Читать книгу: «Глагол прошедшего времени», страница 3
– Как знаешь, – усмехнулся Рома, но в комнату больше никого не пригласил.
Я устроился в большом зале у окна. Отодвинул в сторону старый матрац и достал из рюкзака спальник. Рядом два парня из НИИ уже приготовили постель и выкладывали на картонку еду. Есть не хотелось, и я вытянулся на войлочной подстилке. Соседи обсуждали начавшийся матч Карпов – Каспаров. Оба болели за молодого гроссмейстера и пророчили ему победу. Я тоже был на стороне бакинца, но дух противоречия оказался сильнее.
– Карпов выиграет, – сказал я равнодушно.
Они посмотрели на меня, как на врага. Один, Сергей, даже затрясся от злости.
– Много ты понимаешь в шахматах.
Мне было смешно, но из вредности подбросил в костёр хвороста.
– С твоё понимаю.
– Да я…да я…Я в ноябре на первенство города играть буду!
– Ты ещё будешь, а я в прошлом году на первенстве области играл и третье место занял.
Я не врал. Но не сказал, что турнир проводился по ДСО"Урожай" и я играл на четвёртой доске. Команда стала третьей. Сергей не унимался.
– Кого в клубе знаешь?
Веселиться, так веселиться.
– Всех знаю: Иванова, Сидорова, Петрова.
– Нет таких шахматистов.
– Вот те на! Защита Петрова есть, а шахматиста нет.
– Петров есть. Был. А у нас нет.
– Есть, был, нет. Ты уж определись как-то.
Он вскочил и заметался по избе.
– Шахматы. Дайте шахматы.
На него смотрели, как на чумного. Он вернулся и сел напротив меня.
– Завтра я достану шахматы.
Мне бы, дураку, остановиться, но не утерпел.
– А чего ждать. Вслепую слабо?
Сергей побледнел и выдавил хрипло.
– Давай.
Настала моя очередь бледнеть. И ведь не скажешь, что пошутил. Драться кинется. Эх, бей первым, Фреди.
– Е четыре.
– Е пять.
– Конь ЭФ три.
Сейчас он успокоится немного и повинюсь.
–Конь ЦЭ шесть.
Испанка. Ещё ходов на семь меня хватит.
– Слон БЭ пять.
– А шесть.
Да успокойся ты, чёртушка, или ошибись!
– Слон А четыре.
– Конь ЭФ шесть.
К нам подошла крашеная, привалилась к моему плечу грудью.
– Вы что, в гляделки играете? Кто первый моргнёт?
– Слиняй отсюда, – зарычал Сергей, но я уже вцепился в неё, как утопающий в спасательный круг.
– Не грубите девушке, гроссмейстер!
– Ходи!
– Короткая рокировка. Простите, маэстро, но дела сердечные не терпят. На досуге доиграем.
От такого нахальства он офигел, и мы продефилировали в комнату Ромы.
– Вот, привела дезертира.
Рома улыбался от уха до уха.
– Ты что, нашего Сергуньку на шахматы подсадил? Он теперь тебе проходу не даст.
– Выкручусь. Я склизский.
– Пойдёшь с нами?
– Хоть на край света. А куда?
Только теперь я заметил, что все одеты по-походному. У дверей стояла спортивная сумка, и лежали скатанные два солдатских одеяла.
– Сегодня лунное затмение. Такое событие грех пропустить.
– Пять секунд. Куртку накину.
В сенях Рома придержал меня за рукав.
– Наденьку отвлеки малость. А то она девушка правильная, может не одобрить наше поведение.
Я слегка опешил.
– А кто из них Наденька?
Теперь удивился младший научный сотрудник.
– Девушка об него все глаза сломала, а он даже её имя не запомнил.
ГЛАГОЛ ПРОШЕДШЕГО ВРЕМЕНИ (ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЛЯ АЮШКИ)
Луна сияла в полнеба. В её свете редкие звёзды поблёскивали обойными гвоздиками.
– Надя, отдай сумку юнге! Негоже даме таскать тяжести. За мной, пираты!
Двухметровый Рома, в накинутом на плечи одеяле, и впрямь был похож на разбойника. Шляпу бы ему с пером, да ботфорты со шпорами.
