Читать книгу: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2», страница 22

Прянин, обрадовавшись словам Алёшкина, сказал:

– Вот за это молодец! Сразу же начнём пристройку к твоей больнице, колхоз во всём поможет. Да и на директора поднажмём. Только давай, работай!

Больше поговорить им не пришлось – свет в зале потух, и началось кино.

На другой день, после осмотра больных и двухчасового приёма в амбулатории, Алёшкин решил ехать в Майское: нужно было доложить о прибытии в военкомат и райздрав, получить кое-какие медикаменты. Вчера, когда он готовил лекарства для Чинченко, заметил, что аптечный шкаф был почти пустым.

Военком, к которому зашёл Борис, принял его очень тепло, расспросил об успехах. Когда Алёшкин предъявил своё свидетельство об окончании курсов с отличными оценками, остался очень доволен. С некоторым смущением он заметил:

– Знаешь, Борис Яковлевич, до сих пор не пришло из Нальчикского облвоенкомата присвоение тебе специального врачебного звания «военврач третьего ранга». Понять не могу, чего они там так долго валандаются, ну да я на днях поеду в Нальчик, попробую пробить это дело. Так что пока, товарищ лейтенант, давайте не взводом командуйте, а лечите больных.

В райздраве были новости. Бывшая зав. райздравом Раиса Иосифовна, уехав с мужем в отпуск в Ростов-на-Дону, где они закончили институт, сообщила, что назад не вернётся, так как останется жить у больной матери. Райисполком временно назначил на эту должность её заместителя – фельдшера Симоняна.

Возвращение Алёшкина после окончания московских курсов Симоняном было встречено без особого энтузиазма: он полагал, что Борис будет претендовать на должность заведующего хирургическим отделением в Майской районной больнице (эта должность была теперь свободна), а обосновавшись в Майском, может стать кандидатом и на должность зав. райздравом. Симонян же к командным высотам, даже в районном масштабе, привык и очень любил их, ведь до приезда в Майское Раисы Иосифовны именно он в течение нескольких лет заведовал райздравом. С её назначением вынужден был перейти на второе место и теперь, когда появилась возможность выбраться наверх, приехал Алёшкин, и его положение стало неустойчивым. Симонян уже успел узнать, что райвоенком звонил в райком ВКП(б) и рекомендовал именно Бориса на должность зав. райздравом. Их встреча прошла довольно холодно, тем более что не успел Алёшкин появиться в райздраве, как туда позвонили по телефону из райбольницы и просили направить его для срочной консультации по поводу хирургического заболевания только что доставленной жены директора Котляревского коноплянного завода. Симонян передал эту просьбу Борису, тот, разумеется, отправился туда, но попросил своего начальника дождаться его в райздраве для серьёзного разговора. С большим неудовольствием Симонян дал согласие на эту встречу. Он предполагал, что Борис будет настаивать на переводе его в Майское, и уже заранее приготовил ряд возражений, одним из которых было то, что фельдшер Чинченко болен, и оставлять такой большой участок без медицинской помощи сейчас просто нельзя. Он, конечно, помнил просьбу Антона Ивановича забрать Алёшкина из Александровки, но сейчас рассуждал по-другому: своя рубашка ближе к телу. Разумеется, ничего этого Борис в то время не знал, и все эти «тайны мадридского двора» стали ему известны лишь через несколько месяцев.

