Читать книгу: ««Кто ты?». Часть 2», страница 3

Оказывается, в этот вечер в ресторане была организована встреча аспирантов из капиталистических государств Европы, и мы попали в самую гущу событий. Позже, когда нас допрашивали, почему мы зашли именно в этот ресторан, я ответил:

– Мы-то как раз не знали об этой встрече, а почему вы нас впустили в ресторан?».

– Мы приняли вас за венгра, – был ответ.

– Но Венгрия вовсе не капиталистическая страна.

– Ну за турка, какая разница?

В России часто можно услышать подобные безрассудные высказывания даже на самом высоком уровне.

Главный корпус нашего института и наше аспирантское общежитие находились в посёлке Дубровицы Подольского района, а наша лаборатория, где я вёл исследовательскую работу, – в посёлке Быково. Маленький институтский автобус каждое утро возил аспирантов и других работников нашей лаборатории в Быково, а вечером – обратно, проезжая каждый раз через весь город Подольск. В один из первых дней моего пребывания в Дубровицах заместитель директора, профессор Баршов, попросил меня, чтобы я по пути обратно заехал в кинотеатр «Родина» и забрал там пригласительные билеты, выделенные сотрудникам нашего института для участия в юбилейном вечере М. Ю. Лермонтова. Водитель автобуса был в курсе, и мы заехали в кинотеатр. Я представился кассирше, женщине бальзаковского возраста, и объяснил ей цель своего приезда. Она весьма рассеянно взглянула на меня и сказала:

– На вечер встречи с Гоголем, что ли?

– Во-первых, не встречи – эти люди давно покойники – а юбилейный вечер, – ответил я, – а во-вторых, не Гоголя, а Лермонтова.

Когда я это говорил, она уже рылась в ящиках своего стола. Раздражённо сказав: «да какая разница?», она нашла лист с названиями организаций, поставила галочку напротив нашего института, посчитала нужное количество пригласительных билетов и отдала мне. Я пересчитал билеты, сложил аккуратно в кучку и положил во внутренний карман пиджака.

– Спасибо, сударыня, – раздельно отчеканил я, – работники колбасного цеха нашего мясокомбината, где я имею честь работать, будут очень благодарны вам за то, что вы нашли возможность и выделили нам несколько пригласительных билетов на вечер встречи с Квазимодой, или, если вам так угодно, с Держикраем.

Сказал и отошёл от кассы.

– Эй, ну-ка, вернись! Я тебе говорю, а ну-ка, стой! – доносился до меня её крик.

Но я уже вышел из кинотеатра. Не успел я дойти до автобуса, она догнала меня и вцепилась в левую руку.

– А ну, покажи документы, а потом уж будешь держать, хоть с края, а хошь и из середины – как знаешь, а пока документы, да побыстрее.

– Какие документы, сударыня? А Держикраев – фамилия известного русского князя…

– Как же, как же, будет тебе князь! Да с такой фамилией и собаки не бывает! – усилила она хватку. – Ты мне зубы не заговаривай, а покажи документы, иначе я заору так, что все милиционеры города сбегутся сюда, колбасник несчастный.

Пришлось отдать удостоверение. Не выпуская руки, она изучила моё удостоверение и отдала обратно.

– Тоже мне шутник, а говорил: колбасный цех!

– Да вам-то какая разница: что институт, что мясокомбинат, коли вы не знаете разницу между Гоголем и Лермонтовым? – сказал я и улыбнулся.

Наконец-то до нее дошёл смысл шутки:

– Ах, ты вот о чём! – громко смеясь, ответила она. – Да разве всех запомнишь, все-то пишут и пишут, тьфу! – И так же громко смеясь, убежала к своей кассе.

Так что такие штучки в России бывают, и мы давно привыкли к этому.

