Отзывы на книгу «Женщины», страница 5

krupskaya (16:22:57 12/11/2010) а на ливлибе можно материться?

Kidzuta (16:23:07 12/11/2010) :-D

Kidzuta (16:23:21 12/11/2010) на кого ты решила матюкаться?

krupskaya (16:23:37 12/11/2010) я рецензию на буковски пишу

Kidzuta (16:25:58 12/11/2010) в рецензии можно

Kidzuta (16:26:02 12/11/2010) вопрос нужно ли

krupskaya (16:26:16 12/11/2010) нужно слово "ебля"

Kidzuta (16:26:23 12/11/2010) *ROFL*

krupskaya (16:26:32 12/11/2010) потому что сексом это назвать язык не поворачивается

Kidzuta (16:26:47 12/11/2010) *BRAVO*

"У короля Монгута 9000 жен. Подумать только: 365 дней в году разделить на 9000. Никаких ссор. Никаких менструальных периодов. Никакой психической перегрузки. Лишь пир, и пир, и пир один."

Инструкция по прочтению пр-я Ч. Буковски "Женщины"

Читаем 20 процентов вначале Читаем 10 процентов в конце Экономим 70 процентов времени и ничего не теряем. Там все то же самое. "Выпил пива, блевал, справлял естественные надобности, залез на нее, оседлал и был слишком пьян". Только новые имена женщин каждый раз подставляем. Постоянство мужчин и непостоянство женщин

Проблема с миром в том, что умные люди полны сомнений, а глупые полны доверия

Читая эту книгу, главу за главой, а их тут больше ста, я всё время ловил себя на мысли, что читаю одну и туже главу, только с разными женщинами. Менялись имена, цвет волос, но алкоголь, скачки, секс и истерики были неизменной частью этого балагана. Не имеет смысла пересказывать сюжет. Все, кто прочитал хотя бы пару книг Чарльза Буковски примерно знают о чём пойдёт речь и в каком ключе. Будет много юмора, алкоголя, скачек и взаимного непонимания мира и людей. Если нравиться - читай, нет - отложи и забудь.

Вот проблема с киром, подумал я, наливая себе выпить. Когда случается плохое, пьешь в попытках забыть; когда случается хорошее, пьешь, чтобы отпраздновать; когда ничего не случается, пьешь, чтобы что-нибудь случилось.

Мой давний знакомый Хэнк, очень любит разных баб: молодых и зрелый, светлых и тёмных, больных на голову и более адекватных. Хлебом его не корми лишь бы рядом была женщина, желательно симпатичная и помоложе. Он пьёт, любит скачки, но больше всего Хэнк Чинаски любит красивых девушек. Эта книга целиком посвящена красивому и слабому, молодому и не очень, истеричному, но любимому полу.

Любовь - это нормально для тех, кто может справиться с психическими перегрузками.

Читать Буковски лучше дозировано и с перерывами на размышления, если таковые будут, а не как я, одним махом во время воскресного дуракаваляния. Нет, у меня не испортились впечатления о прочитанном, я очень быстро втянулась и свою долю экстаза тоже получила, но многочисленные женщины промелькнули и исчезли, словно их не было никогда. Возможно, прочитай я этого с перерывами, мне удалось бы запомнить каждую женщину, один небольшой штрих - черту характера или эмоциональность. Женщины прекрасны в своём влечении - прикоснуться к живому поэту, познать тот запретный плод, который он излагает в своих стихах. Любопытство не порок, мы все совершаем много разных глупостей в своей жизни, чаще всего безрассудно под всплеском эмоций. В поисках всплеска эмоций люди даже с мостов на тарзанке прыгают, а тут всего лишь стареющий поэт, любопытно же, ну.

Философия Буковски очень проста: рано или поздно любые отношения между мужчиной и женщиной заканчиваются тем самым, иначе какой смысл в этих отношениях, поэтому прелюдия в виде ухаживаний и букетно-конфетного периода просто вычеркнута за ненадобностью. Если есть необходимость насладиться развитием отношений, первым взглядом, первым прикосновением, первым невинным поцелуем и прочее, лучше поищите другого автора. У Буковски лирических отступлений не будет, он такой какой есть - простой, грубый, стареющий пьяница, живущий стихами и женщинами. И я восхищаюсь решимостью женщин, с такой легкостью они приходят в жизнь главного героя, раскрывают себя, проживая с ним несколько дней или недель, а потом быстро уходят, многие из них, чтобы вернуться снова. Другие, чтобы понять, что в поэте-пьянице нет ничего интересного, есть и другие мужчины, с которыми стоит познакомиться поближе. Любопытство удовлетворено, пора и честь знать. В конце концов, женщин ведь никто не укладывал насильно в койку, решение участвовать в играх принимали самостоятельно, то и смысла рефлексировать я не вижу.

