Читать книгу: ««Кто ты?». Часть 2», страница 4
Я молчал.
– Мы ведь, сынок, – продолжал он, – не только учителя. Мы взрослые люди, у нас семья, дети, кое-что видели в жизни, достаточно понимаем в ней. Я вижу, что ты очень внимательно слушаешь уроки, чересчур внимательно. Ты понимаешь? Не может быть, чтобы ученик так напряжённо слушал предмет, в котором совсем ничего не понимает. Я правильно говорю?
Я молчал.
– Ну вот возьмём сегодняшний день. Ты хоть что-нибудь понял из того, что я объяснял сегодня на уроке? Ну, скажем, о чём я говорил?
– Вы объясняли решение математических уравнений.
– Совершенно верно. Ты можешь что-нибудь рассказать об этих решениях?
Я подошёл к доске и, насколько позволял мне мой рост, как можно выше написал на ней пример, с помощью которого сегодня утром он объяснял нам урок. Затем я решил это уравнение буквально теми словами, что говорил нам учитель. У него был вид человека, которого только что заставили проглотить дюжину ядовитых змей. После долгого молчания он задал мне несколько вопросов по правилам решения подобных уравнений, на которые я не смог ответить.
– Значит, ты только запоминаешь их, не понимая смысл? – то ли спрашивал он меня, то ли отвечал сам себе.
После некоторых раздумий он спросил:
– Ты помнишь, что я рассказывал вчера по геометрии?
Я помнил и рассказал всё, как он это сделал вчера, доказав сказанное на доске.
– А то, что я рассказывал раньше: неделю, месяц тому назад – тоже помнишь?
– Да, – тихо ответил я.
– Ты запоминаешь все предметы или только математику?
– Все предметы.
– И отвечаешь учителям?
– Нет.
– Почему?
– Меня никто не спрашивает.
– Все ребята поднимают руки, просят, чтобы их спрашивали. Почему ты так не делаешь?
– Раньше я тоже несколько раз поднимал руку, чтобы ответить.
– И что же?
– Учителя насмехались надо мной, и я перестал это делать.
– Господи помилуй, – изумился он, – но почему ты дяде или кому-нибудь, ну, скажем мне, не говоришь об этом?
Я пожал плечами и промолчал.
Прошло ещё некоторое время в молчании.
– Вот что, – решившись, сказал он, – никаких гор и никаких шофёрских курсов. Я сам займусь тобой. Впрочем, я поговорю с твоим дядей. А теперь иди. Спасибо, ты обрадовал меня, очень обрадовал.
После этого случая началось настоящее нашествие учителей на мою персону. Не успев проверить журнал, они вызывали меня к доске и спрашивали уроки недавние, давние, а учитель по истории вдруг вспомнил аж про скифов, которых мы проходили в четвёртом классе. Ответами они оставались довольны. Единственно недовольным был учитель по азербайджанскому языку из-за того, что я плохо знал буквы и, как следствие, не мог нормально читать и писать.
– Почему ты не запомнил буквы, ведь буквы вам тоже преподавали? – спросил меня дядя после того, как я наизусть изложил стихи о Чапаеве.
– Тогда я не слушал учителя, – ответил я.
– Почему?
– Я строил «Чеча эви».
– Что строил?
– «Чеча эви».
Всеобщий смех. Смеются они потому, что правильнее надо сказать «кеча эви», что переводится буквально «дом из войлока», «юрта», а не «чеча эви», которое не очень-то пристойно звучит. Дело в том, что с детства я не мог произнести букву «К» и она в моём исполнении звучала как «Ч».
Эта логопедическая помеха сохраняется у меня и по сей день, и часто по этой причине я попадаю в неловкие положения. Например, подхожу я к очереди и спрашиваю: «Кто последний?», а у меня получается «Что последний?», и люди возмущаются. Спасает внешность нацмена. Люди думают, что это от незнания языка и подсказывают мне, как надо правильно спрашивать. Я, конечно, благодарствую им за подсказку, но стараюсь выбрать для этого такие слова, в которых отсутствует звук «К».