Свободных столов было всего два – в дальнем углу зала. Остальные столы были сдвинуты в несколько групп, за каждым сидела компания из десяти-пятнадцати молодых людей, в основном женщин. Только мы сели за один из свободных столов, тут же к нам прибежала очень миловидная и раньше нами здесь не замеченная девушка с подносом и стала выкладывать на наш стол всякого рода закуски и напитки. Закончив с этим, она на английском языке пожелала нам приятного аппетита и, сказав, что горячее будет минут через двадцать, ушла. Я по-английски знал довольно сносно и мог бы общаться с ней на этом языке. Но, не владея ситуацией, считал это лишним, да и часто принимали нас за иностранцев и обращались к нам по-английски. Поэтому я подозвал её и сказал по-русски, что, видимо, она перепутала и принесла нам чужой заказ. Несколько секунд она рассматривала нас, а потом, удивлённо уронив: «разве вы…», ушла, оставив на столе целую гору закусок, большинство из которых мы не только никогда не пробовали, но даже названий не знали. Тем временем нас уже пригласили на танец. Две девушки из сидящей рядом с нами группы, как потом выяснилось, аспирантки из Федеративной республики Германии, на своём немецком языке просили нас танцевать с ними. Плотная, спортивного телосложения немка, узнав, что мы из СССР, очень удивилась и начала задавать уточняющие вопросы. Название «Азербайджан» ей ничего не говорило, но город Баку был знаком.

– О, Баку?! Нефть?! Африка! – воскликнула она на не совсем правильном английском языке.

Я сказал, что насчёт Африки она малость загнула, но в Баку действительно добывают нефть. Вообще, я давно стал замечать, что иностранные учёные при хорошем знании своего предмета, которым они непосредственно занимаются, очень плохо знают общеобразовательные дисциплины, такие как литература, история, география и прочее, не говоря уже о таких областях, как поэзия, музыка и философия. Уровень интеллектуальности этих людей намного ниже уровня обычного школьника в Советском Союзе. Профессор Калифорнийского университета Джон Бернард, за которым я был закреплён как переводчик, никак не мог поверить, что в Советском Союзе есть места, где выращивают чай, а союзные республики он считал местами сборищ дикарей, над которыми властвует Россия, как ей вздумается. Я приводил примеры, противоречащие его убеждению по этому вопросу, перечислял фамилии множества учёных нерусской национальности, которые добились значительных успехов в его же области науки, то есть в биологии. В конце концов, я говорил ему о себе, как живом примере:

– Вот я, например, азербайджанец, из обычной семьи, учился за счёт государства нашего, окончил институт, скоро заканчиваю аспирантуру, объездил весь Советский Союз да и кое-какие зарубежные государства. Разве такое возможно в США или в каких-то других капиталистических странах?

Разговор шёл в небольшом ресторане «Баку» на улице Горького, куда мы часто ходили обедать из-за высокого качества азербайджанской кухни. Он немного помялся и ответил, что и ему и большинству американцев известно, что евреи в Советском Союзе принимают различные национальности (по этническому сходству), чтобы их не притесняли. То есть по его словам выходило, что я еврей и, чтобы меня не дёргали по национальным причинам, принял подданство Азербайджана. На что я громко рассмеялся, но спорить не стал. Бесполезно, не переубедишь. Таких примеров можно привести множество.

Я, да и Сабир тоже, уже понимали, что, говоря попроще, попали не туда, но как выйти из этого положения, не знали. К тому же бесконечные приглашения на танцы не оставляли нам времени на обдумывание и поиск какого-нибудь выхода из этого положения.

Немки и англичанки, опережая друг друга, приглашали нас танцевать, спрашивали всякую всячину, но ни одного вопроса секретного характера не задавали, да и мы ничего секретного не знали. Ко мне подошла высокая и хорошо сложенная девушка и пригласила на танец. Собственно говоря, это нельзя было назвать приглашением. Она просто схватила меня за подмышку и подняла на ноги. Дальше уже было дело техники, и, когда мы оказались в гуще танцующих, она на хорошем английском языке, но с явным воронежским акцентом повествовала мне, что имеет где-то в Ирландии большой и очень красивый замок, оставшийся от какого-то прадеда по наследству. Она как можно красочней описывала этот самый замок с его приусадебным хозяйством, розами и цветами.

– Но вот незадача, – сказала она, – мне нужно ещё как минимум год находиться в Москве, а близких родственников, кто бы мог как следует присмотреть за всем этим, нет.