Я не романтизирую главного героя, у него своеобразный образ жизни, я даже больше скажу, для такого образа жизни нужно очень крепкое здоровье. Организм давал сбои, что тоже не удивительно при таком количестве алкоголя, подкупает простота с какой главный герой относится к своим неудачам под личиной местного Казановы: не получилось, бывает, вернёмся к этому утром. Но признайтесь честно, если убрать из жизни героя алкоголь, можно сильно удивиться тому, что в общем-то это наша обычная взрослая жизнь. Пусть количество женщин или мужчин в разы меньше, а у кого-то даже один/одна, но так или иначе однообразие тоже самое, взрослые люди большую часть жизни так и живут. Работают, отдыхают, знакомятся, влюбляются и делят с кем-то постель - что здесь такого. У героя Буковски тоже есть сомнения, стыд, влюблённость, а ещё самоирония над самим собой и дурацкими ситуациями, в которые он попадает. Ну что ж, никто из нас не совершенен.

Можно как угодно относиться к герою романа, но его вообще бы не случилось, не будь в романе женщин. Таких разных: истеричных, влюблённых, холодных, наивных, со своими желаниями и поступками, но объединённых между собой одним мужчиной. Мужчиной, который далёк от идеала и совсем не претендует на принца на белом коне. И все эти многочисленные женщины, рассыпанные вереницей на страницах романа, попытка спасти себя от одиночества. С возрастом страх одиночество только усиливается, а старость не то что идёт в твою сторону, уже стоит на пороге дома и стучится в дверь. И что у Чинаски останется, когда организм перестанет функционировать по мужской части? Ничего, кроме воспоминаний, сигаретки и бутылки хорошего виски.

Не так давно, в ночном баре, я выпивал с подругой после ссоры. Она взяла мою руку в свою, затянулась сигареткой, и надела мне на палец сизое колечко дыма, а потом, с грустной улыбкой перевела взгляд с руки на мои глаза, и промолвила: знаешь что будет, если все женщины на земле, разом, сядут на корточки? Земля накроется... пи..дой.

Нечто подобное, с неким фон-триеровским, меланхоличным оттенком, произошло в романе Буковски — Женщины. Боже мой! С каким нежным трепетом я подходил к этой книге! У меня был даже романтический вечерний ужин, с «женщинами». Это не метафора. Просто у меня особенные отношения с книгами: почти как с женщинами. Обняв книгу, и прижав её к груди, я могу с ней закружиться в танце. Могу поссориться с ней, принять ванну, и даже переспать. А с женщинами Буковски (ах, звучит, как в раю моего воображения!), я вечером устроил романтический ужин. Благо, жены не было дома. Притушил свет, зажёг ароматические свечи на столике. Налил себе красного вина, и ей: бокал рядом с книгой, напротив меня. Она в этот вечер была очаровательна: чудесное бежевое платье, облегающее её стройные бёдра и грудь. Маленькую, как я люблю. Алая помада, и красный лак ноготков на ножках: спелая нежность, так и хотелось их поцеловать, и удивительные глаза, чуточку разного цвета: один, как ласточкино крыло, а другой, как каштановые волосы.

Выпил бокал. Осмелел, и полез к «женщинам» целоваться. Взял книгу в свои руки, приподняв над столом, поцеловал в губы и шею, и, левой рукой, только левой, расстегнул верх её платья, обнажив чудесную маленькую… строчку:

мы с нею разбегались как минимум раз в неделю — «навсегда», но вечно как-то умудрялись помириться.

Наклонился и горячим, долгим поцелуем, поцеловал эту строчку… словно грудь женщины. Так и остался на левой страничке, ещё не читанной мной, чуточку алый после вина, след моих губ. В эту же ночь, я переспал с «женщинами». Как же сладко это звучит… В последний раз это было давно и почти по Буковски: лёг с одной женщиной, а проснулся — с другой, которую любил и которая мне снилась. Это было как в раю: открыл глаза, и её милое лицо было на расстоянии дыхания от моего лица.. Быть может, так просыпаются в раю, после смерти: в карих цветах её глаз, её милой улыбки. Ласточки летают над каштанами… А что было до этого? Ад, быть может, не знакомый и Буковски.

На синеватой, широкой постели, словно лежал ангел, с размётанными четырьмя крыльями: я занимался сексом с девушкой, с которой только познакомился на вечеринке, а мой друг, со своей девушкой, которую я любил и которая что-то чувствовала ко мне, но не решалась признаться в этом даже себе. Ни в аду, ни в раю, не забыть мне этого женского взгляда: я — был в другой женщине, словно недовоплотившийся дух, который то ли покидал бренное тело, то ли входил в него навсегда: она постанывала, а мой синий взгляд, словно цветок, то и дело срывала другая женщина, и я смотрел на неё: я был душой — в ней, с ней. Ладони наших взглядов соприкасались. Если выключить зрение, словно свет в райской комнате пола и секса, то звуки любви, будут похожи на стоны и придыхания во время пыток в аду. Да, моя грудь была ранена и истекала стоном женщины подо мной. Постанывала и та, которую я любил, рядом со мной: я закрывал глаза, и слёзы жарко подступали к горлу: казалось, что её… нас, кто-то пытает в аду.

