. Так продолжалось долго. Во всяком случае, засыпая, я всё ещё слышал его смех.

Утром следующего дня я уже стоял у двери известного нам кабинета директора сельскохозяйственного института, временно приспособленного для приёма документов у абитуриентов. К девяти часам начали приходить члены приёмной комиссии. Они недоумённо смотрели на меня и проходили в кабинет. Наконец появился директор с той женщиной, которая непосредственно принимала документы. Кстати, фамилия её была Полякова и она работала секретарём-методисткой в институте. Её сын Поляков Леонид, очень воспитанный и интеллигентный юноша, впоследствии учился со мной в параллельной группе на том же факультете, что и я, но в русском секторе.

Директор остановился около меня и, не говоря ни слова, взял меня за плечо и повёл в кабинет. Сев на своё место, он спросил:

– Ты не понял, что мы говорили тебе вчера?

Я молчал.

– У тебя есть родители? – изучающе посмотрев на меня, спросил он.

– Мать есть.

– А отец?

– Отец погиб на войне.

– Очень жаль. Мать работает?

– Нет.

– А кто вас содержит?

– Дядя. Ещё нам дают паёк за отца.

– Отец был офицером?

– Да.

– А где работает дядя?

– Он директор школы.

– Это он дал тебе этот аттестат? – указывая на газетные обвёртки, которые я держал в руке, спросил он.

– Нет, он директор семилетней школы в колхозе.

– Вы живёте в деревне?

– Да.

– Скотину держите?

– Да.

– Какую?

– Коров и буйволиц.

– Ну и хорошо. А теперь, сынок, вернись домой, годочек отдохни. Пусть мать твоя покормит тебя как следует, попоит буйволиным молоком, оно жирнее, – набери немного веса, а то слишком ты маленький. А на следующий год милости просим. Видишь ли, если бы не хватало нескольких месяцев, даже полгода, мы могли бы принять твои документы, – бывает, что пораньше уходит ребёнок в первый класс. Но чтобы полтора года! Тут мы ничем помочь не можем, рад бы, но не можем. Ты понял меня?

Я молчал.

– Ну вот и хорошо, – ответил он сам себе, как и давеча, взяв за плечо, привёл к двери, открыл её и мягким толчком выставил из кабинета.

Я вышел на улицу, поняв, что здесь со мной не шутят.

В деревне из наших никого не было. За домом и хозяйством смотрела соседская девушка Шахханум. Её мать и старший брат работали у моего дяди, а она училась в седьмом классе. Каждое утро она приносила мне целый лаваш и сыр, готовила чай и уходила на весь день. Я целый день читал пятитомную книгу Гюго «Отверженные», написанную латинскими буквами, которую дал мне на время сын председателя нашего колхоза Керим. Вечером я выходил из дома и, стоя у водопада, ждал прибытия стада частников, чтобы помочь Шахханум пригнать скотину к месту. Помощником я был никудышным и больше мешал, чем помогал. Она всячески пыталась прогнать меня, с улыбкой, конечно, чтобы я не обиделся: иди, мол, читай свою книгу. В один из таких вечеров, когда я, стоя около водопада, ждал стадо, ко мне подошёл Алиев Исмаил – секретарь сельсовета, дальний наш родственник. Первый раз, когда я собирался ехать в город, он вместе с доктором Фирангиз помог подготовить мне документы. Сейчас он шёл со стороны здания сельсовета: видимо, по каким-то важным делам задержался на работе.

– Сдал документы в институт? – поздоровавшись, спросил он меня.

– Нет.

– Почему?

Я объяснил ему причину.

– Ты давно приехал из города?

– Да, недели две или около этого.

– А почему не заходил, не предупредил меня?

На это я не знал, что ответить.

– Где твои документы?

– Дома.

– Давай бегом домой, возьми документы – и ко мне в сельсовет, – сказал он, повернулся и пошёл обратно.

– Сколько не хватает месяцев, ты говоришь? – спросил он меня, когда я с документами появился у него в кабинете.

– В общем, говорили, что, если бы я был старше на год, на остальные месяцы они могли бы не обращать внимание.

Он что-то подсчитал и, сказав, что «год мало, надо побольше», открыл сейф, достал оттуда чистую форму метрики с печатью и подписью, заполнил её, провёл промокашкой и отдал мне.

– Держи, завтра предпоследний день июля. В последний день приёма документов наверняка не будет, а завтра могут ещё принимать. Ты должен до обеда завтрашнего дня успеть туда, иначе пеняй на себя, – сказал он, достал спичку и поджёг мою старую метрику. Выбросив пепел в пепельницу, добавил: – Не забудь изменить автобиографию. Деньги есть?

– Есть.

Таким образом я, Алиев Чингиз Имранович (Имран оглы), родившийся 20 июня 1939 года в селе Ахчанлы Имишлинского района, стал тем же самым человеком, но уже родившимся 3 января 1938 года в селе Кебирли Агджабединского района Азербайджанской ССР.

Дома я переписал автобиографию на предусмотрительно данный мне Ягубом чистый бланк, положил всё это в скоросшиватель, которым снабдил меня секретарь сельсовета и вышел на веранду. Было темно. Шахханум всё ещё возилась со скотиной. Я сказал ей, что мне срочно надо уходить в район, чтобы утром рано уехать в Кировабад. Она пробовала возразить: мол, ночь, темно, кругом волки. Но я стоял на своём. Поняв, что спорить бесполезно, она убежала домой и вскоре вернулась с двумя свежими лепёшками и довольно большим куском сыра, завёрнутым в тряпку.

– На, не голодай.

– Спасибо и до свидания.

Я пошёл прямиком мимо колхозной мельницы в сопровождении двух наших собак, которые защищали меня от своих соседских соплеменников. За мельницей заканчивались строения и начинались бесконечные колхозные поля. Здесь мы с собаками попрощались. Я отломил половину лаваша, разделил её на две части и отдал каждой по куску. Они ели, но неохотно. Каждому своё – привыкли они грызть кости. Но я всё же ждал и, когда они закончили есть, погладил их, пожал им лапы и ушёл. Они остались сидеть на задних лапах и, я знаю, долго провожали меня в таком положении. Откуда у собаки такая верность? Кто ответит мне на этот вопрос?