Придя в больницу, Борис Яковлевич застал растерянных и немного испуганных врачей, заметно обрадовавшихся его появлению. Там по штату полагался заведующий и два заведующих отделениями, на тот момент в больнице находился заведующий – терапевт со стажем около десяти лет и зав. терапевтическим отделением – совсем ещё молоденькая врач, окончившая институт два года тому назад, хирурга не было. В поликлинике и больнице эти должности занимал муж Раисы Иосифовны. Когда в райздраве узнали о том, что супруги в Майское не вернутся, то Симонян послал запрос в Наркомздрав Кабардино-Балкарии. Ему ответили, что раньше осени 1941 года хирурга ждать не следует. Пока всех хирургических больных, требовавших врачебного вмешательства, отправляли в больницу на станцию Прохладное или в Нальчик. Приём амбулаторных больных и простейшие операции проводил старый фельдшер Костенко, в тот момент он тоже находился в больнице, но никакой помощи больной оказать не мог. Вызывая Алёшкина, заведующая больницей не рассчитывала на то, что он сумеет что-то сделать, но надеялась, что он хотя бы уговорит больную на отправку в Прохладное.

Борис узнал, что женщина около месяца тому назад родила, и после родов у неё всё время болела правая грудь. Несколько дней тому назад температура внезапно поднялась до 40 градусов, грудь стала твёрдой, как дерево, и при малейшем прикосновении вызывала сильную боль. Даже ещё до осмотра, со слов врачей, описавших ему вышеприведённые симптомы, Алёшкину стало ясно, что здесь речь идёт о гнойном мастите. Единственный способ, который мог помочь в этом случае, а может быть, даже и спасти больную, – это немедленное вскрытие глубокого воспалительного очага (ведь никаких терапевтических средств для борьбы с гнойной инфекцией тогда не было – ни пенициллина, ни стрептомицина, ни сульфаниламидных препаратов – о них тогда ещё просто не знали). Ехать на операцию в прохладненскую больницу больная отказывалась потому, что туда не брали с ребёнком, следовательно, его пришлось бы отнимать от груди и переводить на искусственное вскармливание в месячном возрасте, что в то время тоже было немалой проблемой. Здесь же, в Майском, их госпитализировали вдвоём, да и до дома было всего несколько километров. Врачи-терапевты и фельдшер Костенко не решались оставлять больную без хирургического вмешательства, а операцию делать было некому.

После того, как Борис узнал от врачей о положении больной, он захотел её осмотреть. Ему дали халат. Зайдя в палату, где находилась женщина, а на соседней койке – спящий ребёнок, Алёшкин понял, что операция необходима прямо сейчас, промедление могло привести к сепсису. Как выяснилось, больную и так привезли уже поздно: более недели её лечили дома самыми различными средствами – всевозможными компрессами и припарками из печёного лука и даже из сырого мяса. Женщина была почти без сознания, с заострившимся носом, сухими потрескавшимися губами и ярким румянцем на смуглых щеках. Она тяжело и прерывисто дышала.

Алёшкин решился. Повернувшись к сопровождавшим его врачам, он твёрдо сказал:

– Ну что же, сейчас мы её прооперируем, и всё будет в порядке.

– Доктор, – вполголоса обратилась к нему заведующая больницей, – я её недавно слушала – тоны сердца аритмичны, пульс слабый, очень частый. Сейчас наркоз и операция очень опасны.

Также тихо Борис ответил:

– А переезд в Прохладное она не перенесёт, её нужно оперировать здесь, сейчас, немедленно. Стерильный материал есть? А операционная сестра?

Услышав на оба вопроса положительный ответ, повернулся к фельдшеру Костенко:

– Помогать мне будете вы.

Заведующая больницей сказала:

– Наркоз могу дать я. У Марка Веньяминовича, когда он оперировал, я всегда давала наркоз.

Борис улыбнулся:

– Наркоза не потребуется, применение его для больной действительно будет очень тяжёлым. Мы сделаем операцию под местной анестезией.

– Под местной?!! – почти одновременно воскликнули и врачи, и фельдшер. – Такую операцию? Но это невозможно!

Костенко под местным обезболиванием вскрывал фурункулы и небольшие абсцессы, и больные почти всегда громко кричали, испытывая сильную боль. По-видимому, техникой местной анестезии он не владел, а тут этот молодой и, очевидно, очень самонадеянный врач берётся вскрывать почти всю грудную железу под местным обезболиванием – дикость!