Вышли за околицу на скошенное поле. Подсохшая стерня тонко похрустывала под ногами. Надя шла рядом, изредка поглядывая на меня. Как такие глаза я не заметил в автобусе? Огромные, омутные, в густой тени ресниц.
– Старею, – изобразил я вздох провинциального актёра.
– Вижу стог сена, – радостно закричал Валентин, и они с блондинкой понеслись наперегонки.
"Стог сена" оказался ячменной соломой, небрежно наваленной в огромную кучу.
Расстелили одеяла, девчонки зазвенели посудой.
– Вилки забыли. Салат руками есть будем?
Я достал из кармана энцефалитки кожаный футляр, извлёк походный нож.
– Здесь и вилка и ложка, записывайтесь в очередь.
Рома уже откупоривал бутылки.
– Кавалерам водка, дамам благородный напиток "Портвейн 72".
Свою порцию спиртного я незаметно вылил за спину.
После короткого оживления, все чуть притихли и уставились в небо.
– Рома, где обещанное затмение?
–Успеется, вся ночь впереди.
Надя тоже смотрела на луну. Она даже прилегла для удобства. Я наклонился к ней и взял её руку в свою, погладил большим пальцем ладошку, словно читая линии судьбы. Она засмеялась.
– Щекотно, – но руку не отняла.
В лунном свете её лицо казалось бледным, но искорки в глазах оживляли его.
– В твоих глазах звёзды отражаются, – удивился я.
– Да? А ещё что в них отражается?
– Сейчас посмотрю.
Она обняла меня за шею, прижала к себе и крепко-крепко поцеловала. От неожиданности перехватило дыхание, и я забился, как рыба на берегу, вырвался и стал озираться по сторонам. Куда все делись, и, главное, когда? Мы остались одни на этой горе.
– Испугался, маленький?
– Вот ещё.
Я наклонился и поцеловал её сам. Мягкие губы сохранили терпкий привкус вина и спелого яблока. Высокая упругая грудь покорно сминалась под моей рукой. Мне захотелось поцеловать её, но на кофточке не было пуговиц, и я осторожно потянул край из-под ремня джинсов. Надя чуть отстранилась.
– Не надо.
Она накручивала на тонкие пальцы мои волосы и улыбалась.
– Откуда ты взялся на мою голову, цыганёнок кудрявый?
– Комитет комсомола прислал.
– От этого комсомола одни неприятности.
– Я тебе не нравлюсь?
– В том-то и беда, что нравишься.
Я коснулся губами её губ.
– Ты мне тоже нравишься.
– Весь день не замечал и утром не узнаешь.
– Узнаю. Я тебя в любой толпе узнаю.
Надя села, отряхнула с себя мелкую солому.
– Пошли домой.
– Пошли – глагол прошедшего времени.
– Вот-вот. Время прошло, затмения не будет. Соврали астрологи.
Утром я плескался у рукомойника, прибитого к углу дома, и вспоминал ночной разговор с Надей. Какая беда в том, что я ей нравлюсь? С зубной щёткой в руке и полотенцем через плечо подошёл Сергей. Не дав мне одуматься, выпалил.
– Конь ЭФшесть берёт на Ечетыре..
– Какой конь, кого он берёт?
– Мой конь берёт твою пешку на Е четыре.
– Отвяжись, а?
– Струсил.
– Маленьким таких страшных не боялся.
– Тогда ходи.
Не отстанет. Дёрнул меня чёрт зацепить дурачка.
– Ладья ЭФ на Е один,– буркнул я и убежал в избу.
Потянулись трудовые будни. Осень стояла тёплая, сухая. Утром нас везли на центральную усадьбу завтракать, затем в поле. Обед, ужин – в Булькуновку. Убивала не работа, убивало однообразие. Все поскучнели, стали раздражительными. Только с Ромы – как с гуся вода. Его гитара звенела не умолкая. Девки висли на него гроздьями. Вскоре он перестал появляться у нас.
