Читать книгу: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2», страница 29
Через сутки, примерно часа в три дня, поезд подошёл к станции Бочкарёво. Это была крупная узловая станция, поезд на ней стоял больше часа. До сих пор станции были невелики, поезд останавливали ненадолго, и Борис, занятый своими новыми обязанностями, из вагона не выходил. За кипятком бегал Остап.
В Бочкарёво Боря решил пройтись по станции сам, тем более что из окна вагона он увидел большой ларёк, а в нём много торговок и покупателей. Ему хотелось внести какую-нибудь продуктовую лепту в общий котёл. Питаться всё время за счёт Замулы ему стало просто стыдно. Он порывался сделать это и раньше, но Остап и Оксана отговаривали его, ссылаясь на то, что поезд стоит недолго и он может остаться. По всей вероятности, зная его скромные ресурсы, они не хотели, чтобы он прежде времени тратился. Но тут уже удержать мальчишку не удалось, тем более что окружавшие их пассажиры говорили, будто это одна из самых дешёвых станций на всём пути, так как посредством отходящей от неё ветки сообщается с городом Благовещенском – самым хлебным местом на всём Дальнем Востоке.
В Бочкарёво менялись поездные бригады, поэтому поезд и стоял так долго. До сих пор была так называемая Забайкальская дорога, а теперь начиналась Хабаровская или Дальневосточная, с управлением в г. Хабаровске. Всё это Борис узнал от проводника вагона, с которым шёл по направлению к вокзалу. За всё время пути от Читы это был первый случай, когда поезд поставили на запасной путь довольно далеко от вокзала. Пока Борис и проводник перелезали через составы и переходили многочисленные железнодорожные пути, мальчик успел рассказать, что цель его поездки не Владивосток, а станция Шкотово. Где находится такая станция, никто не знает.
Проводник задумался, а затем сказал:
– Знаешь что, а ведь я тоже не знаю толком, где это самое Шкотово находится, хотя название это и слышал. Вообще-то, эта станция находится где-то в стороне от главной линии, а вот где нужно будет делать пересадку, я не знаю. Ну, да ты не горюй. В Хабаровске я сменяюсь и скажу сменщику, уж он-то, наверное, знает: он всё время ездит от Хабаровска до Владивостока. Раз тебе дали билет до Владивостока, значит, это где-то там недалеко. Ну, вот тебе и базар!
Но Борис уже и сам увидел этот изумительный базар. В Кинешме он почти всегда сам ходил на базар и видел, как в последний год вырос ассортимент товаров, привозимых крестьянами, но то, что он увидел здесь, его поразило. От изумления он даже остановился: чего тут только не было! На прилавках громоздились высокие, пышные караваи ослепительно белого хлеба, лежали огромные (с Бориной точки зрения) комки жёлтого сливочного масла, толстые куски свиного сала и жирные окорока. Горками лежали крупные яйца. А сзади толстых торговок на крючьях висели большие круги самых разнообразных колбас. В крынках, бутылках и горшочках находилось молоко: сырое, кипячёное, топлёное. В маленьких горшочках и стеклянных банках – сметана и варенец, на холщовых тряпках лежали огромные круги творога, а в чашках – солёные огурцы и помидоры. В отдельном углу находилась целая груда солёной и копчёной красной рыбы.
Ощупывая свой единственный рубль, Борис подумал: «А, будь что будет! Чего-чего, а уж белого хлеба я куплю, хотя бы пришлось истратить и весь свой рубль, сам его досыта поем и Замул угощу. Ведь они меня уже три дня кормят».
Сдерживая волнение, он направился к толстой бабе, лицо которой ему показалось наиболее приветливым, да и караваи хлеба у неё были как будто выше и пышнее, чем у других. Подойдя к прилавку, Борис довольно несмело спросил, показывая пальцем на самый большой каравай:
– Сколько стоит?