Оба врача и Костенко, опасаясь неблагоприятного исхода операции, уже жалели о том, что позвали этого Алёшкина. Положили бы больной спиртовой компресс, может быть, рассосалось бы, может быть, самостоятельно вскрылся бы нарыв, ведь многие грудницей болеют (так тогда часто называли мастит), и не все помирают. Но Алёшкина позвали, он уже взял в свои руки руководство делом, и ничего не оставалось, как со страхом ждать, чем кончится операция.

Между тем, Борис вызвал операционную сестру и, узнав, что в операционной есть все необходимые простерилизованные инструменты и материал, попросил дополнительно приготовить 20-граммовый шприц, иглу длиной 10–12 см и другую – 6–8 сантиметров. Затем, узнав, что в больнице нет новокаина в порошке, велел послать в аптеку заказ на два порошка новокаина по 2,5 грамма каждый. Он остался очень доволен, когда выяснилось, что есть свежий физиологический раствор в бутылках. В то время его довольно часто вводили тяжёлым больным под кожу, иногда это делали и внутривенно, ведь крови для переливания в районной больнице, конечно, не было.

После этих распоряжений Борис отправился в предоперационную, чтобы помыть руки, то же самое он заставил сделать и фельдшера. У операционной сестры нашлись и стерильные халаты, и простыни. Пока Алёшкин и Костенко мылись, она успела разложить на своём столике все необходимые инструменты. На подоконнике стояли три литровые бутылки с физраствором. На вопрос о наличии мази Вишневского сестра ответила, что они никогда такой мазью не пользовались, и её у них нет. К счастью, Костенко вспомнил, что эта мазь есть в амбулатории, он применял её очень редко, и поэтому банка была почти целой. Послали человека за мазью.

В это время принесли порошки с новокаином. Борис попросил заведующую больницей, не нарушая стерильности, открыть одну из бутылок с физиологическим раствором и всыпать туда порошок новокаина. Когда порошок растворился, она по его просьбе вскрыла ампулу адреналина и накапала в ту же бутылку десять капель. Сестре поручили приготовить чистый стакан или банки.

Когда всё было готово, привезли больную. Обнажённая женщина лежала на операционном столе. Её воспалённая грудь, из которой, наверно, уже несколько дней не отсасывали молоко, и в глубине которой, несомненно, находился основательный очаг инфекции, имела огромные размеры, тёмно-багровый цвет и необычайную плотность. Увидев подходившего к ней врача, больная слабым голосом спросила:

– Доктор, это не будет больно?

– Нет, нет! Вы ничего чувствовать не будете, только первый небольшой укол, – успокоил её Борис.

По его приказанию Костенко намазал йодной настойкой всю правую половину грудной клетки пациентки, а Борис, взяв у операционной сестры стерильную простыню, обернул ею эту половину тела так, что осталась видна только грудь и небольшой участок кожи вокруг неё. Затем он в нижнем наружном квадранте её нащупал небольшое размягчение:

– Ага, флюктуация. Значит, разрез будем делать здесь.

Он обратился к женщине-врачу, стоявшей около двери операционной:

– Доктор, пожалуйста, подойдите к голове больной и постойте около неё. Мы сейчас начнём.

В это время к Алёшкину приблизилась заведующая больницей и предостерегающе шепнула:

– Вы забыли привязать больную!

Борис снова усмехнулся. Ему был понятен некоторый испуг в шёпоте заведующей. Дело в том, что основным препаратом для наркоза, применяемым всюду, был эфир. Как известно, прежде, чем заснуть, больной проходил стадию возбуждения. Во время неё он не только двигал руками и ногами, но мог даже свалиться с операционного стола. Поэтому в операционной всегда имелись ремни, которыми больного крепко фиксировали. Большинство врачей техникой местной анестезии владело слабо, и поэтому привязывать оперируемого считалось необходимым. Правда, иногда вместо этого две или три дюжих санитарки просто крепко держали больного.