Женщины… Мне казалось, что роман с таким названием, должен заключать некое откровение о женской душе, похожей на далёкую и удивительную планету, к которой мы летим, как герой рассказа Андрея Платонова: лететь в одну сторону, зная, что не вернёшься, что на земле умерла любимая и тебя уже ничего не держит на ней, но перед тобой расцветает тайны космических, тёмных пространств, ласковых звёзд… и что с того, что тебе суждено умереть, если красота мира, тепло и навсегда обняла душу и просияла бессмертием, как порой бывает во время секса с женщиной, когда сердце норовит превратится от счастия — в ласточку, и вырваться из груди? И что же я увидел, открыв роман Буковски? Приглашение в ад. Серьёзно, этот роман можно читать как мрачную антиутопию: с миром случилось что-то страшное: луна ли сошла с орбиты, или некая подвыпившая женщина-учёная, случайно открывала бутылку вина, и открыла... портал в 5-е измерение, и началось.

Начало романа изобилует странными цифрами: мне уже стукнуло 50 лет, и в постели с женщиной я не был 4 года. И далее, мимоходом — огляд Орфея! — мелькают листвой на ветру, грустные цифры: имелась дочка 6 лет. Женат был в 35, брак длился 2 года. Влюблён был лишь однажды… она умерла от острого алкоголизма, в 48. А мне было 38. А жена была на 12 лет младше. 6 лет после развода, она писала мне длинные письма к рождеству.

Словно бесприютная ласточка в небе, цифры делают круг: возраст дочки и письма на рождество, в мире, где умер бог — замыкаются. Мерцание цифр, напоминает телефонный номер… в аду, куда пытается дозвониться одинокий мужчина, у которого умерла любимая. И он дозванивается. В некоторой мере, этот роман — грустный и экзистенциальный апокриф мифа об Эвридике и Орфее. С одной лишь разницей: не совсем понятно, кто к кому спустился в ад: мужчина к женщине, или женщина, к мужчине? В романе есть прелестный эпизод, напомнивший мне миф об Орфее. Лидия, возлюбленная нашего героя (у неё есть дочка, примерно 5-6 лет), увлекается написанием стихов (как и Генри, наш герой), и однажды приглашает его к себе, чтобы из глины вылепить его голову. Когда они ссорились, он привозил голову к её двери и уезжал. Так голова, грустно странствовала по городу, ночуя порой под дверью, словно бесприютный и озябший зверёк. Я не знаю, намекал ли Буковски на миф об Орфее… на его смерть. Неужели в аду, Эвридика почувствовала это и… вскрикнула, и Орфей обернулся, фактически, на свою смерть, на душу свою? Дело в том, что нимфы, влюблённые в Орфея, обступили его у реки, и, жадно целуя, лаская, почти как в концовке «Парфюмера» Зюскинда, разорвали его на части. Цветаева писала:

Так плыли: голова и лира, Вниз, в отступающую даль, И лира уверяла: мира! А губы повторяли: жаль!

Кстати, о Цветаевой. Однажды, в письме к своему другу, она прошептала: раз душа, не непрерывное присутствие, она — отсутствие: душа не страсть, это непрерывность боли. У Казановы, при всём блеске ума, воображения… не было души, возможно, как и у вас. Вот и мне хочется прошептать на ушко Буковски: поняли ли вы, что вы написали? Иной раз произведение, больше писателя, и это трагедия. Прекрасная. Да, это роман о Казанове в аду, и об Орфее в аду, о том, что мужчина без женщины — в аду, и женщина без любви — в аду, и с женщиной порой… как в аду. Цветаевской непрерывности души, у нашего героя нет. Есть смутный огляд сердца, на душу — словно Эвридику, — на ускользающую красоту мира. Собственно, стихи Генри, это и есть огляд Орфея. Ведь и бесприютную красоту мира, можно ласкать рукой так же, как бёдра женщины, её нежную шею и плечи… тоскуя по ней, как по своей душе: душе души. В какой-то мере, это роман о болезненной синестезии любви и души, о внутреннем кровотечении души.

Роман о новом Фаусте - о состарившимся Мефистофеле, тоскующем по вечности и ускользающей красоте мгновений, тоже, словно бы отражающих кровотечение души, стремится остановить мгновение… с женщиной, но нужной женщины не находит. Он словно прикладывает ладонь к ране своей, но кровь из неё продолжает сочиться: не та женщина, не то мгновение… а времени всё меньше и меньше. Герой попадает в солипсический ад Дон Жуана, экзистенциальный ад, ибо трагедия Дон Жуана и Казановы, дальше любви пола. Это есть в каждом из нас, как бы мы не отпирались и разврата там не меньше, но мы его почему то не замечаем: желание заполнить пустоту в душе (дыру, размером с Бога, — как сказал бы Сартр: все герои романа — словно бы расстреляны и истекают душой и любовью: у некоторых даже не одна такая «дыра», синестетически смещённая в области пола), чем-то новым: едой ли, языками иностранными, путешествиями по новым странам, хобби разные, искусство и нечто новенькое в сексе. Живя этим новым, что пока далеко от тебя, даёт иллюзию, что ты живой, что живёшь.