Торговка небрежно взглянула на невзрачного покупателя, вид которого не внушал ей особого уважения: костюм его, не снимавшийся за всю дорогу, был измят, лицо и руки чистотой не блистали, и нехотя проговорила:
– Да на что тебе такой большой? Возьми вот поменьше, он и дешевле будет, – и она достала откуда-то снизу чёрствый каравай, вдвое меньше, чем тот, который лежал на прилавке. Но мальчишка недаром был постоянным покупателем на Кинешемском базаре, он знал, как нужно вести себя с торговками. Он даже не взглянул на предлагаемый ему хлеб и твёрдо заявил:
– Этот мне не нужен! Я спрашиваю, сколько вот этот стоит. Не хочешь говорить, ну что же, я к другим пойду, – и он сделал вид, что хочет уйти к другой торговке.
На тётку это подействовало: большинство покупателей уже разошлись, следующий поезд ожидался нескоро. Боясь потерять даже и этого покупателя, она гораздо добрее сказала:
– Ну-ну, не обижайся, бери какой хочешь, этот – так этот. Он 20 копеек стоит.
– Фунт? – спросил Боря, прикидывая вес каравая и полагая, что рубля-то, наверно, хватит: больше пяти фунтов каравай не весил.
– Да ты что, ошалел?! Какой фунт? Весь каравай стоит 20 копеек, мы на фунты не продаём.
Борис от удивления и радости онемел, он быстро вытащил из кармана тёплый и чуть влажный от постоянного держания в кулаке рубль и протянул его торговке. Та взяла рубль, зачем-то куснула его, потом бросила на прилавок, и когда услышала звонкий звук от его падения и убедилась, что рубль не фальшивый, протянула Боре каравай и стала отсчитывать сдачу. Мальчик, еле обхватив хлеб одной рукой, другую протянул, чтобы получить деньги, но торговка сдачу что-то очень долго считала. Затем она положила в Борину ладонь кучку серебра и сказала:
– Смотри не растеряй! – после чего нагнулась, достала из мешка и положила на прилавок новый, кажется, ещё более красивый каравай белого хлеба.
Отойдя от ларька, Борис сел на перрон, свесил ноги и, положив на колени каравай, стал пересчитывать сдачу. Он знал, что ему полагалось 80 копеек, но так как торговка что-то очень долго считала, шепча своими толстыми губами, то он решил проверить сдачу тут же, на станции. Каково же было его удивление, когда, разжав кулак и прикинув находившуюся в нём мелочь, он обнаружил, что имеет не 80 копеек, а целых 2 рубля 77 копеек. Он был поражён: «Как это торговка так ошиблась, что она – совсем дура, что ли? И почему так неровно дала сдачи? Даже какую-то не русскую монету с дыркой посередине дала. Может быть, она подумала, что я ей три рубля дал? Так ведь таких серебряных денег не бывает».
Борис снова зажал деньги в кулаке и собрался идти к своему вагону. Искоса взглянул на торговку, та, занятая разговором с соседкой, не обращала на него внимания. Ему стало стыдно.
– Нет уж! – сказал он себе. – Ну её к Богу, не нужны мне её деньги!
И он возвратился к ларьку. Когда он подошёл к своей торговке, та заметила его и теперь, уже зная, что у него есть деньги, приветливо спросила:
– Ещё чего-нибудь купить надумал? Вот сметана, вот маслице, яичек возьми – 15 копеек десяток, свежие, только что сварила.
Мальчик разжал руку, положил деньги на прилавок и сказал:
– Вы, тётенька, мне, наверно, неправильно сдачу дали.
– Ну, вот так я и знала! Потерял, а теперь меня виноватить будешь? Сколько раз я зарекалась таким ребятам деньги менять! Пусть бы сами родители приходили, так нет: норовят парнишку послать, чтобы потом скандал учинить! – тарахтела она возмущённо.
Боря прервал её:
– Да нет, я ничего не потерял, вы мне слишком много дали.
– Много?! А ну, давай сюда, – всполошилась торговка и, быстро пододвинув положенные Борей на прилавок деньги, стала их старательно пересчитывать, помогая счёту губами. Затем она спросила:
– Ты что у меня покупал-то?
– Вот этот хлеб, вы сказали, что он 20 копеек стоит.
