Читать книгу: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2», страница 21

– Ни за что! – вырвалось у Кати. – Но пока приходится покориться, – закончила она уже другим тоном.

– Вот, Борис, твой трамвай, садись. До воскресенья, – и они замахали руками.

В течение всего пребывания на курсах Борис почти каждое воскресенье проводил в семье Пигуты и чувствовал там себя очень хорошо. Дядя Митя относился к нему как к коллеге, т. е. как к равному, а так как в лечебных вопросах он был не силён, то все замечания и высказывания Бориса на эти темы воспринимал с уважением и доверием.

Анна Николаевна, убедившись, что из разгильдяйского, хотя и способного, подростка вырос серьёзный, развитой и достаточно умный человек, к тому же, похоже, грамотный врач (а она об этом судить могла, так как работала в городской поликлинике № 71 бок о бок с врачами и имела представление об их медицинской эрудиции), прониклась к нему большим уважением. Зная по прежней жизни Бориса его хозяйственную смётку и ум, она очень часто советовалась с ним по многим домашним делам и всегда получала не только дельный совет, но часто и практическую помощь. Благодаря этому Борис у Анны Николаевны стал пользоваться непререкаемым авторитетом. Часто, принимая какое-либо решение, она говорила:

– Так посоветовал Борис. Так сказал Боря, – и это было окончательным аргументом, против которого никто в семье Пигута не возражал.

Нечего и говорить, что Борис, видя такое отношение к себе, старался изо всех сил не ударить лицом в грязь. Благодаря своей общительности, своему весёлому и бодрому настроению, он быстро завоевал расположение молодёжи и семьи Кати.

Глава седьмая

Вернёмся к курсам. Там события развивались своим чередом. После сдачи экзаменов у профессора Огнева все курсанты были распределены по различным клиникам. Выше мы уже говорили, что часто учёные к одному и тому же вопросу подходят с различных точек зрения. Это касалось гигиены, то же самое имело место в терапии и в хирургии. В тот период времени в Москве было несколько видных хирургов, разработавших свои принципы в лечении заболеваний, имевших свои, можно даже сказать, причуды, но в то же время и свои школы. Работавших у них ассистентов и ординаторов они заставляли следовать своей методе. Тогда не было Академии медицинских наук, где споры о том, чья система более правильная, могли бы решаться на заседаниях в научной полемике. Каждый руководитель говорил, что только его метод, только его способ лечения является наилучшим, а то, что делает его противник, в лучшем случае дилетантство или даже недостаточная медицинская грамотность, а то и просто блажь.

В то время было несколько хирургов, известных своими школами. Профессор С. С. Юдин – знаменитый хирург, виртуоз, прославившийся на весь мир и часто приглашаемый для проведения операций за границу. Профессор А. В. Вишневский, также известный во всём мире благодаря введённой и разработанной им технике местной инфильтрационной новокаиновой анестезии и применению масляно-бальзамической повязки. Профессор Гориневская, прославившаяся своими знаменитыми трудами по травматологии. Профессор Шаак, издавший самый распространённый учебник по хирургии, служивший много лет настольной книгой почти для всех хирургов. Профессор Фридлянд, проводивший уникальные операции на почках. И это только в Москве, а были такие же знаменитости, внесшие огромный вклад в дело развития медицины СССР, и в других городах: профессор Джаналидзе в Ленинграде, профессор Богораз в Ростове-на-Дону и многие, многие другие.

Так вот, видимо, желая максимально воспользоваться достижениями медицины, руководство Наркомздрава и ЦИУ решило этот особый цикл так называемых сельских хирургов разбить между всеми школами, чтобы к каждому из ведущих хирургов прикрепить по две-три группы. Благодаря этому Борис Алёшкин вместе со своей и ещё одной группой попал на постоянное обучение в клинику профессора А. В. Вишневского. Здесь они сразу же столкнулись с целым рядом особенностей, которые многих из слушателей, имевших за плечами уже несколько лет хирургической практики, огорошили.