Далее она заметила, что, несмотря на множество предложений, она пока ещё не вышла замуж, так как такого, примерно как я, молодого и симпатичного парня, среди её ухажёров нет. Она хорошо понимает, что в Советском Союзе такие браки не приветствуются, но у неё очень обширные связи, и все трудности она уладит самым лучшим образом. Она намекала на то, что ей также по наследству остался кругленький капитал, и всё это вместе с красивым замком перейдёт на моё имя, как полноценного хозяина. От меня же требуется всего ничего – моё согласие. Конечно, она понимает, что такие вопросы быстро не решаются, поэтому согласна дать мне свой адрес и номер телефона и ждать моего ответа.

Слушая её, я вспомнил, как однажды один наш бывший разведчик разоткровенничался и сказал, что самая хитрая разведка у англичан, а самая грубая и кровавая – у нас и у китайцев. Действительно, неужели найдётся хоть один кретин, который поверит во всю эту дребедень? Увидев, что она ждёт ответа, я на русском языке, разумеется тоже с акцентом, но уже с кавказским, сказал ей, что мы сюда пришли поужинать совершенно случайно и уже сами понимаем, что лучше бы этого не делали. Но встать и уйти просто так, без причины, вроде бы неудобно, а самое главное, что у нас нет столько денег, чтобы заплатить за всё то, что нам принесли без нашего желания.

– Впрочем, мы все это не трогали, – подытожил я.

Она без всякого смущения ответила, что охотно верит мне, и если трудности в этом, то мы можем не волноваться – она нам поможет. Договорившись, мы, танцуя, подошли к нашему столу, и я предупредил Сабира, чтобы он подошёл к выходу. Также танцуя, мы приблизились к выходу и здесь попали в руки здоровых ребят, которые притащили нас в маленькую комнатушку напротив раздевалки, на двери которой под красной бархатной занавеской обозначалось, что она является комнатой дружинников.

После долгих бестолковых допросов, смысл которых сводился к тому, что будет лучше, если мы сами признаемся, на кого работаем, какие конкретно задания выполняем и прочей белиберды, они решили отправить нас боссу (так они и выразились), так как он найдёт средства, чтобы мы оба во всём признались.

Я второй раз оказался в кабинете уже знакомого нам генерала. Он не только узнал меня, но даже назвал по фамилии, удивив тем самым Сабира и наших сопроводителей. Он махнул рукой верзиле, пытавшемуся объяснить ситуацию с нашим задержанием, и, сказав им: «вы свободны», обратился ко мне:

– Как живут Кейсерманы, товарищ Алиев?

– Кейсерманы? – переспросил я. – Наверное, хорошо.

– Я вполне серьёзно спрашиваю, – сказал генерал.

Я посмотрел на него. Сомнений не было: он знает всё, но каким образом?

– Неужели и за мной следят, товарищ генерал? – спросил я, указывая на неумолкающие телефонные аппараты.

– За вами – нет, – конкретно ответил он.

– Значит… – произнёс я и умолк.

– Значит, что? – спросил он.

– Товарищ генерал, – решился я, – можно вас спросить об одной вещи, которой я не нахожу объяснения.

– Валяй, – чуть улыбнулся он.

На этот раз у него было более доброе настроение, чем в прошлый.

– Когда я был в квартире у глухой старухи, Кейсерман младший набрал в телефоне номер ноль-два. Я это видел своими глазами, а на вызов приехали ваши люди. Как это понять? Ведь не скажете же вы, что управление милиции этого района находится здесь, в подвале, да и вы не похожи на работника милиции.

– Почему ты так решил? – спросил генерал.

Я замялся.

– Мне трудно объяснить это, но по всему видно, что у вас другая организация.

Он долго молчал, смотря в одну точку, и наконец чуть слышным сквозь телефонные звонки голосом произнёс:

– Видите ли, для некоторых семей, в том числе для большинства жителей сталинских домов, существует несколько иная система обеспечения безопасности. Вас удовлетворяет такое объяснение?

Теперь мне понятно, откуда генералу была известна моя связь с семейством Кейсерман.

– А теперь, – не дожидаясь ответа, продолжал он, – зайдите в комнату напротив. Там есть человек, который покажет вам, где скоротать оставшуюся часть ночи, а утром я вас отпущу.