Когда я учился в Москве на курсах английского языка в Тимирязевской академии, совершенно случайно познакомился с одной девчонкой из Рязани, звали её Надеждой. Она была абитуриенткой и по иронии судьбы не выговаривала звук «Ч». У неё этот звук слышался то как «К», то как «С» – по настроению, так сказать. Так вот, если мы о чём-нибудь спорили или обсуждали какую-нибудь проблему, то невольные слушатели нашего разговора чуть ли не падали со смеха. Каких только людей земля не рожает!
В общем, взрослые решили, что за время летних каникул учитель по математике Аскеров доведёт мои знания по точным наукам до требуемого уровня, а грамматике и другим гуманитарным предметам будет учить Пакиза.
Эта, значительно старше меня, девочка с конопушками вокруг маленького носа была племянницей районного врача Саргиева и почему-то жила в нашей деревне и училась с нами. Она очень хорошо знала гуманитарные предметы, много читала художественных книг как на азербайджанском, так и на русском языках. Было решено также, что, независимо от того, как я буду отвечать на экзаменах, оценки в свидетельстве об окончании седьмого класса ставить в основном «отлично», имея в виду, что в конце лета я всё равно буду знать их на «отлично», – авансом, так сказать. Это делалось для того, чтобы не возникло трудностей при приёме в восьмой класс в районе. Дело в том, что в деревнях нашего района не существовало ни одной средней школы. В нашем колхозе и в самом дальнем колхозе «Заря Востока» были семилетние школы. В остальных деревнях действовали начальные школы, то есть там учились только с первого по четвёртый классы. Окончившие четвёртый класс с хорошими оценками ходили в нашу школу или в школу колхоза «Заря Востока», преодолевая ежедневно пешком большое расстояние туда и обратно.
В центре же района было всего две средних школы. Одна школа находилась в посёлке Бине старой части района, другая же, трёхэтажная современная школа, – в центре города, имела общежитие, интернаты и адреса, где можно было снять комнату, и называлась Халфараддинская средняя школа. Школа в посёлке Бине обслуживала ребят и девчат исключительно из района, а деревенские ребята имели право поступить только в Халфараддинскую среднюю школу. Разумеется, одна школа не могла разместить и обеспечить эффективную учёбу всех желающих в ней учиться, и руководители школы с разрешения районного отдела народного образования (РОНО) принимали учеников по сумме их оценок в свидетельстве. Чем выше балл, тем больше шансов быть принятым в школу. Ученики, набравшие самый высокий балл и являющиеся членами семей участников войны, сразу принимались в интернат.
Я с двумя четверками в свидетельстве сразу в интернат не попал и год жил в общежитии, тоже предоставленном школой, но без права на питание. Только по результатам экзаменов восьмого класса я был переведён из конюшни красноармейцев, которая служила нам общежитием, в дом-магазин Гаджи Гары, то есть в интернат.
По окончании средней школы самым-самым выдающимся ученикам из числа интернатских давали деньги для того, чтобы они могли поехать в города, где размещены институты, жить там и сдавать приёмные экзамены. На всё это школа выделяла тридцать рублей на человека. Такая система обучения была принята не от хорошей жизни, но давала потрясающий эффект. Ученики, приезжающие в институты из нашего района, показывали такой уровень знаний, что почти во всех институтах республики знали про нашу Халфараддинскую среднюю школу. Я сам был очевидцем этого, когда отвечал на вопросы билета по химии – первого приёмного экзамена в институт.
Преподаватель химии, горбатый и, наверное, по этой причине всё время смотрящий себе между ног, старичок, входящий в состав комиссии, не меняя позы, спросил:
– Ты не Халфараддинскую среднюю школу окончил?
– Да, Халфараддинскую, – утвердительно ответил я.
– Сильный у вас преподаватель по химии, – резюмировал он.
Так было и на экзаменах по другим предметам.
Учительница литературы, Кадимова Сара, выступая на выпускном вечере, говорила:
– Вот, например, Алиев Чингиз по моим предметам кроме тройки ничего никогда не удостаивался, и в аттестате у него тройка. Но я уверена, что он на приёмных экзаменах любого института, даже с литературным уклоном, получит «отлично» по этим предметам.