И в этом плане, любопытно посмотреть на роман, как на новые Мёртвые души Гоголя: эдакий новый Чичиков, на излёте жизни, попросту — чёрт, уже забывший почти, кто он, но смутно томящийся по небесам, ища их свет и тепло, в реликтовых отблесках женской души и плоти, у себя на постели, с одной лишь поправкой: эти души, сами стекаются к нему, как к Одиссею в пещере Аида, и сами не знают, живы они или нет. Ещё любопытно взглянуть на роман, как на инфернальную постановку Золушки в театре Маркиза де Сада: вместо туфельки… ну, вы поняли. Это не так смешно, как можно подумать. Тут экзистенциальная трагедия человека, потерявшего душу, и ищущего её, желая закутаться в женскую плоть, вернуться к истокам, так сказать, и в некоторой мере, символично имя одной из женщин в романе — Сара (праматерь), как и любопытен один почти набоковский по тонкости, момент, к набокову нас же и отсылающий, а может и посылающий, зная Буковски: Генри, как бы случайно, оговаривается в своём аду, что любит русскую литературу. И вот, словно Данте, выходя из Ада, увидел синеющий лес, он встречает русскую девушку Таню. Она маленькая, но невероятно сексуальная. Со своим горем: чем больше горя, тем порой больше сексуальности. Она со стороны похожа на ребёнка. Эдакая Лолита. Генри словно бы живёт вспять, как Бенджамин Баттон, в конце романа, в сексе, словно бы соприкасаясь со своей детской душой, измученной уже, и томящейся по любви.

Французски поэт Ростан, писал: любовь — странная вещь: питается голодом и умирает от пищи. Данный роман — об экзистенциальном голоде души и тошноте, которая снилась книгам Сартра. Многих читателей может оттолкнуть излишняя физиологичность описаний, грубый секс. Но это порой написано так мастерски… с такой болью гротеска, словно ты подсмотрел сны Иеронима Босха. Не нужно быть ханжой. Физиология это естественно. Можно легко найти поэзию даже в месячных у женщины: иногда, после ссоры с любимой (ты читаешь это, т. моя, с глазами цвета ласточкина крыла? Залетишь на огонёк к рецензии? Не смутишься?) я пишу её менструальной кровью на груди: прости (разумеется, на своей).

Но порой в романе, сознательно или нет, физиологичность, словно бы пытается подняться над добром и злом, как бы сказал Ницше — встать по ту сторону добра и зла: а есть ли чем дышать, в этой мнимой свободе, куда стремятся так многие? В романе, физиологичность порой набрана словно бы дислексивным курсивом нравственности, и это чуточку смущает, но потом привыкаешь, и наталкиваешься на интересные мысли: словно сами матерные слова в тексте, похоть сердца, являются как бы дионисическим порывом совокупления с жизнью, с её мимолётной красотой, трагическую отверженность из которой, чувствуют все герои книги, желая войти в неё и как бы родиться в ней заново.

Читая начало романа, я думал, что такое понравится может только подростку. Потом я думал, что грустному идиоту, потом — одинокому человеку… беременной женщине, которой захотелось чего-нибудь «эдакого»… или подвыпившему поэту. Читая роман дальше и дальше, я был то очарованным подростком, то очарованным идиотом, то беременной женщиной (очарованной, разумеется), то поэтом. Боже, сколько неприкаянной нежности, неряшливой трагедии одинокой души… словно я проснулся  с любимой женщиной: нет косметики. Лицо раздето. Нежно припухшее лицо после сна, спутанные на лице, волосы, и улыбка глаз, как вечерний прибой, и загрустивший, но по прежнему милый, словно невыспавшийся, запах изо рта. Словно я упал без сил у самого моря, и проснулся, в слезах, робко гладя море и ощущая его не менее робкую ласку моих бёдер, груди и шеи: словно я с морем поссорился, и теперь помирился.

Поскольку я выпил, а книга Буковски, по иронии, трезва, и не давалась мне долго в объятия, мне было легко в ней разглядеть мотивы Иеронима Босха. Есть у него чудесная картина: Сад земных наслаждений. Люди, с искажёнными, испачканными тёмными страстями, лицами, в которых, как на групповом фото в аду, проступает нечто звериное (только представьте: Кафка на том свете, словно под юбку женщины, лезет под тёмный полог старого фотоаппарата: перед ним стоят мужчины и женщины в прекрасных одеждах, с одухотворёнными лицами. А души? И вот, как при расстреле у стенки — вспышка, и эти нарядные платья, одухотворённые лица, улыбки.. смываются с телесности существования, подобно косметике на лице, и сквозь ранимую плоть, проступает нечто подлинное: кто превращается в крысу, кто в паука, кто-то, в заросшего шерстью, словно травой, уставшего старого зверя, а кто-то.. в шафранные трепет мотылька: так в открытом окне порой отражается трепет свечи, как бы из последних сил привстав на цыпочки, в воздухе).