Надя меня избегала. В поле окружала себя подружками, в автобусе забивалась в угол. Если я заходил в их комнату, пряталась за шторку. А меня всё сильнее тянуло к ней. Я вспоминал вкус её губ, отражение звёзд в её глазах. Такая близкая и такая недоступная. Мне казалось – стоит только взять её за руку, заглянуть в её глаза и всё изменится. Но день шёл за днём, а ничего не менялось.
Сергей тоже отстал. Мы залезли с ним в дебри миттельшпиля, и он, видимо, заблудился. Незаметно я сблизился с Валентином. Всё свободное время он сидел в сторонке и рисовал в альбомных листах то ли мелками, то ли специальными карандашами. Мимоходом заглянул через плечо и остолбенел.
Он рисовал портреты.
– А разве тебе не надо натуры?
– Для натуры фотоаппарат есть. А мне нужна вся гамма чувств. Какой он в радости, какой в печали. Только из многообразия складывается одно целое.
– Можно? – дотронулся я до толстой пачки.
– Смотри, если интересно.
Я стал перебирать листы. Рома с гитарой. На рисунке и без паспорта узнаешь еврея. Нос с горбинкой, прищур глаз. Но это хороший еврей, свой в доску. Пожилая женщина с переднего места в автобусе. Взгляд строгий, осуждающий, но глубоко на донышке – зависть. Где мои семнадцать лет. Блондинка крашеная Лицо правильное, даже красивое. Но что-то есть неуловимое, притягивающее и отталкивающее одновременно. Что именно?
– Стервозность, – подсказал Валентин, словно прочитав мои мысли.
Точно. Вот отчего чувство тревоги, когда она рядом.
– Ты спецам показывал свои работы?
– Все мозги мне запудрили. Буду рисовать, пока рисуется, а там видно будет.
Один день нам устроили выходной. То ли трактора в колхозе сломались, то ли народа пригнали много, и на всех картошки не хватило. Все разбрелись кто куда. Мы с Валентином устроились на берегу Кондурчи. Река здесь делала поворот и образовала глубокую заводь. На тихой воде корабликами кружились сухие листья клёна.
Валентин рисовал очередной портрет и читал мне лекцию о современной поэзии.
– Евтушенко ремесленник высшего класса, мастер. Каждое слово отшлифовано и притёрто на место, ритм чёткий, рифмы точные. А Вознесенский художник, пишет размашисто, сочно.
– И непонятно.
– Голову тренировать надо, воображение развивать, слух музыкальный.
– А слух зачем?
– Поэзия – та же музыка, только словами.
Мимо прошла стайка девушек во главе с крашенной.
– Привет, мальчики. Как водичка?
– Мокрая.
Они спустились к реке, помочили ладошки и уселись на тёплый песок. Одна блондинка бродила в воде по колено.
– Ой, как здорово. Давайте искупаемся.
Все засмеялись.
– Мы купальники дома забыли.
– А мы нагишом. И бельё сухим останется.
Девушки засмущались, зашушукались, посматривая то на нас, то на крашеную.
– Неужели разденется?
– Даже не сомневайся, – заверил Валентин.
Блондинка помахала нам ручкой.
– Валя, ты меня обнажённую нарисуешь?
– Обязательно.
Она стащила платье через голову, освободилась от лифчика и, сдёрнув трусики, вошла в затон. Ещё одна девушка разделась и присоединилась к ней. Валентин убрал карандаши и стал расстёгивать рубашку.
– Ты одурел?
– Сам дурак, – огрызнулся Валентин, и бомбой плюхнулся в заводь. Через две минуты купались все. Один я сидел на берегу. Как дурак.
ГЛАГОЛ ПРОШЕДШЕГО ВРЕМЕНИ (ТЕПЕРЬ ТОЧНО ОКОНЧАНИЕ)
Надя пришла сама за день до отъезда. Рассеянным взглядом обвела комнату.
– Чем занимаешься?
Я показал ей томик Бунина, который открывал каждый вечер наугад и не прочитал ни одной строчки. Он служил мне защитным экраном от назойливых соседей.
– Пошли, погуляем.
– Пошли – глагол…
– Знаю. Но когда я приглашаю, то это глагол нашего времени.