Так оно и получилось.
Если бы то, что я сейчас пишу, вышло бы в виде книги и её читали бы теперешние молодые люди, скажем, моя внучка, которая учится в десятом классе на круглые пятерки, а мы денно-нощно думаем, откуда взять деньги, чтобы устроить её в институт, так вот, если бы они читали мои записи, наверное, подумали бы, что я пишу фантазии какие-то, чего доброго сошёл с ума на старости лет. Но это быль, самая что ни на есть быль. Посмотрел бы я в глаза тех, кто помпезно утверждает, что у нашего поколения было потерянное детство. Нет, как раз-таки мы жили настоящее детство, охваченное государственными заботами детство. Даже те, кто по неуспеваемости не попали в институты, закончили техникумы, училища, честно трудились в различных областях народного хозяйства, женились, обзавелись потомством и стали полноправными членами общества, всеми уважаемыми гражданами своей страны.
Я не помню ни одного школьного товарища, который впоследствии стал бродягой или бездельником. А ведь страна тогда всё ещё восстанавливалась от разрухи войны. Видимо, восстанавливаться после войны проще, чем после криминала.
В числе тех, кому по окончании средней школы давали тридцать рублей для поступления в институт, значился и я. Получив аттестат, характеристику и три штуки хрустящих красных десяток, я отправился к месту, где обычно собирались деревенские и ожидали какую-нибудь бортовую машину, чтобы добраться до нужного места. Проходя мимо парикмахерской будки Имрана, я увидел стоявшего рядом с будкой Ягуба. Агаев Ягуб был одним из тех редких исключений, которые, будучи жителями района, учились не в Бине, а в нашей школе. Очень аккуратный и воспитанный парень, он по мере возможности не давал местной шпане обижать нас, деревенских. Его старшая сестра Фирангиз работала врачом в нашей деревне и для решения многих вопросов пользовалась авторитетом моего дяди, без помощи которого в деревне жить молодой и симпатичной девушке было трудно. Именно по этой причине их семья очень уважительно относилась ко мне, и несколько раз почти насильно притаскивали меня домой, угощали домашними приготовлениями. Ягуб на год раньше меня окончил среднюю школу и учился в каком-то институте. Он тоже увидел меня и подозвал. После нескольких обычных вопросов он поинтересовался, в какой институт я собираюсь поступать. Я не мог ничего ответить, так как не знал ни одного института и вообще для чего они нужны. Узнав, что школа мне выделила деньги на дорогу и проживание и что сейчас все мои родные находятся в горах, он сказал:
– Послушай, Чингиз, я знаю, что ты кроме учёбы ни в чём не разбираешься. Чего доброго потеряешь и эти тридцать рублей и в институт не поступишь. Давай пойдём к нам. Пообедаешь у нас, а я позвоню сестре в деревню. Вечерком на чём-нибудь поедешь к себе. Завтра утром подойдём к ней, и она тебе все документы приготовит для поступления в институт. С этими документами ты приедешь в Кировабад, и там я тебе подскажу, что надо делать дальше.
Он сказал, что его вместе с несколькими студентами выделили для оказания помощи приёмной комиссии, и он завтра уезжает туда. Их обязанностью было находиться в специально выделенных для абитуриентов классах, чтобы помогать тем правильно заполнять требуемые приёмной комиссией документы.
– Спросишь у кого-нибудь, где находится главный корпус сельскохозяйственного института, а там сразу увидишь меня. Дальше я тебе помогу во всём, – сказал он.
Я так и поступил. А когда через два дня приехал в Кировабад и пришёл в институт, увидел Ягуба, который в окружении абитуриентов отвечал на вопросы. Документы мои были в порядке. Надо было заполнить форму заявления, написать на специальном бланке автобиографию и пройти медосмотр.
– На какой факультет хочешь поступать? – спросил он меня.
Мне было всё равно, да и не знал я, какие тут имеются факультеты и чем они отличаются друг от друга. Поэтому в графе «факультет» написали «зоотехнический», то есть тот, на котором учился Ягуб.