На картине Босха, в аду, некий зверь ест людей и испражняется ими. Какому-то музыканту (ах, как много имён вдруг всплыло в памяти!), на ягодицах выбили ноты и вставили свирель в анус (к слову, не так давно эти ноты расшифровали и сыграли эту попную музыку ада). Возле тёмного озера, обезображенные люди, с лицами своих страстей, пьяные от страстей и пресыщения, в молитвенной позе блюют тёмными птицами: люди как бы очищаются от демонов, той пустоты, которой они жили. Именно в этом трагическом смысле, роман Буковски может очаровать поклонников Достоевского, Сартра, Камю. Помните ненавязчивую обмолвку гг в начале романа о том, что бывшая жена писала ему письма на рождество? Ключевая строка, на самом деле: потому как эти письма — в ад, на тот свет, несвет. Удивительно, но при всей, так сказать, атеистичности и развратности романа, в нём, алой, рассветной нитью, сквозит евангельский свет: у Андрея Платонова, есть нечто похожее: поиск умершего бога в аду.

На самом деле, это безумно грустно, что ярчайшая евангельская нить в романе (пишу с эстетической точки зрения, т.к. я атеист, но Камю ещё говорил — что оправдание у мира, может быть только эстетическим: т.е. всё тот же Достоевский: красота спасёт мир), спрятана так глубоко… как и бог в нашем мире. 90% читателей романа, не увидят в нём этой нити, без которой роман пуст и пошл, как мир без любви. Секс, пьянки, ругань и… бог? А где ещё искать бога? Среди сытых и благочестивых до того, что сердца заросли жирком довольства собой? В вертепе нужно искать, как всегда, там, где страдают и больше всего нуждаются в боге, даже если его нет, и в любви. А в романе страдают все: это какой-то новый апокриф Униженных и оскорблённых, с питерскими трущобами страстей и надежд. Просто чудесный в своём свете, эпизод в романе:

Лидия легла обратно. Мы не целовались. Тут уже не до секса. Я устал, слушал сверчков. Не знаю, сколько времени прошло. Я уже уснул — не совсем, правда, — когда Лидия вдруг села на кровати. И завопила. Вопль был громкий. - В чём дело, спросил я? - Лежи тихо. Я стал ждать. Лидия сидела, не шевелясь, минут 10. Потом снова упала на подушку. - Я видела бога — сказала она. — Я только что увидела бога.

Ну разве не прекрасно? И как всё тонко, по-чеховски, как во сне… замученного ангела: мужчина, слушает сверчков среди звёздной ночи, а женщина во сне — видит бога, но словно бы всё это об одном и том же.

Боже мой.. да это не просто Ад Иеронима Босха. Гг — это гоголевский Акакий Акакиевич, но совершенно одичавший, словно жил без людей 1000 лет. Он предан пороку и тьме… но по прежнему тянется к свету. Милый, что с тобой стало? До чего довела тебя жизнь? Жизнь, ведь тоже женщина, да? И смерть… и душа, любовь. Мы окружены женщинами. Ты раньше мечтал о тёплой шинели, и ласково выводил свои тёмные буковки на бумаге: у тебя не было друзей в мире людей, кроме них. И вот, проходит век, и ты лежишь где-то в Лос-Анджелесе, полуголый и грязный, в вечерней траве, и меж твоих пальцев, улыбчивым, тёмным блеском, мелькают муравьи, похожие на бесприютные буковки. Вместо шинели, в траве, возле тебя, лежит обнажённая женщина. Пьяная, поруганная жизнью и тобой. Понимаешь? Раньше зябли твоё тело и жизнь, а теперь… душа и плоть женщины, стала для тебя шинелью, мечтой о райском тепле, смутной памятью сердца о чём-то небесном. Но вот, твоя любимая умерла. Её словно похитили ангелы, и теперь ты умер душой и в ночи нападаешь на женщин и пытаешься укрыться их плотью, душой, от ледяного, тёмного сияния звёзд: звёзды, каждый вечер, заметают твоё дом по самые окна. А за этим окном, живёт самый обыкновенный… Пан.

Да-да, это ещё одна дивная спираль прочтения романа. Пан жив, хоть и зарос голубой шерстью одиночества. Он грязен и пьян. По привычке, его тянет к нимфам. И по привычке, озорно смеясь, девушки то убегают от него, превращаясь в весенний ручей или улыбчивый шелест листвы на ветру: в наших воспоминаниях, те, кого мы любили, сливаются с нежной грустью пейзажей, где мы любили. Правда, эти пасторальные мотивы, усугубляются экзистенциальной ноткой: одна из «нимф», подслушала, как Пан уходит к другой, и наглоталась таблеток: она вот-вот и правда станет, не то ветром, не стройным деревцем или вечной грустью в сердце Пана. Наш Пан засовывает нимфе пальцы в рот и её тошнит: ветер, голубая, вечерняя листва на ветру, вновь становятся — женщиной, и вечной грустью в сердце Пана (может ли это считаться экзистенциальным изнасилованием?). Женщина… не любима. Что может быть безумней, в этом мире?