Она взяла меня под руку, и мы вышли на улицу. Луна светила так же ярко, но поубавилась.
Миновали притихшую деревню, и вышли к реке.
– А ты почему не купался? – неожиданно спросила Надя.
– Откуда знаешь? Тебя же не было?
– Оля рассказывала. Ну, светленькая, вы её крашенной зовёте.
– Неловко как-то. Все раздетые.
– Цыганёнок маленький.
Она повернулась ко мне, потрепала за волосы, обвила шею руками и, привстав на цыпочки, поцеловала. На этот раз я вырываться не стал.
Мы долго бродили по берегу, хохотали, целовались, бегали наперегонки, опять целовались. Я носил её на руках, и счастью моему не было предела. У воды стало прохладно, и мы отступили ближе к домам. Наткнулись на заброшенный сад. Одинокие деревья возникали перед нами, как покинутые корабли в океане. Пахло яблоками, перестоявшей травой и прошедшим летом. Я ухватил толстенный сук и тряхнул его изо всех сил. На землю со стуком посыпались созревшие плоды. Надя тут же собрала их в подол куртки. Уселись у ствола и принялись грызть яблоки.
Яблок было много, но мы кусали от одного, захлёбываясь соком и давясь от жадности.
– Как классно. Давай здесь жить останемся.
– Ага. Домик построим, курей заведём.
Надя треснула меня кулачком по спине.
– Нет уж. Кур сам заводи.
Она обхватила коленки руками.
– Не охота в избу возвращаться. Может, под яблонькой переночуем?
– А утром два остывших молодых тела найдёт деревенский пастушок.
– У меня одеяло тёплое есть.
– У меня спальник и войлочный коврик, – протянул я неуверенно. Она шутит?
– Спальник польский?
– Нет, наш, советский.
– Годится.
Она решительно встала.
– Пошли.
– Пошли – глагол, – затянул я своё, но она прикрыла мне рот ладошкой.
– Помолчи, пока я не передумала.
В дом я заходить не стал. Потянул створку окна, и она открылась. Перегнувшись через подоконник достал спальник и коврик. Прихватил подушку с пустующей постели. В большой семье зевать не положено. Надя уже ждала с двумя одеялами в охапке.
– У Оли второе стырила. Они с Валентином и под одним не замёрзнут.
Под яблоней разобрались со всей кучей барахла. Надя сняла джинсы и кофточку и юркнула под одеяло.
– Ой, как холодно. Иди скорее ко мне.
Я закрыл глаза и бултыхнулся, как в омут.
Утром нас разбудил не деревенский пастушок, а Валентин.
– Вы домой собираетесь ехать? Автобусы уже ждут.
– Так рано? – Надя капризно надула губки.
– Как заказывали, – Валентин пожал плечами.
В автобусе Надя не выпускала мою руку из своей, но на площади
отстранилась, сделалась серьёзной. Провела ладошкой по моим кудрям.
– Прости меня, цыганёнок маленький,
–За что, Наденька? Как найти тебя?
– Не надо меня искать. Я замужем. Вот разберусь с собой и пришлю тебе весточку.
Все уже разошлись по домам, а я ещё долго стоял один посреди города.
Весточка пришла через пять лет, когда я дослуживал "за речкой" свой первый сверхсрок.
Читал и улыбался.
"Цыганёнок мой маленький"…
За голову "цыганёнка" духи обещали конкретные деньги. Только никто их не получит.
НА ДУШЕ У НАС ТРЕВОГА
На душе у нас тревога:
Хулиганов стало много,
Хулиганы не дают спокойно жить!..
То в окошко камень кинут,
Из кармана ножик вынут.
Брат сказал, – Пойдём в милицию служить!
Я, Колька и Женька сидим на полу в коридоре общежития
и дурными голосами распеваем дурацкую песенку. Причина
нашего внеурочного веселья – белые северные ночи. Солнце,
прокатившись по кругу, спряталось за ёлки, но темноты нет
и в помине. Солдатские одеяла, которыми мы занавешиваем окна,
не помогают. Свет просачивается во все щели и гонит сон.