Трудности возникли с медосмотром. Дело в том, что медсвидетельства, которые мы привезли с собой, считались недействительными без визы врача, специально нанятого институтом. Это был военный врач, армянин, он занимал маленькую комнатушку рядом с аудиторией, где находились абитуриенты. К нему стояла большая очередь. Я также занял очередь и стал ждать, но вскоре убедился, что эта очередь ничего не значит. Вокруг шныряли молодые армянские ребята. Они подходили то к одному, то к другому, о чём-то с ними договаривались и заходили в кабинет врача без всякой очереди. Увидев мой интерес к происходящему, один из этих армянских ребят подошёл ко мне.
– Хочешь без очереди утвердить медсправку? – с характерным армянским акцентом спросил он меня.
– А как это сделать?
– Даёшь мне шесть рублей и медсправку свою, или пойдём со мной к врачу. Он подпишет, поставит печать – и все дела.
– Шесть рублей?
– Да, всего-то два трояка, немного, правда?
Я ничего не ответил и отвернулся от него. Подошёл Ягуб.
– Что-то очередь твоя не двигается, – заметил он.
Я объяснил ему ситуацию. Он засмеялся и, сказав: «Я совсем забыл», взял меня за руку и завёл к врачу.
– Ты всё ещё продолжаешь по-старому, товарищ майор? Я думал, ты больше этим делом не занимаешься, – обратился он к врачу.
Врач клялся и божился, что никакими беззаконными делами он не занимается и никогда не занимался, и, вообще, всё это чушь, придуманная теми, кто ненавидит армян.
– Ладно сказку-то рассказывать. Я сам в прошлый раз отдал шесть рублей твоим гонщикам и…
– Какие-то сволочи, – прервал Ягуба врач, – обманным путём обдирают ребят, а я, значит, виноват? Это же…
– Хорошо, хорошо, – остановил его Ягуб, – пусть будет по-твоему, и в доказательство своих слов отпусти этого мальчика. Он, видишь ли, интернатовский и, как видно по нему, лишними деньгами не располагает.
Врач укоризненно посмотрел на Ягуба, потом на меня и сказал:
– Сначала ему подрасти надо, ну хотя бы помыться, а потом уже думать об институте.
– Это уж не твоё дело. Руки, ноги на месте – ну и поставь свою знаменитую печать и не задерживай нас.
Врач ещё что-то говорил относительно того, что он всегда уважал и уважает таких, как Ягуб, молодых и энергичных людей, и в дальнейшем готов выполнять его просьбы, но было бы справедливо, если и он, как подобает приличным людям, сказал бы пару слов членам комиссии в защиту бедного врача, у которого злые языки хотят отнять кусок хлеба.
Документы принимали на втором этаже. Указав мне на дверь, Ягуб сказал:
– Отдашь документы, возьмёшь справку и направление в общежитие. Я буду внизу, – и ушёл.
Как я потом узнал, это был кабинет директора института. Сам директор, он же председатель приёмной комиссии, профессор Мехтиев, стоял у окна и смотрел на улицу. Двое пожилых мужчин сидели друг против друга и рассматривали газеты. Отдельно от всех, за маленьким, явно не принадлежащим этому кабинету столом сидела ярко крашенная женщина, русская по внешности. На неё и показали те двое, когда я подошёл к ним. Женщина брезгливо приняла стёртую, с размазанными чернилами газету, внутри которой находились мои документы, и начала изучать их.
– Товарищ профессор!
– Что такое? – не оборачиваясь, спросил он.
– У этого мальчика возраст не соответствует, чтобы быть принятым в институт. Как мне поступить?
Профессор повернулся к нам, долго и изучающе смотрел на меня, а потом спросил её:
– Сколько месяцев не хватает?
– Ровно полтора года, – ответила она.
– Полтора года? – недоумённо спросил профессор. – А как он аттестат получил?
Ответа не последовало.
– Пусть едет к себе и приедет поступать через два года, – сказал он и снова стал смотреть на улицу.
Женщина кое-как сложила мои документы и кончиком одного пальца подвинула в мою сторону.