В клинике Вишневского не было никаких наркозных аппаратов, и начисто отсутствовали такие вещества, как эфир и хлороформ. Все операции, а их делалось немало, и многие из них были очень сложны (например, резекция желудка, резекция лёгкого и др.), проводились под местной анестезией.

Некоторым немолодым курсантам проведение серьёзных операций под местной анестезией казалось страшным и даже просто невозможным, но, побывав в операционной клиники, а также убедившись в благополучном послеоперационном периоде у больных, почти все они уверовали в этот метод. Про таких же зелёных новичков как Борис Алёшкин, хотя их было и мало, и говорить нечего: методика Вишневского их просто покорила своей простотой, доступностью и эффективностью. Многие, правда, не сразу поняли, что хороший результат можно ожидать лишь в том случае, если техника местного обезболивания будет доведена оперирующим хирургом до совершенства. Такой совершенной техникой в клинике А. Б. Вишневского в то время обладали, прежде всего, его сын А. А. Вишневский, профессор В. И. Пшеничников, доцент Ю. О. Зак и некоторые другие.

Это основное правило Борис понял и усвоил. Поэтому с первых же дней занятий он изо всех сил старался как можно лучше овладеть техникой инфильтрационной анестезии, и это ему удалось. К концу занятий ему доверяли анестезию при самых сложных операциях, в которых он принимал участие как ассистент. Так с В. И. Пшеничниковым Алёшкин оперировал (ассистируя и проводя местную анестезию) резекцию коленного сустава, у А. А. Вишневского анестезировал и ассистировал на операции по удалению части правого лёгкого, с Юлием Осиповичем Заком, который был непосредственным руководителем их группы, Борис сделал не один десяток самых разнообразных операций, причём в конце цикла он уже весь процесс апендэктомии также, как и анестезии, для каждой операции вёл самостоятельно, хотя и под наблюдением Зака.

В качестве зачётной экзаменационной работы Алёшкину была поручена мамэктомия (полное удаление грудной железы) при раке этой железы, естественно, под местной анестезией. Операция прошла удачно, ассистировал ему Соколовский, а в качестве наблюдателей, кроме курсантов их группы, находились Ю. О. Зак и сам А. В. Вишневский. Больная ни разу не вскрикнула, и Борис, и Александр Васильевич во время операции с ней разговаривали.

За эту работу Алёшкин и Соколовский получили отличную оценку. Вишневский, ставя отметку в зачётной книжке Бориса, предложил ему остаться у него в клинике ординатором. Борис был очень польщён таким предложением, но рассказал профессору о своём семейном положении, о тех трудностях, в которые попала его семья из-за его учёбы, о том, что у него ещё почти нет врачебного стажа и что ему просто необходимо поработать самостоятельно. Александр Васильевич его понял. Пожимая Борису руку, он сказал:

– Ну что же, молодой человек, я думаю, что хирург из вас получится. Ваше решение одобряю, поезжайте домой, поработайте на селе – это полезно. А когда надумаете пойти в большую хирургию – милости прошу, напишите, работу для вас найду.

Николай Соколовский присутствовавший при этом разговоре, конечно, разболтал о нём среди курсантов, и многие советовали Алёшкину изменить своё решение, воспользоваться предложением Вишневского и остаться в Москве. Борис даже засомневался, но как вспомнил, в каком бедственном положении находится его семья, как представил себе всех своих дочек, одетых в старенькие ситцевые платьица, к тому же единственные, как подумал, что и у него, и у его Катеринки тоже, по существу, нет ни одежды, ни белья, а тут ещё надо будет суметь найти квартиру, да ведь и зарплата ординатора будет почти втрое меньше того, что он получает. «Нет, нет, –решил он, – пока наука не для меня! Надо опериться, хоть немного поставить на ноги семью, а там уж можно будет и о дальнейшем совершенствовании подумать».