На волейбольной площадке "румыны" из Кишенёва пытаются
обмануть природу, изнуряя себя кожаным мячом. Наше хоровое
пение носит элемент риска. Дверь, под которой мы расположились,
ведёт в комнату Сергея, мастера спорта по-существу и сержанта
милиции по факту. До нас доносится его недовольный голос.
– Пацаны. Идите на фиг!
В голосе слышится явное нежелание вставать, и это придаёт нам отваги:
Прихожу я раз к Наташе
В милицейской форме нашей…
Сергей появляется неожиданно и хватает меня за шиворот. Вскакиваю,
ныряю ему под руку, пытаясь вывернуться, но не тут-то было. Делаю
рывок в сторону, Сергей переносит вес на одну ногу, и я мгновенно
подсекаю. Он валится на пол и увлекает меня. Мои не полных семьдесят
не пляшут против его девяносто. Через секунду он прижимает мою морду
к линолеуму и тянет руку на "болячку". Отчаянно колочу по полу
свободной рукой.
– Сергей, прости засранца. Больше не буду!
Поднимаемся. Колька и Женька хохочут в конце коридора, готовые
мигом вылететь на улицу. Отряхиваю пыль с одежды, а Сергей задумчиво
размазывает грязь по голому телу. Усмирять нас он выскочил в трусах.
Берём "шильно-мыльные" принадлежности и бредём в душ. Какой
теперь к чёрту сон.
После вынужденного купания идём к Сергею. Он срывает с окна тёмное покрывало и выключает ненужную лампочку, выставляет на стол все
запасы: трёхлитровую банку с компотом, овсяное печенье и конфеты. Достаёт из холодильника варёное мясо в фольге. Я отрицательно мотаю
головой, и он обречённо вздыхает.
– Дурацкий вес. Жру сутками напролёт, и всё девяносто один. Абрамыч
требует ещё килограмм шесть набрать.
– Когда соревнования?
– Через неделю в Киров едем.
Сергею уже двадцать один, он на два года старше меня. Мечтает отобраться на первенство Союза и стать призёром. Это позволит ему просить перевода в центр.
– Доконает меня север. Зимой спать хочется, потому что ночь, а летом
не высыпаюсь – день бесконечный.
В Сосногорск он попал по распределению, после техникума. Чтобы не
загреметь в армию, вступил в "Динамо" и теперь раскаивается.
– Отслужил бы в спортроте два года и свободен, как ветер.
Сергей детдомовец и после службы мог ехать куда угодно.
Я сходил на кухню и налил из чьего-то чайника тёплой воды. От сладкого
меня слегка подташнивало.
– Тебе сегодня на работу? – спросил Сергей, когда я вернулся.
– До понедельника в Печоре в командировке. Секретарша за коробку конфет подмахнула пять дней лишних.
– Вечером в зал приходи. Поработаем над проходом в ноги.
Сергей считал, что ему не хватает скорости и брал меня на тренировки,
как более быстрого. А по-моему, ему не хватает спортивной злости. Он и на
ковре такой добрый, как в жизни. На соревнованиях в Ухте отпустил соперника с удушающего приёма, пожалел. Его тренер, Абрамыч, не возражал против моего участия в спарринге. Он ещё надеялся прибрать меня к рукам.
– Через полгода кандидатом в мастера станешь – заверял тренер.
Но я уже был кандидатом, и мне не понравилось.
Разбудило меня солнце. Одеяло висело на одном гвозде, и оно нахально
вкатилось в комнату. Как ушли на работу Колька с Женькой я не слыхал.
Часы показывали одиннадцать дня. Решил не заморачиваться с обедом, и
пошел в столовую.
В пустом зале у окна сидел "кадровик" Игорь, молодой
двадцатипятилетний парень. Он закончил ЛИСИ и распределился на родину.
Мама, секретарь райкома, без труда устроила его начальником отдела кадров
в ПМС.
Взяв на раздаче плов с олениной и чай, направился прямо к нему.
– Кадры решают всё,– провозгласил я вместо приветствия.
– Ты почему не на работе, кадр?
– В командировке в Печоре до понедельника.
– Доиграешься. Начальник когда-нибудь тебя заловит.
– И что, уволит "незаменимого"?