Алёшкин только что прошёл хорошую школу в клинике А. В. Вишневского, там таких удручающих приспособлений, как привязные ремни, не было и в помине, да и к услугам санитаров фактически не прибегали. За время учёбы Борису пришлось не один раз оперировать гнойные маститы. В отличие от других клиник, у А. В. Вишневского эта операция часто проводилась амбулаторно, а Борис работал на амбулаторном приёме два раза в неделю не менее чем по два-три часа. Правда, все хирургические вмешательства также, как и обезболивание, делались им под руководством ассистента, проводившего практические занятия, да и по тяжести течения они были намного слабее. А здесь?.. «Постараемся не ударить лицом в грязь», – подумал Борис.

Набрав в шприц раствор новокаина, и надев на него длинную иглу, он спросил женщину:

– Как вас звать?

– Шура.

– А по отчеству?

– Александра Михайловна, – слабым голосом произнесла больная.

– Так вот, Александра Михайловна, сейчас я сделаю небольшой укольчик, и после него вы уже больше никакой боли чувствовать не будете. Ну, а если она всё-таки появится, то вы не кричите, не дёргайтесь, а только скажите мне об этом, и я сейчас же сделаю так, что боль прекратится. Хорошо? Договорились?

– Хорошо, – так же слабо проговорила больная.

Алёшкин сделал укол. Помня наставление своих недавних учителей, едва введя кончик иглы в кожу, Борис сейчас же нажал на поршень шприца и лишь после этого продвинул иглу глубже. Так и продолжал обезболивание всё время, посылая раствор новокаина перед кончиком иглы. Наконец, вся игла была введена под молочную железу параллельно грудной клетке, раствор в шприце закончился. Отсоединив шприц, Борис набрал в него новую порцию раствора и, осторожно передвигая иглу в разных направлениях, ввёл ещё около ста кубиков обезболивающего раствора. Всё это время больная лежала спокойно, не шевелилась, не кричала, лишь иногда тихим голосом жаловалась склонившейся над ней женщине-врачу, что ей что-то давит в груди.

Закончив эту первую стадию обезболивания, хирург набрал новую порцию раствора, укрепил на шприце более короткую иглу и начал обезболивать кожу в предполагаемом месте разреза, стараясь сделать так, чтобы раствор сперва попал в толщу кожи и лишь потом в подкожную клетчатку. Наконец с этим тоже было покончено.

Затем Алёшкин попросил Костенко, до сих пор лишь с интересом наблюдавшего за действиями врача, взять в руки лоток и крепко прижать его к телу больной под оперируемой грудью. Женщина слегка ойкнула. Борис

спросил:

– Вам больно?

– Нет, доктор, совсем не больно, холодно, – ответила больная.

– Ну, это ничего, пустяки. Сейчас всё закончим, и поедете в палату к своему малышу, он, наверно, уже есть хочет, – говорил Борис, протягивая руку к операционной сестре, в которую та молча вложила скальпель.

Почувствовав инструмент в руке, Борис благодарно взглянул на сестру, та кивнула головой. Алёшкин невольно подумал: «А девчонка-то молодец, дело знает! Вот бы такую мне в больницу, когда хирургию откроем, – и тут же вздохнул. – Нет, эту не возьмёшь, нужно будет своих учить».

Одновременно с этими мыслями он продолжал работать, и его раздумья скользили где-то по поверхности сознания, при этом всё внимание, всё основное мысленное напряжение было сосредоточено в пальцах. Левая рука плотно держала кожу груди, растягивая её в намеченном месте разреза, в правой находился скальпель, который в этот момент своим острым концом вошёл в эластичную ткань кожи и, пройдя в нужном направлении, оставил после себя тонкий, серповидный, покрытый капельками крови след. Сейчас же из раны потёк, как будто выдавливаемый какой-то внутренней силой, густой жёлтый гной, частично смешанный с молоком.