Между прочим, единственным человеком, кому Борис рассказал о полученном предложении и о принятом решении, была Анна Николаевна Пигута. Выслушав его, она задумалась, а затем сказала:

– Правильно, Борис. Семья – это большое дело! Хорошо, что ты о ней подумал. Твой дядя как-то никогда путём о своей семье, т. е. о нас с Костей, не думал, вот ничего путного и не получилось, – и она тяжело вздохнула.

Дней за десять до окончания курсов руководство решило всех курсантов ознакомить с работами каждого из ведущих хирургов. Таким образом, группа Алёшкина побывала в клиниках Юдина, Гориневской, Приорова и др. Из всех этих посещений Борису запомнилось больше всего время, проведённое в клинике Юдина. Может быть, это произошло потому, что нигде больше не говорили с такой злобой об А. В. Вишневском (ставшим для Бориса кумиром), как это делал С. С. Юдин. Он прямо-таки ненавидел Вишневского. В его критике местного обезболивания было столько яда и желчи, что Алёшкин просто недоумевал (как, впрочем, и многие): как это такой талантливый и одарённый человек в своей злобе мог пасть столь низко.

В первый день Юдин прочёл группам, прибывшим от Вишневского, три лекции: «Об искусственном пищеводе», «О полной резекции желудка», «О ликвидации повреждений подвздошной артерии». Сергей Сергеевич обладал даром отличного оратора и, конечно, его лекции по своей эффективности и артистизму во многом превосходили лекции Вишневского. Последний рассказывал очередную тему спокойным, будничным тоном, даже как бы нехотя, и не очень интересуясь тем, слушают его или нет. У Сергея Сергеевича всё было рассчитано на эффект: каждая фраза, каждый жест и даже то, что его речь сопровождалась демонстрацией кинофильма, снятого у него же во время той или иной операции, о которой он рассказывал.

На второй день группы присутствовали на показательной операции, которую делал С. С. Юдин. Это была обычная резекция желудка, курсанты видели их уже довольно много в клинике Вишневского, а Борис в одной из них даже принимал участие, но здесь, как и на лекциях, всё было обставлено, словно в театре. Когда курсанты заняли свои места, в операционную была привезена уже спящая больная (её ещё в палате усыпили гексоналом), следом появились две молоденькие сестры и встали за предназначенные им столики, затем зашли два ассистента и приступили к обработке операционного поля, т. е. стали мазать живот пациентки йодом. Одна из сестёр подала им стерильные простыни, которыми они укутали больную, оставив живот открытым. Затем плавно и с какой-то особой важностью вошла уже немолодая, миловидная женщина – старшая операционная сестра и встала за главный инструментальный стол. При её появлении младшие сёстры замерли, как кролики перед глазами удава, а оба ассистента как-то подобрались.

–– Это Марина, она с ним на все операции ездит. Он без неё ни одной операции не делает, – шепнул всезнающий Соколовский.

Но вот в открытую дверь из предоперационной вошёл, наконец, и сам Сергей Сергеевич Юдин. Оперировал он сидя. Опустившись на высокий крутящийся табурет, хирург начал разминать свои длинные тонкие пальцы, как это делают пианисты. Руки у него действительно были необыкновенными: белые пальцы казались невероятно длинными и гибкими.

Марина протянула Сергею Сергеевичу скальпель, который он даже не взял, а как-то на лету подхватил, и одним быстрым движением рассёк брюшную стенку от мечевидного отростка чуть ниже пупка. Одним движением прошёл сквозь кожу, подкожную клетчатку, фасцию и брюшину. Ассистенты быстро защёлкали зажимами, останавливая кровотечение из перерезанных сосудов, а Марина уже протягивала им новую стерильную простыню, чтобы обложить её вокруг раны.