"Незаменимым" назвал меня сам начальник на собрании, посвящённом
первомайским праздникам. На участке тут же забыли моё имя.
– Незаменимый, дуй в правление.., незаменимый, со станции звонили…
Игорь засмеялся.
– Выгнать не выгонит, а мораль прочитает. Часа на два.
"Незаменимым" я стал с его лёгкой руки. Месяца за три до моего появления в ПМС у "дедов", занимавшихся отправлением
отремонтированной техники по железной дороге от Ярославля до Воркуты, умер бригадир. На освободившуюся должность перепробовали всех "резервистов", но они сбегали при первой возможности. Когда я пришёл в отдел кадров, Игорь долго расспрашивал меня: кто я, откуда, зачем приехал. Очень обрадовался, что неделю назад мне исполнилось восемнадцать. То что мой стаж равнялся четырём месяцам (я пошёл работать после десятого класса) , его не смутило. Меня тем более – моё легкомыслие не знало границ.
Несколько дней Игорь водил меня за ручку, всё разъяснял и растолковывал. Одно я понял основательно. Не надо корчить
из себя начальника, не надо лезть к "дедам "с глупостями и учить их. Моё дело бумажки – акты сдачи-приёмки, транспортные накладные и командировочные. Постепенно и в бригаде я притёрся. В управлении облегчённо вздохнули.
К Игорю у меня был шкурный интерес. В районной газете я тиснул стишки и имел беседу с редактором. Он уныло поведал мне, что в поэзии ничего не смыслит, но стихам рад, так как с народным творчеством у них не ладится. Но и я должен порадеть для общего дела. Почему бы не написать очерк о хорошем человеке, знатном труженике и надёжном товарище? Герои среди нас.
– Про кого решил писать? – поинтересовался Игорь.
– Не знаю. Может, ты посоветуешь? В вашем отделе про всех известно.
– Что нам известно, тебе знать не положено.
Мы отнесли посуду на мойку, и вышли на крыльцо. Игорь закурил, а мне сунул огромный апельсин.
– Ешь, заряжай мозги витаминами.
Обед только начинался, и мы завернули в скверик.
– Сколько человек работает у вас в мастерской?
– Человек сорок, может меньше, – заколебался я.
– Двадцать восемь. И двадцать пять из них сидели, и только шесть человек из них уголовники.
Я офигел. На участке работали обыкновенные люди, даже матерились редко, не то что "по фене ботать".
– Ну, так сколько времени прошло. Работают хорошо, даже отлично. А в редакции кто их знает.
– Из редакции мне позвонят. Или им позвонят. Не все сидели, кто-то и охранял.
Мы устроились на скамейке.
– У тебя в бригаде Фарфура Василий Яковлевич числится. Что он за человек?
– Отличный мужик. Живой, как ртуть. За ним не угонишься.
– А за что сидел, знаешь?
– Они не говорят об этом. Только про свои железки да про охоту.
– В сорок седьмом его приговорили к расстрелу за убийство почтальона. Попал под указ об отмене смертной казни, заменили на двадцать пять лет лагерей. А ещё через пять лет нашли настоящих убийц. Его оправдали, но он остался вольнонаёмным. К юбилею Октября пришла разнарядка на орден "Знак почёта" для лучшего рабочего. Его представили, но наверху не утвердили. Вдруг затаил обиду на советскую власть?
– Про кого тогда писать?
– Напиши про себя. Только не забудь добавить, что глупый, как телёнок.
На вахте тётя Поля оторвалась от вязания и строго посмотрела поверх очков.
– Друг твой патлатый из Каджерома приехал, я ему ключи дала, но предупреждаю, устроит бузу или драку организует, выгоню и больше не пущу.
Вовка сидел на кровати по-турецки и сосредоточенно мучил женькину гитару. Включенный на всю громкость магнитофон ему не мешал. Почему людей, начисто лишённых слуха, так привлекают музыкальные инструменты?
– Привет, Рыжий. С визитом вежливости к нам?
– Здорово, Санёк. Решил посмотреть, что в мире творится. В нашей глуши даже волки от скуки передохли.
– Мишаня с Валентином где?
– Шпалы грузят, стахановцы.