И вот тут начинается самое интересное. Фактически, экзистенциальная версия Аленького цветочка, со спившимся чудовищем и красавицей, которая так любила его… что разделила его судьбу, став чудовищем. Серьёзно, почему женщины в романе, так тянутся к этому старому и грязному Пану? Совершенно не понимающего женщин, не уважающего их и пользующегося ими, как вещью? Или в этом есть… скрытая тяга женщин — к бездне, к сияющему ничто? Там инфернальная степень мазохизма, диалога женщины со своей душой, какая не снилась и Мазоху. Женщина любит поговорить со своей болью, встретиться с тьмой в себе… словно с зеркалом Чёрного человека Есенина. Порой хочется бросить в это зеркало что-то.. и осколки замрут в воздухе дрожащей и алой листвой. Но в романе всё ещё интересней. Нарочитая грубость и маскулинность гг, его центростремительные и центробежные орбиты взаимодействия с женщинами: то нежность, то грубость, фактически… являются разговором мужчины с самим собой, и это свой ранимой душе он причиняет боль, свою душу насилует и тоскуя по женщине, тоскует по душе своей, красоте мира: по вечной женственности.

Так почему к нашему «чудовищу» так льнут женщины? Может у него есть аленький цветочек? К чёрту Фрейда. На луну, Фрейда. Этот аленький цветочек — прекрасные стихи Генри. Они смутно шелестят яркой листвой и голубым течением реки: фактически, женщины тянулись в нём… к своей душе? К тому, чем они могут стать в любви, словно нимфы, но не из страха, спасения, а от счастья. Есть в этом всём, и в романе вообще, спиритуалистическая нотка гомосексуальности. Но вернёмся к символике Эвридики. Эвридика в сумасшедшем доме… Хорошая бы вышла картина: Орфей идёт по сумеречному коридорчику, и всё норовит обернуться: его окликает то девушка, думающая, что она ветер, то другая девушка — луна. А вот дождик пошёл за дверью палаты. Орфей проходит мимо, но останавливается.. оборачивается. Это Эвридика. Найти её, всё равно что потерять душу свою. Лидия, милая Лидия. В самом её имени, какой-то светлый островок древней Греции, где Пан любил нимф. Может она… это сама жизнь, Генри? Вы только представьте: вы встречаете свою жизнь… и не узнаёте её. Но вас что-то тянет к ней, вы вечно ссоритесь и миритесь. Занимаетесь сексом. То вы её е..ёте, то она вас. Секс в романе — словно в 4 измерениях. Там и мозги е..ут, и тела. И разбивается 4-я стена между текстом и читающим и вот уже герои романа е..ут и мои мозги, и даже возбуждают…  и исчезают, оставляя меня наедине с собой и заходит в комнату жена и мне приходится закидывать ногу на ногу и с умным видом вглядываться в книгу. И вот, мужчина в книге, фактически насилует женщину, занимаясь с ней анальным сексом… и ни он не ведает, ни нахмуренный читатель, что несчастный Генри, фактически насилует свою собственную жизнь. Точнее… жизнь, насилует его.

Лидия была в психушке (кажется, что все герои романа там или были или будут). Теперь у неё двое детей: девочка и мальчик. И одиночество, и жажда красоты и счастья, и… стихи. Генри говорит, что они по форме плохие, но с душой (почти как у меня: стихи-инвалиды, с голубыми и ласковыми глазами). Погасим на минуту, свет в книге? Закроем её, откинувшись на спинку дивана. Ночь в комнате. Моцарт звучит по радио (так в тёмном, заброшенном подвале, сквозь трещинку в стене, пробивается колосок света). Лидия целует Генри, в краешек губ, но читателю кажется, что в самое сердце, потому как оно заполнило сейчас его целиком, от кончиков пальцев, но макушки, и дальше, дальше… А ты.. Генри, то есть, а может и я, потому как это знакомо до боли, до ада, сидишь в сумерках на диване, со стихами женщины на коленях, словно с сердцем её, бьющимся в пустоту, темноту. Я сидел так вчера вечером, с письмом от подруги, со слезами на глазах...

Некоторые диалоги в романе — идиотически-пошлые, на первый взгляд, но на самом деле, мы видим всю ту же босховскую парадигму восприятия, когда даже для ангела, смазан силуэт души и тела: импрессионизм разврата, в котором яркой нотой ощущается томление по чему-то небесному. У меня у самого в жизни так бывает: хотел однажды поцеловать девушку, но так распереживался, что поцеловал веточку сирени, возле которой мы стояли. А на днях, нежно задумавшись за чашкой чая о любимой, я словно бы забыл на миг, где у меня губы, и поднёс горячий чай к своему сердцу. Может потому, что у любимой, глаза — чайного цвета?

Диалог из романа, похожий на диалог одичавших и изголодавшихся ангелов в конце мира.

- Ты когда-нибудь ел пи..ду? - Нет. - Тебе за 50, и ты ни разу не ел пи...ду? - Научишь?