В комнате напротив ходил из угла в угол целый шкаф. Именно это слово больше всего годилось для характеристики этого человека. На голову у него была надета какая-то диковинка, и он, похоже, внимательно слушал её. Увидев нас, он снял с головы аппаратуру, показал нам на дореволюционный стёртый кожаный диван, на кран, туалетную комнату, на чайный прибор на полке и, не уронив ни одного слова, исчез.

Был третий час ночи. Оставшуюся часть ночи мы провели за крепко заваренным чаем. Под утро немного подремали сидя. Сабир выдвинул мысль о том, что неплохо бы угостить генерала крепким чаем, но я отговорил его от этого, сказав, что выйдет сверхнахально, если «гость» будет угощать хозяина его же добром. Утром в половине девятого нас повели к генералу. Он по-прежнему игнорировал Сабира и обращался только ко мне.

– Кто такой Баршов, товарищ Алиев?

– Баршов – заместитель директора нашего института, – ответил я.

– Он всегда так рано приходит на работу?

– Да. Он отвечает за организационную работу в институте, поэтому приходит пораньше, чтобы к началу работы знать положение дел в лабораториях: кто в чём нуждается и прочее.

– А куда вы собираетесь отправиться отсюда? В институт?

– Нет, нам нужно еще несколько дней побыть в Москве, поработать с литературой.

– Ну что же, с богом, как говорится.

Мы встали, но не успели дойти до двери, как генерал позвал меня.

– Товарищ Алиев.

Я повернулся к нему лицом. Остановился и Сабир.

– Товарищ Алиев, – повторил генерал, – в первый раз вы, выходя в огромный незнакомый город, не сочли нужным взять с собой адрес дома или хотя бы номер телефона квартиры, где вы остановились. При встрече со мной вы даже не могли назвать имя хозяина квартиры. Я правильно говорю?

– Да.

– Так как же это называется, товарищ Алиев?

Я молчал.

– Во второй раз, зайдя в ресторан, где вам приходилось бывать неоднократно, вы не смогли заметить и правильно оценить произошедшие там изменения, вплоть до обслуживающего персонала. Вас даже не насторожило то, что в ресторане нет ни одного советского человека и все, с кем вы общались, являются иностранцами и разговаривают на чужом языке. Я правильно говорю?

– Да.

– Ну а как это называется, товарищ Алиев?

Я продолжал молчать.

– Это называется безалаберность, наивность, простота. Вот как все это называется. Так я говорю?

Я молчал.

– А слышал ты такую поговорку, что простота хуже воровства, а? Я тебя спрашиваю, товарищ Алиев, слыхал такое? Молчишь? Ну что же, воля ваша. Но знай: если ты ещё раз попадёшь сюда, я тебя накажу, даже если ты ни в чём не виноват. Независимо от этого накажу. За простоту твою накажу. Вы хорошо поняли меня?

– Да, хорошо.

– Ну тогда ни пуха ни пера, товарищ Алиев.

– К чёрту! – крикнул я в ответ и вылетел из комнаты.

Догнав меня на улице, Сабир сказал:

– Вот где ты, оказывается, был в тот раз, когда мы все искали тебя. А говорил, что к милиционеру какому-то подошёл на улице. Ничего себе милиционер в генеральском звании.

– А кто искал-то? Ты да Вера?

– Ну допустим. А что ты хотел, чтобы народный артист СССР тоже забегала по улицам в поисках твоей персоны?

Я ничего не ответил.

– А что за жидовская фамилия, которую генерал спрашивал у тебя?

– Кейсерман, что ли?

– Да.

– Разве ты никогда не слышал такую фамилию?

– Конечно, нет, – удивлённо ответил Сабир.

– Ты давно окончил институт? – спросил я у него.

– Давно, а что?

– Видимо, когда ты учился, его не было, но огневую подготовку в институте нам преподавал подполковник Кейсерман. Ребята между собой называли его Кей Сулейманом, приравнивая его к пророку Сулейману из Курана, прототипа Соломона из Библии. Он был очень толковым и требовательным преподавателем, впрочем знал и азербайджанский язык.

– Хорошо знал?