Выйдя на улицу и обмозговав то, что произошло, я пришёл к выводу, что здесь что-то неестественно, не так, как следовало бы. Ведь окончил же я среднюю школу, при чём тут возраст? С этими мыслями я дошёл до мечети. Красивое здание. Я впервые видел настоящую мечеть. Особенно поразили меня минареты, настолько они были изящны и в то же время величественны. Я крутился около этого здания и думал о возможностях человеческого разума. Уже студентами института мы с Риммой проходили мимо мечети во время обеденной молитвы, и двое служителей, стоя на самой вершине минарета, мощными голосами поочерёдно выполняли обряды азана. С высоты минарета мужчины эти были еле заметны, но голоса их доносились далеко за окраины города. Римма остановилась и посмотрела вверх, щурясь и протирая очки, но так ничего и не увидев, спросила меня:
– Где они находятся и почему так громко кричат?
– Они каким-то образом добрались до самой вершины минарета, – указал я на два рядом стоящих строения, верх которых почти затерялся в облаках, – а теперь не могут спуститься вниз. Вот и кричат о помощи.
Тогда такой ответ удовлетворил любопытство Риммы, но впоследствии она обозвала меня обманщиком и довольно толково объяснила значение этих «криков».
– Чингиз?
Я обернулся. Мой одноклассник Салимов Таваккул собственной персоной. Ещё с восьмого класса он начал зубрить историю, готовясь поступить на исторический факультет педагогического института. Тогда он чуть было не сагитировал и меня, но вскоре отстал, увидев с моей стороны его полное непонимание. Он жил недалеко от района, поэтому общежитием не пользовался. Учился он средне, увлекался стихами, сам неплохо сочинял их и, если не ошибаюсь, впоследствии даже выпустил небольшую книжку со стихами, так я слышал во всяком случае. Указав на документы, которые я держал под мышкой, он спросил:
– Не успел сдать?
Я рассказал, что произошло. Он громко засмеялся и, жадно втягивая дым дешёвой сигареты, сказал:
– Ты разве не читал правила приёма в вузы?
– Нет. А что?
– Там ясно написано, что не моложе семнадцати лет.
– Но это же абсурд, Таваккул. Я окончил среднюю школу, у меня есть все необходимые документы. Кому какое дело, сколько мне лет?
– Значит, есть кому-то дело, раз требуют. Ну а сейчас что собираешься делать?
– Завтра пойду ещё раз. Может, примут?
– Как знаешь, хотя я думаю, что без толку. А ночевать есть где?
– Нет. Я и не думал об этом.
Таваккул рассказал, что хотя старший брат, зоотехник колхоза, и снабдил его некоторой суммой денег, но этого явно недостаточно, чтобы снимать комнату, а педагогический институт, куда он сдал документы, общежитие не даёт.
– В этом отношении более престижен сельхозинститут. Там и общежитие дают сразу и стипендия побольше, но туда поступить трудновато. Надо хорошо знать химию и физику. Да ладно, обойдёмся, – сказал он, подбадривая меня, – переночуем вместе.
– Это где же? – спросил я. – Если тебе не дают общежитие, а снимать комнату…
– Да к черту всё это, – перебил он меня. – Вот видишь этот сад? – указал он мне на небольшую аллею напротив мечети. – Местные называют её «аваралар багы», то есть «сад для бродяг». Здесь и переночуем. Я уже две ночи провёл здесь, и очень даже ничего.
«Сад для бродяг», мечеть и пединститут образовали некий треугольник: с торца сад этот упирался в мечеть, а сбоку – в институт, который отделялся от сада с помощью магистральной дороги. В самом центре сада стоял архитектурно отделанный родник. Прозрачная и довольно холодная вода текла из него постоянно. К основанию родника толстой цепью была прикреплена медная кружка. Вокруг родника и поодаль находились довольно массивные и широкие деревянные скамейки на железной основе. Отличное место для ночлега. Неудобным могло быть лишь то, что Кировабад всё же расположен в предгорном месте, и ночью наверняка здесь бывает холодно, о чём я и спросил у Таваккула. Он пожал плечами и сказал, что терпеть можно.