– Вы не передрались случайно?
– Пока нет, но дурное дело не хитрое.
Он достал из-под койки откупоренную бутылку "портвейна", поставил на стол. Я вынул из ящика под окном консервы, банку тушёнки и полбулки подсохшего хлеба. Погремел посудой в шкафу, разыскал сковородку и большую луковицу.
– Не суетись,– остановил меня Рыжий.– Присаживайся, покалякаем.
Он вспорол банки ножом, налил полный стакан вина и выпил, запрокинув голову. Зачерпнул ложкой кусок облепленного жиром мяса, закусил. На бледном лице выступил пот и перемешался с веснушками. Я, от нечего делать, крошил на клеёнку корку хлеба. Наконец Вовка блаженно откинулся на спинку стула и закурил.
– Ты рассказывал, что у тебя друг на Камчатке рыбу ловит?
– Какой он мне друг? – я пытался понять, куда Рыжий клонит.– Мать его в соседней квартире живёт. Он в армию ушёл, когда я в первый класс ходил.
– Ну, знакомый. Помоги с ним связаться, хотим с парнями море посмотреть.
– Вас там не хватает. На тайгу уже насмотрелись?
Эти трое – Вовка, Мишаня и Валентин – не знали покоя сами и другим скучать не давали. Покинув прошлым летом Москву с геологами, они, по окончанию сезона, прибились к нефтяникам, а весной объявились у нас в мастерских. Понаблюдав за их кипучей деятельностью пару недель, механик благоразумно отправил их на дальний участок. Я пробовал вступиться, но Семён Петрович был непреклонен.
– Им только польза будет. Охолонут слегка.
Я знал, что отцепиться от Вовки не удастся, но тянул время.
– Адрес узнать просто. Домой позвоню и всё. Но он на плавбазе мотористом работает, в порт приходят раз в год на ремонт, рыбу в Канаду и в Японию сдают.
Глаза Рыжего вспыхнули огнём. Про Канаду я зря сказал.
– Кому сидим? Пошли на переговорный.
Я нехотя поднялся.
Всё сложилось, как нельзя лучше. Оказалось, что сосед уже месяц обмывает отпуск. Сестра пригласила его к телефону, и я, поздоровавшись, передал трубку Рыжему. Болтали они долго, дважды телефонистка продлевала время. Выскочил Вовка из будки сияя, как новый гривенник.
По дороге он без умолку трещал о будущих приключениях в океане.
– Напишем письмо заказное в пароходство с копией трудовой и паспорта. Геннадий тоже с ними свяжется, у него кореша в правлении. Они сделают нам вызов. Главное, я с Мишаней за границей служил и с устройством на базу проблем не будет. Валентин, правда,"белобилетник", но там выкрутимся.
– На базе проблемы возникнут после вашего устройства. Чего доброго, утопите пароход. Людей жалко.
Остановились у афиши и, не сговариваясь, глянули на часы. Успеем. Сеанс уже начался, но касса была открыта. У входа в зал нас остановила контролёр.
– Подождите пять минут. Журнал идёт.
Мы остались в просторном фойе.
На низкой сцене три нимфы разыгрывали известный только им спектакль. Одна, в дорогой беличьей шубке, лежала на полу, свернувшись калачиком; другая сидела на краю и болтала ногами; третья, облокотившись на закрытое пианино, рассматривала потолок. Вовка жаждал общения.
– Девушки. Пойдёмте с нами в кино.
– У нас денег на билет нет,– лениво отозвалась "лежачая", не открывая глаз.
– У нас есть, не вопрос.
Красавицы слегка ободрились и потянулись к нам. Рыжий метнулся к кассе.
– Света,– девушка в шубке жеманно протянула мне руку ладошкой вниз.
– Федя,– изобразил я почтение и коснулся пальцами её руки. В таких случаях имя Федя мне казалось уместным.
– Оля, – слегка присела вторая. Я слегка ей поклонился. Третья представляться не стала. Она встала в сторонке и изучала паркет.
Подошёл Вовка с билетами.
– Ну что, идём?
– Скучно. Нам бы выпить, – капризно надулась леди в шубке.