– Во всяком случае, два слова он повторял постоянно: «азбар» и «яддаш», что в его исполнении означало «запомнить наизусть».

– А откуда этот генерал знает его?

– Генерал знает не его, а его отца и младшего брата, которые, оказывается, являются большими людьми и живут в Москве.

– И ты успел с ними познакомиться, так, что ли? А то я ничего не понимаю.

– Видишь ли, примерно лет пять тому назад я выходил из Главпочтамта города Кировабада, где мы учились, а напротив входной двери прямо на тротуаре стоял подполковник Кейсерман. Он поздоровался со мной за руку и ни с того ни с сего пригласил меня к себе домой. Вообще-то преподаватели уважали меня за моё старание учиться хорошо, но, согласись, чтобы преподаватель пригласил в гости студента – случай неслыханный, и я обалдело смотрел на него, не зная, что ему ответить. Видимо, чтобы внести ясность своему действию, он спросил: «Ты ведь любишь эту очкастую девчонку?» Я совсем растерялся, хотя ничего удивительного в этом не было, так как почти весь коллектив института знал о наших дурацких отношениях с Риммой. Видя мою растерянность, он громко рассмеялся и, постучав мне по плечу, сказал: «Да ты не смущайся, просто я хочу сказать, что ко мне приехали гости из Москвы, и, если ты зайдёшь к нам, увидишь у нас нечто похожее с этой очкастой». С этими словами он вытащил из кармана визитную карточку и отдал мне: «Приходи, будем рады, – сказал он и ушёл вверх по улице „28 апреля“». Говорили, что он живёт где-то там. Так вот, тогда я ничего не понимал из всего этого и, постояв немного с карточкой в руке, решил, что, наверное, я не так понял его – сам знаешь, какой уровень знания у нас был по русскому языку, – и как можно спокойнее пошёл к себе. Но визитную карточку его не выбросил, а положил вместе с другими документами. Кстати, она и сейчас хранится у меня.

– Но всё это не объясняет, откуда ты знаешь этих московских родственников своего преподавателя.

– А это я не собирался объяснять, мой дорогой, это секрет.

– Ба, подумаешь, нужны мне твои Кей… Кей… тьфу. Как ты только выговариваешь эту псальму? Куда пошёл-то?

– Домой.

– А библиотека?

– Ты что, заболел, что ли? После такой ночи какая может быть библиотека? Пошли домой, отоспимся, а потом видно будет.

Проходя все неровности суетной жизни, я часто вспоминаю этого гиганта генерала. Работая в основном в министерствах, общаясь со всякими организациями, я убедился, что на каждом предприятии есть свои «генералы». Эти люди не кричат, не высовываются, не лезут в начальники, пламенные речи не произносят, они просто тащат весь груз, тихой сапой тащат и ничего взамен этого не требуют: никаких поблажек, никаких дополнительных льгот. За считаные минуты они решают такие проблемы, которых хватило бы всему коллективу на целую неделю. Они являются фундаментом любого коллектива, и от них зависит социальная значимость той или иной организации. Всемирный авторитет Советского Союза был результатом их труда, на их плечах стояла огромная мощь социалистического строя. Породить их и дать возможность им заниматься любимым делом не простой вопрос. На это уходило много сил и средств, что вполне оправдывало себя. Десятки томов выходят с предложениями восстановить былую мощь России. Все они имеют место быть использованными, но результаты от них мизерные, если этими и другими проблемами не будут заниматься такие вот «генералы». Восстановите их, породите новых таких «генералов», тогда и только тогда появится мощь и авторитет государства. Другого пути нет, спекулянтами авторитет не наживёшь, как бы они бойко ни торговали.