– Послушай, Таваккул, ты ведь сдал свои документы, разве нет?
– Да, сдал, – подтвердил он.
– Тогда почему тебе не поехать домой? Ведь экзамены начнутся не раньше первого августа, а до него ещё больше чем неделя. Чего тебе зря мучиться?
– Боюсь я ехать домой.
– Чего это ты боишься?
– Видишь ли, я не совсем правду сказал тебе насчёт денег.
– Насчёт каких денег? – спросил я.
– Ну деньги, которые я взял с собой на расходы.
– Ты чего, своровал их, что ли?
– Ну не совсем так. Я верну их, обязательно верну. Я просто позаимствовал их, да, именно позаимствовал, временно, так сказать.
Потом, немного подумав, он добавил:
– Конечно, со стипендии, что здесь платят, я не смогу вернуть их, но с первой же зарплаты обязательно отдам. Ведь получу же я зарплату когда-нибудь?
– Надо полагать, что получишь, – неопределённо ответил я. – А большая сумма, которую ты своро… то бишь заимствовал? И у кого?
Он глубоко вздохнул.
– Ты понимаешь, Чингиз, я ведь сирота, круглый сирота. Когда умерла мать, а следом и отец, мне было всего два годика с гаком. Я был поздним ребёнком у родителей, отчего и такой недоразвитый, наверное. Говорят, что родители мои умерли от голода. Не то чтобы совсем голодали, нет. Хотя они были уже пожилыми, но кое-что зарабатывали. Но это «кое-что» уходило в основном на содержание меня с братом, который был на тринадцать лет старше и учился в седьмом классе. Старикам же не оставалось почти ничего, и от постоянного недоедания у них появились лёгочные болезни, кровохарканье, сопровождающееся длительными судорогами. Колхозный фельдшер рекомендовал усиленное питание. А где взять это питание? Так они и померли один за другим, почти одновременно. Я-то не помню, а брат не любит об этом вспоминать. После того как с помощью соседей похоронили стариков, мы с братом, тоже по сути ребёнком, остались совсем одни, без родных, без какой-либо помощи со стороны. Не знаю, сколько дней мы голодали, но говорят, довольно долго, пока не дошёл слух об этом до председателя колхоза. Говорят, что председатель колхоза, придя в наш двор и увидев нас вздутых от голода и почти при смерти, заплакал. Сидел, говорят, на земле, прямо на середине двора, и плакал. После этого раз, а то и два раза в неделю стали приносить нам хлеб, сахар и кое-что ещё. До сих пор мы не знаем, за чей счёт он покупал эти продукты. Некоторые утверждают, что он экономил из пайков, которые давали семьям погибших на войне людей. Но это исключено. Так как эти пайки были адресными и разносились в закрытых пакетах работниками сельсовета, правление колхоза никакого отношения к ним не имело. В колхозе таких фондов не было, и за колхозные копейки могли даже расстрелять. Остаётся только думать, что он сам, имея большую семью, всё же умудрялся экономить из своей зарплаты кое-какие суммы, на которые покупал продукты и присылал нам. Как я уже заметил, брат мой старший заканчивал тогда седьмой класс. Учился он очень хорошо. До сих пор хранится похвальная грамота, данная ему руководством школы за отличную учёбу и примерное поведение, благодарственные открытки, адресованные родителям за воспитание такого ученика. Как и ожидалось, школу закончил он на одни пятёрки, но учиться дальше не пошёл. Не до учёбы было. Надо было зарабатывать, чтобы содержать нас да и помогать мне учиться в школе. Стал он работать в колхозе. Спасибо председателю колхоза: подобрал ему не очень тяжёлую работу и постоянно выделял нам продукты питания на трудодни брата. Во время посева он сидел на плуге сзади трактора и регулировал глубину пахоты. Работа была лёгкая, но очень пыльная и хорошо оплачивалась. Осенью и зимой он помогал убирать урожай и работал на животноводческой ферме. Так прошло несколько лет. Как-то раз председатель колхоза пожаловал к нам домой с какой-то очень красивой девушкой, одетой в короткое красного цвета платье. Она была не из наших. Брата, как обычно, дома не было, а я собирал ягоды с одного из двух тутовых деревьев.