В клинике А. В. Вишневского весь этот процесс происходил постепенно и неспешно: после вскрытия очередного слоя тканей проводилась новая инъекция новокаина в следующий слой. Но в тоже время там на такой операции было занято всего три человека: хирург, ассистент и операционная сестра. Здесь же было четыре врача (раньше мы забыли упомянуть о враче-анестезиологе, который появился в операционной вместе с больной и всё время находился около её головы, рядом стоял маленький столик с эфиром и маской) и три операционных сестры.

Сергей Сергеевич сказал:

– Итак, мы рассекли брюшную полость, теперь нам предстоит отделить желудок, вывести его в рану, резецировать и сшить культю с двенадцатиперстной кишкой. У больной пенетрирующая язва желудка, и мы будем делать операцию по Бильрот II. На всякий случай, чтобы больная не проснулась и не почувствовала боли, мы в полость брюшины вольём ещё раствор пентотал натрия.

Получив поданный пинцетом Марины маленький флакон, он жестом фокусника содержимое его вылил в брюшную полость пациентки.

– Как видите, нам не чужды методы и местного обезболивания, но мы не являемся, как некоторые фанатики, вроде профессора Вишневского, его слепыми поклонниками. Мы используем тот вид наркоза и ту комбинацию наркотических веществ, которая наиболее удобна.

– Тебе хорошо говорить! – сердито прошептал Соколовский. – А попробуй-ка, достань где-нибудь гексонал, а уж о пентотале натрия и вообще говорить нечего! Это средство только из Америки присылают. Да и народу-то сколько в операционной, а у меня всего один хирург и одна операционная сестра! Да, такие условия не для нас…

Кто-то из соседей толкнул локтем Николая, и тот вынужден был замолчать.

Слушая Соколовского, Борис, тем не менее, внимательно следил за работой профессора Юдина. Пальцы того мелькали с непостижимой быстротой и ловкостью. Персонал был настолько хорошо обучен, можно было даже сказать, выдрессирован, что хирургу не пришлось сказать ни одного слова. Нужный ему в данный момент инструмент всегда оказывался протянутым к его руке, он брал его не глядя, и всегда получал то, что хотел. Более того, Марина успевала смотреть и за действиями ассистентов и помощниц и какими-то, почти неуловимыми жестами и взглядом своих чёрных глаз подсказывала им, что они должны взять или делать.

Операция была закончена через 35 минут. Алёшкин знал, что у Вишневского на неё уходило более часа, а то и полутора. Расходясь, курсанты переговаривались об удивительной быстроте, ловкости хирурга и замечательно слаженной работе всего персонала, но почти все делали те же замечания, что и Соколовский. Борис молчал. Он был восхищён работой Сергея Сергеевича и в душе, соглашаясь с замечаниями Соколовского и с тем, что здесь очень много показного, рассчитанного на эффект, он не мог не признать, что все действия Юдина настолько безупречны по своей точности и аккуратности, что как бы там ни было, а он действительно не только хирург с большой буквы, но ещё и артист своего дела. Как же Борису хотелось хоть немного научиться той отточенности и ловкости движений, которые он сейчас наблюдал!

Одновременно с постоянной работой в клинике Вишневского группа Алёшкина, как и другие, посещали замечательные лекции по истории партии, читавшиеся Н. М. Свердловым. Курсанты слушали лекции и принимали участие в практических занятиях по военно-санитарной практике, проходили курс военно-полевой хирургии, курс противохимической защиты и дежурили раз в неделю в отделении неотложной хирургии в институте имени Склифосовского или в больнице имени Боткина. Ко всем занятиям Борис Алёшкин относился с большой серьёзностью и увлечением. Немудрено поэтому, что в последний день занятий, 30 декабря 1940 года, когда все курсанты собрались в аудитории, его вызвали в числе первых, чтобы вручить свидетельство об окончании курсов сельских хирургов, в котором против всех дисциплин стояла отметка «отлично». Ему, как и ещё пяти курсантам, от имени руководства ЦИУ был вручён подарок – «Справочник хирурга», только что вышедший из печати.