Глава 2

Мне было всё равно, где играть – дома или в школе, лишь бы сестра была рядом и чтобы меня не били. Но как это объяснить учительнице Саялы, которая вела первый класс, где училась сестра и присутствовал я? Дело в том, что нас было трое детей в семье. Старшая сестра старше меня на шесть лет, а значит, для меня, пятилетнего мальчугана, была уже взрослой. Другая сестра старше меня всего на два года, и я всё время находился с ней. Мы вместе играли, вместе гуляли, ну а когда пришла пора ей пойти в первый класс, то я находился с ней рядом как само собой разумеющееся. Но классная руководительница, она же и преподавательница, к моему удивлению, не хотела этого понимать и всякий раз, войдя в класс, выгоняла меня, поддав подзатыльник, иногда очень даже болезненно. Но я не сдавался. Постояв минуту-другую за дверью, я стремительно заходил в класс и как ни в чем не бывало занимал своё место около сестры, и так множество раз за день. Конечно, сестра тоже отпихивала меня от себя, но с ней я быстро справлялся. Два-три тычка в бок – и она замолкала. Такое случалось и в другие времена, и ничего нового в этом не было.

Однажды учительница, выгнав меня из класса, посадила на моё место другого ученика, довольно взрослого парня с хромой левой ногой. И когда я, постояв за дверью, в рефлекторно выработанное мною время вернулся в класс и увидел его лошадиную улыбку, с ходу кинулся на него. Не ожидая такого, парень еле унёс ноги, оставив на парте свои письменные принадлежности, с которыми я обошёлся жестоко. Увлёкшись расправой с оставленными трофеями, я не заметил приближения учительницы. Завладев обоими моими ушами, она потащила меня к выходу. Я, разумеется, сопротивлялся, и из корней ушей пошла кровь. Бить учеников в школе было обычным делом, но, как правило, до крови это не доходило. Увидев кровь и растерявшись, учительница выбежала из класса и через несколько минут вернулась с директором школы.

Директором школы был мой родной дядя, он же, собственно, и содержал нас. К их приходу оба моих плеча и грудь пропитались кровью, и, должно быть, выглядел я ужасно. Здоровой рукой подняв меня с пола, дядя донёс в свой кабинет и позвонил в больницу. Авторитет у дяди был огромный, и не только в деревне. Не прошло даже десяти минут, как больничная полуторка, свистя и пыхтя, остановилась около нашей школы. Приехала сама врачиха. После соответствующей процедуры она спросила у дяди:

– Завтра надо менять повязку. Куда мне приехать?

– Приезжайте в школу, он будет здесь.

Ещё долго после отъезда врачихи дядя ходил по своему кабинету, а затем сказал мне:

– Иди в класс.

Оставленные без присмотра, дети шумели как могли. Некоторые подходили ко мне и хотели притронуться к моим перевязанным ушам, но, получив тумак, отходили прочь.

Все шумели, галдели, в головы летели тетради, карандаши. Один я не участвовал в этом бедламе. Я сидел на своём месте и строил свои привычные палочные дома, защищая их и свои уши от летающих мимо предметов. Примерно через полчаса в класс зашёл учитель из другого класса и объявил всем, что сегодня уроков больше не будет, все могут идти домой, а завтра заниматься с нами будет он.

– Смотрите не опаздывайте, – сказал он под конец и отпустил нас.

Только дней через десять учительница Саялы вышла на работу. Кое-где на её лице были заметны следы побоев, и она сильно изменилась. На меня она не обращала никакого внимания, как будто меня вообще не было здесь. Благо я и сам ничем не выдавал своё присутствие, и это, видимо, устраивало всех.

Так прошло два года. Накануне первого сентября третьего года обучения дядя, вернувшись из района поздно вечером, дал мне несколько тетрадей, карандаши и книгу жёлтого цвета с рисунком правой руки на обложке.

– Завтра поедешь в школу, сынок, в первый класс. Ты уже большой мальчик, должен понимать, что учиться надо как все, а не как приложение.

Я очень обрадовался новоприобретениям. Теперь и у меня были предметы, с помощью которых другие дети выполняли задания учителей. Придя в школу, я, разумеется, прямиком прошёл в класс, где находилась сестра, и аккуратно сел рядом с ней, разложив перед собой книги и тетради. На первом же уроке появилась учительница Саялы и перевела меня в свой, то есть в первый класс. Короче, повторилось почти то же самое, что уже однажды было, но без избиений. В конце концов дядя, он же директор школы, велел учителям оставить меня в покое, но записать в журнал и спрашивать уроки с меня со всей серьёзностью. Легко сказать! Какие уроки можно требовать от человека, который буквы-то толком не знает? Учителя не дураки. Они это тоже хорошо понимали, а посему записали меня в журнал и навсегда оставили в покое.