– Вот, Таваккул, – обратился ко мне председатель, – привёл к вам постояльца, будет жить у вас. Она издалека. Слышал про Брянск?
– Нет.
– Ну не беда. Это в России. Она оттуда. Окончила там педагогический техникум, и направлена к нам преподавать русский язык. Теперь у нас будет своя учительница по русскому языку. Передай брату своему, что её привёл я, и, смотрите, не обижайте её, она сама пока дитя. Ну и она в долгу не останется: как-никак женская рука в доме.
Потом они направились в дом. Я шёл сзади, ничего толком не понимая. Он показал ей наши комнаты, кухню и, что-то сказав ещё, ушёл.
Не буду говорить о том, как мы нашли общий язык, как ужились, скажу только, что с её приходом в наш дом закончилась наша босяцкая жизнь. Хотя она сама была совсем молоденькой девушкой, но, видимо, получила хорошее воспитание, так как умела всё. Она и шила, и заштопывала, и вкусно готовила прямо из ничего, стирала, убирала – в общем, всё. И по-нашему очень быстро научилась понимать. Буквально через неделю-другую она уже довольно сносно объяснялась с нами на азербайджанском языке. Впервые я попробовал горячее первое блюдо её приготовления. Как сейчас помню, приготовила она целую медную кастрюлю чего-то диковинного для наших мест. Теперь-то я понимаю, что это был борщ. Так вот, посадила она нас вокруг стола и налила всем по большой тарелке этого борща, затем вынула из кастрюли большущий жирный кусок мяса, нарезала его на мелкие куски, села сама и говорит:
– Вот что, ребята, говорят, мусульманам запрещено есть свинину. Это не совсем правильно. Свинину есть запрещено всем, равно как и мясо верблюда, зайца и многое другое. Ещё не был написан Куран и никаких мусульман на свете не было, а эти запреты уже существовали многие столетия. Разница в том, что мы, христиане, не соблюдаем этих запретов относительно свинины, так же, как вы, мусульмане, не соблюдаете их относительно мяса верблюда, и как видите, и мы, и вы живы и здоровы. Видимо, запреты Божии действительны, когда у человека есть выбор. Как бы там ни было, я вас предупреждаю, что это свинина. Хотите – ешьте, хотите – нет, а если вам противно, я больше не принесу в дом свинины.
Мы, конечно, в один голос запротестовали против такой перспективы и уплели всё за милую душу – всё, без остатков. Потом часто она угощала нас всякой подобной вкуснятиной.
Работая в школе, видимо, она слышала разговоры других учителей о моём брате, о том, как такой отличник пропадает зазря. По вечерам, когда брат возвращался с работы, Нина, так звали её: Кулешова Нина Александровна, так вот, она всё допытывалась, хочет ли он учиться? Брат что-то бормотал в ответ и не обращал на это особого внимания. Брат хоть и не жаловался, но ему было очень тяжело от зари до позднего вечера сидеть то на плуге за трактором, то на сеялке под палящим солнцем и глотать пыль. За считаные недели он из миловидного мальчика превратился в мужика-мавритянина. До сих пор с него не сошёл тот загар, который он получил в те времена, работая регулировщиком. Поэтому все мы обрадовались, когда в один из осенних дней он, уходя на работу, тут же вернулся обратно и заявил нам, что председатель колхоза не пустил его на работу и велел собираться ехать учиться в сельскохозяйственный техникум по направлению колхоза.
– Насчёт брата не беспокойся, – передал он нам слова председателя. – Он так же, как и сейчас, будет получать необходимые продукты. Я сам прослежу за этим. А Агдам, где находится техникум, недалеко, когда захочешь, приедешь, можно даже пешком прийти.
Тогда мы ни о чём не догадались. Значительно позже сам председатель рассказал нам, что это была инициатива Нины.