Положив скальпель на салфетку, Алёшкин вновь протянул руку к сестре, и та сунула ему нужный инструмент – корнцанг с зажатым в его концах марлевым тампоном. Вставив его вглубь раны, Борис разрушил перегородки между отдельными гнойниками, образовавшимися в долях молочной железы, это вызвало ещё более активное выделение гноя. Вскоре лоток, который старательно держал Костенко, заполнился до краёв, а полость грудной железы была очищена. Заполнив её большим тампоном, смоченным в мази Вишневского, и прикрыв рану салфеткой с этой же мазью, хирург удовлетворённо вздохнул и с облегчением сказал:

– Ну, вот и всё, Александра Михайловна! Сейчас вас забинтуют и отвезут в палату. Кормить пока будете только из левой груди. Денька через два-три я вас навещу, а фельдшер с сестрой будут делать вам перевязки каждый день.

– Как, уже всё? – удивлённо спросила больная. – Но мне же совсем не больно и не было больно.

– Ну, вот и хорошо, что так, – ответил Борис.

Конечно, в душе он ликовал: такую сравнительно большую гнойную операцию, да ещё по методу Вишневского, он делал самостоятельно, без нравственной, моральной опеки более опытных людей, и она как будто прошла очень удачно.

Оставив больную на попечение фельдшера Костенко и сестёр, Алёшкин и врачи вышли из операционной. Пока он переодевался, т. е. менял халат и мыл руки, обе женщины с восхищением обсуждали только что виденную операцию. Заведующая больницей сказала:

– Ну, Борис Яковлевич, теперь и я уверовала в действие местной анестезии. Должна вам признаться, всё время, пока вы оперировали, я с замиранием сердца ждала того момента, когда больная закричит и начнёт сучить ногами, как бывало почти всегда, когда Марк Веньяминович удалял под местной анестезией аппендикс. Ему почти всегда приходилось завершать операцию под общим эфирным наркозом, а нам с Зоечкой, – показала она на молодую подругу, – затем восстанавливать больного от этого наркоза.

Когда они все были уже в кабинете заведующей, та обратилась к Алёшкину:

– Борис Яковлевич, а что вы думаете теперь дальше делать?

– Как что? – удивился Борис. – Поеду домой в Александровку, ведь меня там больные ждут.

– Нет, я не о том, не о сейчас, а вообще… Ведь вы знаете, что у нас хирурга нет? Может быть, вы перейдёте работать к нам?

Это было соблазнительное предложение, но, как мы знаем, Алёшкин уже всё решил, и потому твёрдо ответил:

– Нет, товарищ Васильева, этого я сделать не могу. Моя жена, семья уже обосновались в Александровке. Колхоз и завод по моему плану начали строить при больнице хирургический блок, – немного приврал он. – Так что я теперь буду держаться за свою станицу, ну а там, лет через пять будет видно. Пока же во всех случаях, когда понадобится очень срочная хирургическая помощь, я всегда готов приехать, только транспорт присылайте.

Этот ответ немного обидел заведующую больницей, которая на своё предложение ожидала услышать благодарность и согласие. Она поджала губы и довольно холодно попрощалась с хирургом.

Вся операция, которую мы с такой подробностью описали, заняла намного меньше времени, чем рассказ про неё, но она была у Бориса Алёшкина первой, сделанной им вполне самостоятельно, с обезболиванием по методу А. В. Вишневского, и потому запомнилась ему на всю жизнь. С тех пор ему пришлось сделать не один десяток тысяч операций, некоторые из них были гораздо более сложными, и их приходилось проводить в более трудных условиях, но ни одна из них не врезалась в его память, как эта.

Чтобы уже не возвращаться к этому случаю, скажем, что при заботливом уходе медперсонала больницы прооперированная женщина сравнительно быстро поправилась и, вероятно, через какой-нибудь месяц забыла и свою болезнь, и врача, спасшего её от грозного осложнения – сепсиса, который мог закончиться очень печально.