В начале седьмого класса к нам в деревню приехал с семьёй новый преподаватель по физике-математике. Это был простоватый мужчина средних лет с университетским образованием и, как утверждали взрослые, дальний наш родственник. В первые же дни своего учительствования он, познакомившись с моим уровнем знаний, пришёл в ужас:

– Никогда в жизни не думал, что в седьмом классе может находиться ученик вообще без каких-либо школьных знаний, – сказал он мягким голосом и продолжил заниматься с другими учениками.

Когда я учился в аспирантуре, учительница Саялы, услышав, что я приехал домой, зашла к нам и во время чаепития рассказала, какой разговор произошёл между Аскеровым Али – так звали нового учителя по математике – и моим дядей в кабинете директора в присутствии большинства учителей:

– Послушай, Бабир, – так звали моего дядю, – что за дебиловатый мальчишка путается под ногами в седьмом классе и почему его фамилия значится в журнале?

– Потому что он ученик того самого класса.

– Послушай, Бабир, я не помню, чтобы ты был заядлым шутником, и какой я шутник, тебе тоже известно. Может быть, он единственный сын какого-нибудь высшего руководителя, и вам приходится терпеть его присутствие здесь?

– Он единственный сын Имрана.

– Какого Имрана?

– Моего старшего брата, который, как тебе известно, не вернулся с войны.

Как рассказывала Саялы, после этих слов преподаватель математики покраснел как рак, его глаза блуждали так, что можно было подумать, что они вот-вот вылезут из глазниц. Он не понимал, как от известного на весь свой народ историка и организатора, каким являлся мой отец, мог выродиться такой, как я, бездельник, и винил в этом дядю:

– Послушай, Бабир, – говорил он, – ведь если б не его отец, ты бы сейчас скотину пас или отары овечьи где-нибудь в горах. Разве ты не понимаешь это? Ведь я хорошо помню, как он заставлял тебя учиться. Помнишь, однажды ты, обидевшись на его натиск, убежал из дома? Тогда твой покойный брат, отец этого мальчугана, был директором средней школы. Так вот он бросил все свои дела и отправился по деревням искать тебя и не вернулся, пока не нашёл и не привёл обратно. Ты был задиристый, любил потасовки, и из-за этого тебя часто выгоняли из педучилища, где ты учился. Сколько раз бедному Имрану приходилось ездить в Агдам, где находилось училище, искать нужных людей и восстанавливать тебя в училище! Ты забыл всё это? А теперь, когда его нет…

– Послушай, Али, – перебил его дядя, – всё это и многое другое я помню. Ведь его отец, мой брат, и тебе помогал с учёбой…

– Он всем помогал.

– Вот об этом-то я и говорю. Я знаю, кем я был бы сейчас, если бы он не заставлял меня учиться, и видит бог, что я их не бросаю. Ведь ни для кого не секрет, что я их содержу, одеваю, обуваю. Того, что им платят за отца и два раза в неделю дают какие-то пайки, явно не хватило бы даже на питание. Старшая дочь Имрана с моей помощью заканчивает медицинское училище, другая дочь, сестра его, тоже учится хорошо, куда-нибудь поступит, а вот он сам не хочет учиться. Все, в том числе сидящие здесь учителя, свидетели, что я сделал всё, что мог, они тащили его как могли, но бесполезно – не хочет человек учиться. Что я могу сделать? Не возвращать же его в первый класс?

– Ну а дальше-то что? – не унимался преподаватель математики. – Ты хорошо знаешь, что с такими знаниями его в районную школу не примут. Так что же? Пусть остаётся дебилом?

– Нет, почему же? Дадим мы ему свидетельство об окончании седьмого класса, и пошлю я его в Кировабад. Там есть трёхмесячные курсы водителей. Пускай учится. Там-то знания не требуются.

– Сын Имрана будет баранку крутить – так, что ли?

– Другого выхода я не вижу. Если у тебя есть другое предложение – пожалуйста, выкладывай.