За день до этого, в воскресенье, Борис попрощался с семьёй дяди Мити, и поэтому сразу же после окончания торжественного собрания в ЦИУ бросился по магазинам, чтобы купить что-нибудь из продуктов и из одежды в подарок своим. Ещё ранее он приобрёл весь намеченный им хирургический инструментарий, после этого осталось немного денег. Кроме того, ему удалось сэкономить кое-какие деньги из стипендии. Его товарищи давно поняли, в каком стеснённом материальном положении находился Алёшкин, и поэтому все расходы на развлечения, а часто и на питание – ужин и завтрак, брали на себя. Это стесняло Бориса, но его друзья делали это в такой форме, что отказаться от их помощи было просто неудобно. Таким образом, он и сумел приобрести кое-что для детей и Кати. Из писем жены он знал, что в последнее время в Александровке стало плохо с продуктами, особенно с такими, как масло, сахар, сыр; колбасы не было и раньше. Среди курсантов ходили слухи, что вывозить продукты из Москвы не разрешается, и якобы на вокзалах сотрудники линейных отделений Транспортного отдела ГПУ отбирают у пассажиров продукты, которые они с собой пытаются увезти. Но несмотря на это, врачи делали покупки и упаковывали их в чемоданы.

Действительно, перед отъездом на Курском вокзале у Алёшкина, как и у других пассажиров его поезда, чемоданы были проверены, но, видно, количество увозимых Борисом продуктов было настолько незначительным, что не привлекло внимание проверявших. Может быть, некоторое послабление ему было сделано и потому, что он ехал по воинскому билету (и туда, и обратно он предъявлял литер, выданный военкоматом). Так или иначе, он беспрепятственно сел в поезд со всем своим багажом и поздним вечером 31 декабря 1940 года уже выходил на станции Котляревская в своём районном центре – посёлке Майское.

Телеграмму о времени приезда он не давал, но, на его счастье, с этим же поездом откуда-то ехал директор завода Текушев. Они встретились на вокзале, и последний, узнав Бориса, предложил ему место в своей машине. В Александровке директор вышел около завода, а Борис доехал до дома и, к великой радости всех своих дочерей, Кати и даже домработницы Нюры, за несколько часов до нового, 1941 года торжественно появился в своей большой кухне, где в тот момент собралась вся семья. Нечего и говорить, что всё привезённое им – обувь, материя, платья и продукты – было встречено с ликованием.

Глава восьмая

Вскоре после приезда Бориса Нюра, получив свой подарок из Москвы, ушла встречать Новый год домой. Дети кое-как дождались двенадцати часов, причём Майя уже совсем спала за столом, покушали приготовленных закусок и тоже отправились спать. Не спали лишь Борис и Катя. Они забрались на свою импровизированную двуспальную кровать, и тут, оставшись одни, смогли спокойно поговорить. Катя рассказала, как сумела отбиться от назойливых притязаний Текушева, преодолеть вражду и даже достичь более или менее нормальных взаимоотношений с его женой; как ей, благодаря огромной природной трудоспособности, настойчивости и достаточному опыту в канцелярской работе, удалось фактически стать не только необходимым, но, собственно, почти незаменимым работником конторы завода; как вследствие этого, умея сходиться с людьми, она наладила достаточно хорошие отношения с бухгалтером Топчинянцем, главным инженером Котовым и его женой, начальником отдела кадров Станицким, секретарём партячейки Любавиным, председателем месткома и многими другими. У неё завязалась настоящая дружба с зав. складом Пряниной.

Рассказала Катя, что почти весь медперсонал больницы и амбулатории к ней относился очень хорошо, исключение только составлял один А. И. Чинченко, который, хотя открыто своей враждебности не проявлял, но был подчёркнуто официален и сух.

Совсем по-другому сложились отношения между Катей и акушеркой Матрёной Васильевной и её сестрой. Эти две пожилые женщины приняли Катерину как близкого, почти родного человека, и она у них всегда находила самое дружеское расположение и помощь.