Дня через три Алёшкин снова приехал в Майское, осмотрел пациентку во время перевязки, которую проводили медсестра и фельдшер Костенко, остался удовлетворён состоянием раны и ходом её заживления, выслушал от больной слова благодарности и больше никогда её не видел.

Глава девятая

Вернёмся в день 2 января 1941 года.

Из больницы Борис вновь пришёл в райздравотдел для продолжения своего разговора с Симоняном. Он сообщил, что не собирается уезжать из Александровки, во всяком случае, в течение пяти лет, наоборот, хочет там расширить имеющуюся больницу за счёт пристройки хирургического отделения и рентгеновского кабинета.

Это известие, не затрагивавшее личных интересов Симоняна, последнему пришлось по душе, и он сразу же переменил своё отношение к Алёшкину, одобрил расширение александровской больницы – наиболее удалённой от районного центра, и обещал в этом вопросе своё содействие и помощь. Чтобы не быть голословным, он сразу же предложил Борису Яковлевичу получить имевшуюся в резерве райздрава лабораторию, обещал добиться к концу года и рентгеновского аппарата, но с увеличением штата Симонян пока просил подождать, так как финансовый план по району на 1941 год уже был утверждён. Запланировать увеличение единиц медперсонала можно было только в 1942 году. Симонян сказал:

– Просить добавление к штатам для ещё пока не существующего отделения просто бесполезно, начальник районного финотдела на это никогда не пойдёт.

Единственное, что обещал Симонян, это выделить деньги на содержание лаборанта, если Алёшкин развернёт лабораторию в течение ближайшего месяца.

Борису пришлось согласиться с его доводами. Получив в райфо несколько больших деревянных ящиков с лабораторным оборудованием и реактивами, а также выписанные в аптеке медикаменты, он в самом прекрасном настроении выехал домой.

Уже на следующий день Борис Яковлевич занялся планированием пристройки больницы. Сделав примерный план, он полюбовался, как должна была выглядеть «его» больница. До сих пор её здание, имевшее форму буквы «Г», выходило длинной стороной в проулок, а короткой – на главную улицу. После возведения пристройки положение менялось: длинная сторона уже шла по главной улице, а проулочная превращалась в более короткую.

Когда Борис начертил план больницы для себя, он показал его Прянину и, получив хороший отзыв, сделал подробный чертёж пристройки, которую надлежало построить, показал его председателю колхоза. Тот вначале даже рассмеялся:

– Вот это пристроечка! Это всё равно, что пиджак к пуговице пришивать! Её надо ровно в два раза уменьшить.

Но Алёшкин твёрдо стоял на своём, его поддержал Прянин, а так как последний заявил, что он уже договорился с директором завода о выделении транспорта для подвоза необходимого материала, а также и о материале для кровли (шифере), то предколхозу, в конце концов, пришлось утвердить предложенный проект.

Вскоре бригада колхозников приступила к копке канавы под фундамент пристройки, а недели через три он был забутован привезённым с берега Терека булыжником и залит раствором цемента. Плотники приступили к обтёсыванию брёвен для каркаса здания и балок для полов и потолков. Обе бригады с работой справились сравнительно быстро. Но пришёл февраль, а в Александровке, как и во всех станицах и аулах Кабардино-Балкарии, расположенных в долинах, начались полевые работы: пахота, сев, подготовка почвы для овощей, бахчи, обработка виноградников и т. п. Ведь это был юг, где весна в свои права вступает рано. Все строительные работы пришлось отложить: каждая пара рук в колхозе была на счету. Строители ушли на сельхозработы, а плотники занялись подготовкой полевых бригадных станов.

Борис загрустил, но Прянин обещал, что в этом 1941 году пристройка будет закончена. Как только можно будет выделить хоть несколько человек, строители вернутся к прерванным работам по больнице.