Лидия встала и вышла в другую комнату. Вернулась с карандашом и листком бумаги. Помните, как в Братьях Карамазовых, Иван говорит: дайте русским мальчикам карту звёздного неба, и они вам вернут её, исправленной. Лидия захотела исправить карту женского счастья в представлении заблудившегося мужчины: забавно и грустно было наблюдать, как подобно мечтательному астроному, которому показывают в небе маленькую звёздочку, быть может населённую таинственной жизнью, Лидия показывала Генри, на листке — расположение клитора. Ах, если бы мне дали женщину, как карту… я бы тоже вернул её с нежными изменениями. Это какая то нежная и искушающая ошибка природы: расположение клитора у женщины. Это больше подарок мужчине, а не женщине. Я бы передвинул клитор чуть ниже. В идеале, сделал бы его вообще, блуждающим, как облака на заре. Но ещё лучше… славно было бы переместить клитор на тыльную сторону правой ладони, как бы растворив его в лиловой белизне кожи. Тогда бы я смог без зазрения совести, галантно целуя руку своей милой подруге (даже при людях, в баре, в парке, при её... парне) ласково медля на её тыльной стороне ладони, доставить ей счастье, румянец на щеках и шее, и быть может даже, блаженные слёзы. А у Генри.. я бы переместил сердце. Приподнял бы его к груди, как и у многих мужчин: оно у них… у нас, блуждающее, как облака на заре.

Иной раз диалоги в романе похожи на… словно инопланетянин прилетел на нашу планету и его сильно напоили а потом избили, и он абсолютно всё забыл, откуда он и как именно нужно чувствовать. Тушуясь перед одной девушкой на вечеринке, Генри идиотически выдал ей: хочешь… я съем твою пи..ду? Не знаю, плакать хочется от этого или смеяться. Порой даже ловил себя на мысли, что я читаю грустную фантастику, и инопланетянин, страдающий идиотизмом и любовью, которой он заразился на Земле, в гениталиях женщины и своих, пытается словно связаться со звёздами, просит о помощи, грустно так после секса смотря на милые звёзды… почти как я.

Жалко парня. И девушек его жалко. На само деле, всё это - важнейший штрих в романе: блаженный голод по женщине, по любви, почти голод причастия и томления по божественной любви, словно человек в одиночку, никогда не домыслится, не дочувствуется до бога, или истины: нужна вторая половинка. И весь этот блаженный порыв, синестетически соскальзывает, либо в солипсизм рвоты, либо в «поедание» женщины, которые, к слову, совершенно себя не ценят, и даже кажется, что они находятся в аду своей любви, ибо стремятся себя наказать таким хитрым образом, такой хитрой болью, что это больше похоже на мастурбацию вины и боли, в которой мужчина и не участвует вовсе, даже занимаясь с ней сексом. Лидия говорит Генри:

ещё мне в тебе понравилось, что у тебя — грязно. Пивные бутылки на полу, кучи мусора, немытые тарелки и говняное кольцо в унитазе и короста в ванне. Ржавые лезвия валяются в раковине. Я знала… что ты станешь пи..ду есть.

(знаете на что похоже всё перечисленное с такой дотошностью? На содержимое коробочки Чичикова, которая скрывала в себе… подлинное строение ада.). Честно, хочется плакать от всего этого. Хочется обнять и Лидию и Генри и много много других женщин в романе… и не только. А им всё равно. Словно грустные ангелы, они лежат на поверхности далёкой планеты, где нет воздуха и жизни, и мастурбируют… боль, режут себя и плачут, и что-то говорят беззвучно, тенями слов, и воздух заканчивается у них и я вместе с ними лежу на далёкой и тёмной планете, с письмом от подруги и со слезами на глазах, и мастурбирую вместе с ними, думая о милой подруге, с глазами чайного цвета, режа себе запястье, оттягивая с него алую кожицу крайней плоти: ранка напоминает мне что-то женственное… Стихами и любовью, ведь тоже можно истечь, словно кровью, правда, Генри?

Вот стоите вы на сцене перед публикой, в приятных сумерках, словно она находится на какой-то далёкой планете, свет до которой доходит, как бы шёпотом. Вам больно. Любовь, одиночество, жизнь и творчество, вас измотали… словно женщины. И вот вы читаете им со сцены, свои стихи, душу свою… и листки падают со сцены, на пол, так невесомо, блаженно, как огромные снежинки на далёкой и тёмной планете. Вам аплодируют, улыбаются.. некоторые женщины в зале, вас хотят, и… не знает никто, чему они аплодируют. А вы словно вышли к людям на сцену, грустно улыбнулись им и… достав «перо», полоснули им по запястью души, и просто стоите, смотрите на них, истекаете кровью. В романе, да и не только в романе, женщины и мужчины, истекают кровью, любовью, душой, и кричат от боли, порой, матом, а на них странно так смотрят «приличные» и сытые сердцем, люди, не понимая этой боли. Негодуя на них. Буковски создал в романе своём, такую адову фреску из самых разных женщин, что словно в ночи, над домами, деревьями кроткими, взошла луна: полнолуние женственности, отразившее тихий, закатный свет совершенного безумия мира, трагедии жизни. И вечно-ранимой красоты мира.