– Так что, – закончила свой рассказ Катя, – я без тебя тут совсем уже обжилась, и мне кажется, что можно прожить в Александровке долгие годы, пока не вырастут дети, а уж тогда, окрепнув материально, оперившись, так сказать, и переезжать в какой-нибудь большой город. А ты как думаешь? – немного обеспокоенно спросила она молчавшего до сих пор Бориса.

Её беспокойство было понятно: дело в том, что среди медперсонала больницы и амбулатории циркулировали слухи, что, дескать, теперь, когда Борис Яковлевич повысил свою квалификацию как хирург, он вряд ли захочет сидеть в какой-то участковой больнице, а будет стремиться перебраться в город. Как потом стало известно, источником этих слухов был Чинченко, которому очень хотелось, чтобы они сбылись, и врач Алёшкин, как и его предшественники, поскорей бы убрался из Александровки, оставив её в полном распоряжении старого фельдшера. Даже недолгое пребывание молодого, но значительно более эрудированного медика, уже в какой-то мере подорвало авторитет Чинченко, и ему довольно часто приходилось слышать в ответ на свои советы такие замечания больных: «А доктор Алёшкин советовал делать вот так» или «А доктор Алёшкин мне выписывал вот это лекарство, и оно мне помогло». Эти и подобные им замечания больно били по самолюбию старого фельдшера, и он очень хотел, чтобы новый врач как можно скорее покинул станицу. Как опять-таки потом выяснилось, Чинченко даже предпринял в этом деле некоторые шаги, посоветовав новому зав. райздравом фельдшеру Симоняну перетащить Алёшкина в Майскую больницу.

Выслушав рассказ своей Катеринки, Борис некоторое время молчал, затем твёрдо сказал:

– Ну что же, Катя, ты права! Как бы мне ни хотелось вплотную заняться хирургией, но надо, в конце концов, подумать и о тебе с детьми! Кроме того, я и здесь свои хирургические стремления не заброшу. Думаю, что колхоз и завод мне помогут, и мы пристроим к своей больничке хирургический блок, ведь если большая часть хирургических больных будет лечиться здесь, на месте, а не отправляться в Майское или Муртазово, то это и для колхоза, и для завода будет только выгодно. Так что проживём здесь ещё лет десять, нам ведь спешить некуда.

Услышав этот ответ, Катя радостно засмеялась, обняла своего Борьку и, прижавшись к нему, прошептала:

– А я так и знала, что ты так решишь, так и знала!

И не думали они тогда, счастливые, любящие друг друга, что очень скоро, даже слишком скоро все их планы поломаются, все их мечты рассыплются в прах, и что жизнь, которую они уже рисовали себе, как спокойную, весёлую и радостную, поставит перед ними огромные трудности и испытания.

На следующий день, 1 января 1941 года, наскоро позавтракав, Алёшкин помчался в больницу. Там уже собрался почти весь коллектив. В селе, а также, естественно, и в станице, новости распространяются с удивительной быстротой, и уже весь медперсонал станицы знал о его возвращении. Это известие опровергло первый слух о том, что Борис Яковлевич вообще в Александровку не вернётся. Многие надеялись, что и второй – о том, что он в станице не останется, тоже будет опровергнут. Почему-то всем он пришёлся по душе. Персонал встретил его радостно и приветливо. Не успел он сбросить свой старенький кожушок, как медсестра Нюся протянула ему накрахмаленный халат и с гордостью сообщила, что теперь у них достаточно белья и халатов. Перед отъездом на курсы Борис поручил Василию Прокопычу обязательно получить в райздраве и на заводе деньги для приобретения материала, нового белья и халатов, об этом он заранее договорился в райздраве. Раиса Иосифовна, до смерти обрадовавшись тому, что Алёшкин согласился заменить её мужа, без сопротивления выделила за счёт Майской больницы необходимые деньги для приобретения инвентаря. Удалось уговорить и Текушева, он тоже расщедрился на небольшую сумму. Теперь, к возвращению заведующего, уже был создан довольно значительный запас белья и халатов. Нечего и говорить, что Бориса это очень обрадовало.