Алёшкин, конечно, понимал, что для колхоза на первом месте стоят свои обязательства перед государством, и потому примирился с задержкой строительства. Да, откровенно говоря, у него и самого не было возможности уделять достаточное внимание заботам о строительстве, ведь амбулаторный приём больных, ведение стационара, вся противоэпидемическая служба на участке и, в первую очередь, организация противомалярийной борьбы отнимали много времени и сил. Регулярный контроль за санитарным состоянием станицы и завода, практическая помощь фельдшеру в амбулаторном приёме на здравпункте завода, врачебная помощь родильному дому, посещение и лечение тяжелобольных на дому и, наконец, обучение простейшим лабораторным исследованиям одной из сестёр больницы – всё это была его повседневная работа. Лабораторию всё-таки развернули, выгородив для неё фанерными перегородками часть застеклённой веранды больницы.

Вся перечисленная деятельность требовала того, чтобы Борис вставал в шесть утра, работал до часу и, пообедав в два часа, снова уходил из дому, возвращаясь лишь поздно вечером. И так было ежедневно почти без всяких выходных. А ведь необходимо было кое в чём помогать и Катеринке, она тоже была загружена до предела. Наступила весна, следовало подготовить огород, посадить самые необходимые овощи, так что дел у них было хоть отбавляй.

Бывало, что и ночью привозили какого-нибудь тяжёлого больного или, что случалось чаще, его вызывала Матрёна Васильевна в роддом.

– Почему-то, – возмущался Борис, – почти все женщины умудряются рожать именно ночью!

До тех пор, пока в Александровке не было хирурга, Матрёна Васильевна патологических родов не принимала, а, проявляя огромную энергию, требовала транспорт или у колхоза, или у завода и сопровождала роженицу в Муртазово. С появлением Алёшкина она решила, что такие роды можно проводить здесь, в станице, и их должен принимать участковый врач. Акушерка стала во всех случаях патологии вызывать Бориса. Это не только льстило его самолюбию, но и доставляло ему определённое удовлетворение. Матрёна Васильевна обладала большим опытом в своём деле и, несомненно, во многих случаях могла бы справиться и сама, но она хотела, чтобы Борис Яковлевич, который, как и его жена, пришёлся ей по душе, стал действительно умелым и знающим врачом – таким, каким она представляла себе врача старой земской квалификации, не каким-то узким специалистом, а мастером на все руки, настоящим сельским медиком, как она говорила.

Алёшкин не отказывался. Каждые новые трудные роды, в которых он с помощью Матрёны Васильевны проводил те или иные медицинские манипуляции, учили, обогащали его опыт. Впоследствии это ему пригодилось.

С её же помощью, а вернее, под её руководством, Борис сделал и свой первый в жизни аборт. В те годы правительством нашей страны аборты были запрещены, а забеременевших вопреки желанию было более чем достаточно. Все эти женщины после неудачных самостоятельных попыток избавиться от беременности, отправлялись к известным бабкам, которые за соответствующую плату деньгами или какой-нибудь сельскохозяйственной «натурой», при помощи веретена, вязальной спицы или ядовитого отвара вызывали кровотечение, а за ним и выкидыш. Иногда, в 15–20 случаях из ста, это сходило для женщины более или менее благополучно: она оставалась жива, лишь впоследствии мучилась чуть ли не всю жизнь разными женскими болями. А в остальных случаях дело заканчивалось таким обильным кровотечением, что больную едва успевали привезти в роддом к Матрёне Васильевне. Та, расспросив и осмотрев женщину, быстро определяла, в чём дело, хотя, боясь наказания, многие говорили неправду. Сама она, как медицинский работник со средним образованием, делать аборты не имела права, и поэтому исходившую кровью женщину приходилось отправлять в Муртазово, за четыре километра. Не всегда такое путешествие было благополучным. Теперь во всех этих случаях Матрёна Васильевна немедленно вызывала врача, и тот, как тогда говорилось, доделывал криминальный аборт. А было их немало, каждый месяц не меньше трёх.