– Ходила каждый день. Требовала, просила, чтобы я направил тебя учиться, грозила, что напишет в Москву, что я эксплуатирую детский труд, заставляю тебя работать чуть ли не по двенадцать часов в день. Одним словом, не отставала от меня, пока не добилась своего, – рассказал он брату, когда тот приехал в колхоз на каникулы. Я и брат во многом обязаны ей.
– Не у неё ли ты часом стянул деньги, чтобы приехать сюда?
– Типун тебе на язык, да как ты можешь так думать? Разве я похож на подлеца? Да разве я посмел бы дотронуться до её вещей, к тому же она давно уже не живёт у нас.
– А где она живёт?
– Уехала она. Отработала свои положенные три года и уехала. «У вас хорошо, – говорила она перед отъездом, – и люди добрые, и ко мне очень хорошо относятся, но на родине всё же лучше. Поеду, может быть, и в институт поступлю», – мечтала она. Так вот и уехала. Попрощалась с нами, поцеловала обоих и отбыла. Один из наших деревенских спекулянтов, который промышляет между Россией и нашими местностями, видел её в Брянске на рынке барахольном. «Стояла наша Нина, – говорил он, – за прилавком и торговала всякими безделушками». А жаль. Хорошая была учительница.
– Ты меня извини, Таваккул. Может, я и вправду малость не так выразился, но всё же я не врублюсь, какое отношение имеет твой, пусть даже очень интересный рассказ, к тому, что ты сейчас здесь?
– Самое что ни на есть прямое.
– То есть?
– Я всё это рассказываю тебе, чтобы ты в конце концов понял, что никакого воровства я не совершал. Понимаешь? Не совершал – и всё тут. В долг взял. Ты чего, никогда ни у кого ничего не занимал?
– Занимал, почему же?
– Вот и я занял, то есть позаимствовал, с той разницей, что сделка эта между мной и тем человеком производилась, ну… как бы это сказать, односторонне-с. Вот именно, что односторонне, молчком, без бурных объяснений. Ты понимаешь? Я так и верну, иначе и быть не может, точно так же положу на стол, без лишнего шума и объяснений, молчком и…
– Односторонне.
– Тьфу, с тобой невозможно говорить. Я ведь тебе уже битый час объясняю, с каким трудом мы выросли.
– Ну и что? Другие лучше жили?
– Намного лучше и, главное, без последствий.
Я вопросительно посмотрел на него.
– Не у меня, – поняв мой немой вопрос, сказал он, – а у брата. Я-то маленьким был, многого не понимал. Иногда мне кажется, что самые счастливые люди на свете – это дети и дураки, и знаешь…
– Дети многое понимают, – перебил его я.
– Да, конечно, – согласился он, – но всё же брат был намного старше меня и более болезненно реагировал на всё происходящее. И как результат, у него выработалась неуверенность в своей полноценности.
– Это в каком смысле? – перебил я его опять.
– Ему кажется, что он, ну и я тоже, не можем реально оценивать своё положение и принимать правильные решения своих проблем.
– Это как мания, что ли?
– Вот именно. Даже для решения самых пустячных вопросов ему нужен чужой совет, самые очевидные вещи он не сделает, пока не спросит у полдеревни. Причём, его устраивают даже такие советы, которые противоречат нашим намерениям и, стало быть, нашей выгоде. Все смеются над нами, вся деревня, а он ещё хуже и хуже становится. Была одна девушка у нас в деревне, очень миловидная и трудолюбивая. Из бедной семьи, правда, зато от уважаемых всеми родителей. Не знаю, кому принадлежала инициатива, кто первый начал, но пошли слухи, что мой брат скоро женится на ней. Все порядочные люди одобрили этот шаг, а я вообще был на седьмом небе от радости. Уже всё было обговорено, родители девушки и близкие родственники приходили к брату как к своему зятю, помогали чем могли, наводили порядок у нас в доме. Председатель колхоза выделил из колхозного склада необходимое количество муки, риса и обещал в день свадьбы дать одного бычка, какого сам брат выберет. Все ждали: вот-вот нагрянет свадьба, не сегодня, так завтра, и вдруг всё пошло насмарку.