Обрадовало его и то, что порядок, заведённый им в больнице, продолжал неукоснительно соблюдаться. На каждого больного велась история болезни, и у каждой кровати висел температурный лист. Госпитализированных было всего пять человек, и документы на них содержались в образцовом порядке. Правда, из-за занятости, а в последнее время и по состоянию здоровья Антона Ивановича, записи в историях болезни делались медсёстрами, и по своей медицинской грамотности они оставляли желать много лучшего, но всё-таки делались, а это главное.

Осмотрев больных, находившихся в больнице, и дав назначение дежурной сестре, Борис посоветовал всем свободным работникам поскорее разойтись по домам и праздновать Новый год как положено, а сам отправился в амбулаторию. Выходя из больницы, он обратил внимание на большую кучу камней, порядочный штабель самана и десятка два брёвен, сложенных у плетня рядом со входом в больницу. Василий Прокопыч объяснил, что этот материал доставлен правлением колхоза для пристройки к больнице:

– Товарищ Прянин сказал, что как только Борис Яковлевич вернётся и даст чертежи пристройки, так колхоз сейчас же выделит строителей.

Это была радостная весть, поэтому в амбулаторию Алёшкин пришёл в самом приподнятом настроении духа.

Амбулатория не работала уже несколько дней, так как фельдшер Чинченко был болен. Борис прошёл чёрным ходом прямо в квартиру Антона Ивановича. Там его, очевидно, не ждали, и появление врача внесло некоторое смятение.

Войдя в кухню, Борис увидел празднично накрытый стол, за которым сидели жена Чинченко – дебелая, солидная женщина лет пятидесяти и фельдшер заводского здравпункта Горностаев, самого Антона Ивановича не было. Завидев Алёшкина Пётр Кузьмич вскочил и стал поспешно прощаться с женой Чинченко. Приоткрыв дверь в комнату, где находился больной, он и ему крикнул прощальные слова. После этого Горностаев, беспрестанно извиняясь и пятясь как-то боком, поспешно выскочил в сени. Даже за это очень короткое время Алёшкин успел заметить, что фельдшер находился в сильном подпитии: движения его были порывисты, и равновесие он сохранял с трудом.

Жена Чинченко, с которой Борис почти не был знаком, стала зачем-то вытирать табуретку и приглашать его к столу. Он разделся и сказал:

– Спасибо, я только что позавтракал. Разрешите мне пройти к Антону Ивановичу и посмотреть, что с ним такое.

Чинченко, услышав голос Бориса, крикнул из своей комнаты:

– Пожалуйста, Борис Яковлевич, сделайте милость, уж посмотрите старика, что-то я расклеился совсем, больше недели валяюсь.

Алёшкин прошёл в комнату. Фельдшер лежал в постели осунувшийся, небритый несколько дней, укутанный двумя ватными одеялами. В комнате было душно и жарко.

– Здравствуйте, Борис Яковлевич, с приездом! Как, совсем или скоро опять уедете? – задал Антон Иванович, видимо, самый волнующий его вопрос.

– Здравствуйте, – ответил Борис и, решив поставить все точки над и, продолжал, – совсем, Антон Иванович, совсем! Решил ускорить строительство хирургического блока. Больницу расширим, так что работы нам прибавится, будем работать вместе. Поправляйтесь скорее, а пока дайте-ка я вас послушаю, раздевайтесь.

После опроса, осмотра, простукивания и выслушивания больного, Алёшкин пришёл к выводу, что у Чинченко воспаление правого лёгкого. Вынося это заключение, он пожалел, что в Александровке нет рентгеновского аппарата, чтобы подтвердить установленный им диагноз, а везти температурящего больного в Муртазово или Майское не было смысла. Тем более что, как решил Борис, кризис уже миновал. Чинченко сказал, что температура до 40 у него держалась несколько дней, а вот уже второй день, слава Богу, упала до 37,2 градусов. Лечился он аспирином, да чаем с сушёной малиной. Приходил Пётр Кузьмич.