Но, конечно, главным в деятельности Бориса была не гинекология. Главной его работой и заботой в течение дня были больница и амбулатория. Количество принимаемых им в амбулатории больных в день редко оказывалось менее сорока, причём объём, разнообразие болезней, с которыми к нему обращались, было настолько велико, что иногда вечером, придя домой, он терялся, за какой учебник или справочник схватиться, чтобы на следующий день по-настоящему начать лечить того или иного больного. Приходилось работать и с грудными детьми, и со стариками, пациенты имели внутренние, кожные, гинекологические, хирургические и ещё добрый десяток самых различных заболеваний, для лечения которых сейчас существуют не только отдельные специалисты, но даже целые институты и клиники. Естественно, что в некоторых случаях он под каким-либо благовидным предлогом откладывал начало лечения на один-два дня, чтобы, сверившись с конспектами и книгами, правильно его диагностировать, а затем и правильно лечить. Поступать так, как Чинченко и некоторые его предшественники, т. е. во всех затруднительных случаях отправлять пациентов в районную поликлинику или больницу, Борис не мог. Он понимал, что далеко не каждый, к нему обратившийся, найдёт возможность отправиться за нужной медицинской помощью в Майское за 18 километров, а значит, запустит болезнь. Да ему и из чувства собственного достоинства хотелось проявить себя настоящим лечащим врачом, а не диспетчером, выписывающим направление в районную поликлинику. Вот и работал он, как его дед, т. е. как старый земский врач Пигута, оказывая помощь почти всем больным, которые к нему обращались.

Но к тому времени уровень медицинских знаний, объём лечебной помощи по сравнению с тем, какой был при деде Алёшкина, значительно изменился. Понимал, конечно, это и сам Борис. Он уже представлял себе, что правильное лечение многих заболеваний теперь невозможно без рентгеновского обследования больного и без, хотя бы простейших, лабораторных анализов крови и мочи. Вопрос с рентгеном пока не решался, с лабораторией дело обстояло лучше. Поэтому чуть ли не в первую неделю после своего возвращения из Москвы Алёшкин был в Муртазове и беседовал с главным врачом местной больницы. Тот оказался отзывчивым серьёзным человеком, понимавшим устремления молодого специалиста, и поэтому его не пришлось долго уговаривать на проведение рентгеновских и лабораторных обследований больных по направлениям Бориса. Главврач муртазовской больницы руководствовался и другим соображением, ведь раньше очень часто в его село поступали десятки больных из Александровки, которых приходилось полностью лечить амбулаторно или стационарно. С появлением хирурга пациентов стало поступать меньше, а если помочь дополнительными исследованиями, то их количество ещё более сократится. Как же было не пойти навстречу молодому врачу? Но Бориса эта договорённость не вполне устраивала: часто анализы необходимы немедленно, и вопрос об организации собственной лаборатории следовало решать срочно.

Мы уже упоминали, что вскоре после приезда, заняв часть веранды под лабораторию, Алёшкин начал в ней работать, пока делая все анализы самостоятельно. К концу февраля, после месячной практики в районной больнице посёлка Майское, медсестра Клава могла делать основные анализы, правда, под постоянным контролем со стороны Бориса. Она умела определять количество гемоглобина, лейкоцитов и РОЭ. Лейкоцитарную формулу, а также наличие плазмодия, Борису приходилось по вечерам определять самому. Лишь в марте Клава научилась находить возбудителя малярии в капле крови, и это оказало огромную помощь в проведении целенаправленной борьбы со всё ещё свирепствовавшей малярией. Также примитивно проводилось и исследование мочи: определялся её удельный вес, наличие белка и сахара. Но и эти самые простейшие анализы стали большим подспорьем в лечении амбулаторных и в особенности стационарных больных.