Новый учитель по математике оказался очень принципиальным и знающим свой предмет человеком. Его уважали и с ним считались в районном масштабе. Он органически ненавидел лентяев в учёбе, не бил их, как другие учителя, но оскорблял так, что многие ученики говорили, что «уж лучше бы он бил нас, чем так оскорблять». Ко мне он относился как все учителя, то есть никак. Но очень часто я замечал на себе его долгие взгляды. Такое впечатление, что он что-то спрашивал, но не получал ответа.

Наступила весна. Скоро и экзамены. Экзамены тогда сдавали начиная с четвёртого класса и затем каждый год. В начале мая овцеводы района уже трогались в путь к эйлагам – и я вместе с ними. Экзамены же начинались значительно позже. Поэтому я до сих пор не был ни на одном экзамене, не знал, что это такое и с чем его едят. И сейчас по указанию дяди мать стирала, штопала мои нехитрые пожитки, готовила меня к исходу. В один из таких дней наш учитель по математике велел мне остаться после занятий и подождать его.

Зайдя в класс, в котором кроме меня никого не было, он немного походил по нему, а потом сел рядом со мной и спросил:

– Ты помнишь отца?

Я покачал головой.

– Да, ты был совсем маленьким, когда он ушёл на войну. А ведь он мог и не пойти – ему как нужному специалисту давали бронь, но он отказался пользоваться ею. Тебе известно об этом?

– Мать иногда рассказывает, – ответил я.

– Что она говорит? – спросил он.

– Она говорит, что отец всё время нервничал, затевал скандалы без повода, говорил, что все нормальные мужчины воюют на войне, а он, офицер Советской армии, здоровый мужчина, отсиживает войну в кабинетах. Она рассказывает, что отец несколько раз ругался с первым секретарём райкома партии, с военным комиссаром района, требовал, чтобы сняли его с брони и отправили на фронт, и в конце концов добился своего. Правда, она больше плачет, чем рассказывает.

– Всё так и было. Ну а то, что она плачет – что же, тяжело ей приходится. Такая доля наших женщин. А ты знаешь, с каким трудом отец твой добился учёбы? Даже в Москву несколько раз ездил и добился, чтобы ему разрешили поступить в институт, а ведь не хотели его принимать в вузы.

– Почему?

– Видишь ли, твой дед, покойный Мухтар-бек, был крупным помещиком. Вот эта деревня, где мы живём, и несколько близлежащих деревень, были его собственностью. Фундамент колхозов при коллективизации составили его поголовье скота, люди и земли, бывшие в его подчинении. Он был очень богатым человеком, получил в молодости военное образование и служил при царе каким-то большим военачальником. При всём том он был очень прогрессивным и мягкодушным человеком. Он помогал всем, финансировал детские приюты, причём не только в Азербайджане, но и в России. На его стипендии училось большинство интеллигентов, ставших потом народными комиссарами. На его деньги и с его поручительствами многие из двадцати шести бакинских комиссаров, и даже сам Сталин, несколько раз были освобождены из Баиловской тюрьмы. Вот почему после установления советской власти его не трогали. Высылали, сажали и расстреливали даже несравненно более мелких помещиков, но твоего деда не трогали. Ему была назначена правительственная пенсия, и он умер своей смертью в тридцатые годы. Но как бы там ни было, помещик оставался помещиком, и, узнав о происхождении твоего отца, руководители высших учебных заведений не хотели рисковать и отказывались принимать его в институты. Но как я уже сказал, пусть с трудом, но всё же он добился справедливости, окончил институт, стал всеми уважаемым специалистом. Это он всех нас сделал грамотными. Он убеждал, а где надо и заставлял нас учиться. Родители наши все были кочевниками, им нужны были наши руки, а не учёба. Но отец твой ходил по домам, объяснял им, что время чабанов заканчивается, надо, чтобы дети учились, становились специалистами, а если кто упорствовал – грозил сельсоветом и другими правоохранительными органами. И люди боялись, не мешали нам ходить в школы, которые открылись по его же инициативе во всех деревнях, даже на отдалённых фермах. Всё это мы помним, помним и не можем ничем помочь, когда по иронии судьбы помощь в учёбе нужна его родному сыну. Такие вот пироги, дорогой мой. Неужели ты, Чингиз, ничего не понимаешь из того, что мы, учителя, рассказываем в классе?