– Да от него толку, как от козла молока, – заметил больной. – Он, кажется, и трубку-то держать разучился, а не то, чтобы в неё что-либо услышать.

Хотел было Алёшкин заметить, что в том, что Горностаев так опустился и дисквалифицировался, большая вина и его самого, да вовремя сдержался.

Во время обследования Антона Ивановича он выявил, что сердце у этого пожилого человека со своими обязанностями справляется неплохо, очевидно, разрешение пневмонии идёт вполне удовлетворительно. Если к этому добавить отхаркивающую микстуру и порошки белого стрептоцида, который Борису удалось достать в Москве, то фельдшер дней через десять встанет на ноги.

Взяв у больного ключи от аптечного шкафа, Борис прошёл в амбулаторию. Смешав из имевшихся настоек и кодеина необходимую микстуру от кашля, налил её в пузырёк и принёс Антону Ивановичу. Здесь он наказал его жене, чтобы она регулярно, три раза в день поила лекарством больного и давала ему порошки, которые он пришлёт. Аспирина и малинового чая больше пить не советовал.

– Хорошенько кормите мужа, он теперь есть будет. Курочку ему сварите, – сказал он на прощание. – А вы, Антон Иванович, лежите и не смейте вставать с постели, пока я вам не разрешу.

– Да, удержишь его, – сказала жена, – он завтра амбулаторный приём проводить собирается.

Алёшкин засмеялся:

– Ну нет, этого мы ему не позволим. Приём буду проводить я, а его с постели не спускайте, пока я не скажу. Спрячьте штаны и сапоги подальше, вот он никуда и не уйдёт!

Через полчаса Борис уже сидел в уютной, чистой и тёплой комнатке акушерки Матрёны Васильевны, где за весело шипевшим самоваром его уже ждали и обе сестрицы-старушки, и его Катеринка. После чая с очень вкусными пирожками, испечёнными Надеждой Васильевной (она любила кулинарить), все четверо засели за преферанс и проиграли до вечера. Их дочери под присмотром Нюры с кучкой собранных ими подруг играли дома, рассматривали привезённые папой подарки. Конечно же, Борис, помимо продуктов, материи и одежды, купил своим дочерям и книжки, и игрушки. Всё это было новое, московское, и потому возбуждало всеобщий интерес.

Вечером в заводском клубе шло кино – вещь для Александровки довольно редкая. Старшие Алёшкины отправились в клуб, показывали картину «Юность Максима». Собственно, это была уже не новая картина, и в Москве Борис успел посмотреть все три фильма, посвящённых Максиму, но для александровских жителей это была ещё новинка. Конечно, всем, в том числе Кате и Борису, понравился замечательный Максим (Борис Чирков). Пожалуй, именно с этой картины киноартист стал одним из любимейших в семье Алёшкиных.

В кино они встретились с Пряниными, и пока Катя и Дуся занимались обсуждением своих женских и заводских дел, сам Прянин решил прощупать Бориса. Он спросил напрямую:

– Ну, что же, Борис Яковлевич, попрощаться приехал? Выучился, теперь, наверно, в Майском, а может быть, и в Нальчике хирургом работать будешь?

Борис улыбнулся:

– Успокойся, Фёдор Николаевич, никуда я от вас не уеду, по крайней мере, в течение нескольких лет. Очень хочется больницу до ума довести и поработать в ней. Да и по семейным делам мне пока никуда трогаться нельзя. Сам видишь, семья у меня немаленькая, а все ведь голенькие! Ну-ка, прокорми да одень такую ораву, тут уж не до переездов. А знания, которые я получил, и здесь пригодятся. Так-то вот.