Чтобы читать Буковски его надо принять, то есть не впадать в истерику от обилия секса, матерных слов, выпивки, и вот если все это удалось принять, то его нельзя не полюбить. Его герой (наверное он сам), немолодой поэт-алкоголик Генри Чинаски, прожигающий свою жизнь в бесконечных пьянках, женщинах, азартных играх, понемногу завоевывает симпатию, хотя это не укладывается в голове, в нем ничего хорошего, но ты читаешь и думаешь, только б он одумался и не умер от передоза или перепоя, только б он не испортил все на этот раз. Вообще это произведение чем-то напоминает "Платформу" Уэльбека, тот же последний шанс стареющего мужчины быть счастливым, такое же ужасное одиночество, которое скрывается за эпатажем. В общем на мой взгляд это хорошая мастерски написанная книга.

Если вы ищете любовный роман с откровенными сценами страсти, ищете историю любви до гробовой доски или с окончанием вроде "жили долго и счастливо", Вам не стоит читать Буковски... 50 оттенков серого просто детский лепет ......))))))) !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Роман Чарльза Буковски о каждой женщине. Не важно как велика роль отводится им в жизни в главного героя. Это и таинственная незнакомка в баре, и страстная и азартная особа, тихая соседка из дома по-соседству... Он видит в них в первую очередь уникальность, красоту души, остроту чувств,легкость мыслей, желание и надежды. Но всегда рядом с мечтой и нежностью находятся обыденные мелочи жизни. И как спасительный круг от реального мира на помощь приходит алкоголь, сигареты, секс. К чтению рекомендую однозначно !!!

Много про такую книгу не написать, каких-либо выводов или морали не выудить, но комментарий не большой все-таки есть.

Итак, мы имеем мужика в солидном возрасте. Он пишет стихи, много пьет и постоянно трахается. (прошу прощения, но я передам атмосферу книги, особо нежным советую не продолжать чтение) Каждое утро начинается одинаково !!

он блюет, выпивает пива и снова блюет

и продолжает спать. А каждую ночь он заканчивает в умудошенном состоянии либо в своей кровати, либо в чужой! Чего в книге нет, и это порадовало, так это нудных описаний, детализации объектов и природных ландшафтов. Да, им там и не место. Все четко и конкретно - "украл, выпил - в тюрьму". Проснулся, нажрался, трахнулся, уснул. Мне честно говоря совсем не жаль его. Трудно назвать его человеком даже. Животное, которое живет инстинктами. Только вот для чего? Все-таки я ожидал чего-то к концу книги. Надеялся, что произойдет некое осознание, прозрение. Он опомнится, ведь такой замечательный поэт. Но все, на что сподобился Чинаски - это !!

отказать (послать нахрен даже) очередной шлюхе

Все как-то не так в его жизни. Толи женщина ему не попадается никак нормальная, толи сам он уже дошел до точки невозврата в человеческий облик. Не знаю. Но один момент я все-таки отмечу: Женщина, и только она способна делать мужчину человеком и лишать его этого облика. Эпиграф у книги потрясающий, его, найдёте на первой странице. И он, по моим ощущениям, очень содержательно отражает суть повествования.

Зачем читал? Просто захотелось чего-то откровенно уродского, чего-то, что не нагрузит мозг в преддверии праздников и не испортит настроение! Спасибо, Буковски. И очень тебя жаль...

Буковски, по мне, - это тот автор, который не терпит крайностей. От него либо плюются, крестятся и презирают это "подобие литературы", либо говорят о нём с любовью (язык всё-таки не поворачивается сказать "с нежностью", потому что нежность и Буковски - немножко из разных миров) и восхищением. Тех, для кого Буковски - нечто средненькое - пока ещё не встречала. Так вот, после бессонных ночей, проведенных с Генри Чинаски, после кучи цитат (а его хочется цитировать, не останавливаясь - и это я ещё только цензурное выбирала, я же всё-таки девочка:)), после того, как читаешь взахлеб, пропуская всю эту писанину через себя, могу с уверенностью сказать, что отношу себя ко второй категории - восторженно-неравнодушных. Да, это, пожалуй, странно - восхищаться мерзостью. Да и восхищением эти чувства вряд ли можно назвать. Но дыхание, однозначно, перехватывает. Похоже, работает один из стереотипов - барышням влюбляться в подонков. С пресловутым желанием углядеть за внешним мудачеством, самовлюбленностью и разгильдяйством очень доброго, глубокого и патологически одинокого человека. Ах, как много в женщинах женского! И как, в тоже самое время, женоненавистнического! О том, чего ещё там много, упоминалось уже неоднократно до меня. А я всё же, как бы ни ругали Буковски, продолжаю считать, что некая эпатажность, грачинащая с вульгарностью - это поверхностное. Как способ сразу отсеять лишних людей что ли... Обещаю пятнадцать раз подумать, прежде чем кому-то рекомендовать знакомиться с творчеством Буковски. И при этом прекрасно понимаю, что наши с ним бессонные ночи на этом не заканчиваются =)