– Ну так что? Тогда всё правильно. Ведь ты мне серебряный рубль дал, банковский, он 90 копеек золотом стоит, значит, мелким серебром – 2 рубля 97 копеек. Хлеб я тебе за 20 копеек продала и сдачи дала 2 рубля 77 копеек, так что всё точно, не сомневайся. Да ты что, нездешний что ли?
– Да, – ответил смущённый Борис.
– Ну, тогда всё понятно, – сказала другая торговка. – Тут мы – и то иной раз с толку сбиваемся, а новому человеку и вовсе запутаться нетрудно. Не сердись на него, Марфуша. Вишь, парнишка-то честный оказался, увидел, что много денег, не бежать пустился, а назад пришёл.
Откровенно говоря, Борис пока так ничего не понял в этих расчётах. Но обрадованный тем, что его рубль превратился почти сразу в три, он купил ещё десяток яиц, кусок масла, половину солёной рыбы и даже две длинные китайские конфеты. На всё это он потратил немного больше рубля мелким серебром. Звеня положенными в карман остальными монетами, он торопливо пробирался к своему поезду, нагруженный продуктами так, что едва мог видеть изобиловавшую многочисленными препятствиями дорогу.
Наконец, он подошёл к дверям своего вагона, при помощи кого-то из гулявших пассажиров забрался в тамбур и пролез к своему купе.
Семья Замулы собиралась обедать. Как обычно, обед должен был состоять из куска сала, сухарей и горячего кипятку с кусочком сахара. При виде приближающегося Бориса, нагруженного до самой головы продуктами, Остап и Оксана не смогли удержаться от возгласов удивления. Они конечно, также, как и Боря, ничего не знали о разных курсах денег, существовавших на Дальнем Востоке, и когда мальчик рассказал им о своём базарном приключении, были очень удивлены.
Когда же Боря вручил Олесю и Грицко по длинной конфете, то Оксана даже расцеловала парнишку, а между тем детишки вертели в руках длинные круглые палочки, завёрнутые в ярко раскрашенную бумагу, и, видимо, не знали, что с ними делать. Остап, горько усмехнувшись, сказал:
– Да, несладкое им досталось детство, ведь они конфеты-то первый раз в жизни видят, да ещё такие чудные. Последнее время у нас появились леденцы из патоки, но таких они ещё не видели.
Боря показал малышам, как следует обращаться с этим незнакомым лакомством. Правда, перемазались они в липкой сладости, но это никого не огорчило.
Взрослые оказали честь остальной принесённой мальчишкой еде. Действительно, такого вкусного белого хлеба Борис, кажется, ещё никогда не ел. Теперь он считал себя богачом и в течение следующих дней путешествия, несмотря на уговоры Оксаны, почти на каждой станции покупал что-нибудь из еды. Хотя такого изобилия и такой дешевизны, как в Бочкарёво, им больше не попадалось, но всё же продуктов на каждой станции продавалось много.
Благодаря этой довольно безрассудной жизни у Бориса при подъезде к Хабаровску оставалось около рубля, но уже на этот раз мелким серебром. За время этого пути они с Остапом через проводника и попутчиков наконец-таки усвоили систему расчётов, существовавшую в это время на Дальнем Востоке. В мае 1923 года она была такова (мы приводим точную дату потому, что впоследствии эта система не раз изменялась).
Основной расчётной единицей считался рубль золотом; серебряный рубль старой царской чеканки стоил 90 копеек золотом, полтинник – 45 копеек. Всех же остальных серебряных денег – 10, 15, 20 и 25 копеек нужно было заплатить за золотой рубль (которого, кстати сказать, в самом-то деле и не было) – 3 рубля 15 копеек. Кроме этих монет ходили японские бумажные деньги – иены. Одна иена стоила 80 копеек золотом и, следовательно, мелким серебром за неё нужно было заплатить 2 рубля 60 копеек. Медные мелкие деньги, так же, как и серебряные, японские и китайские, с дырочками посередине, стоили на мелкое царское серебро примерно в два раза дороже своей стоимости: за 5 сен нужно было отдать серебряный гривенник.
Все эти подробности Борис узнал и запомнил значительно позднее, после того, как прожил на Дальнем Востоке около полугода, а пока же они с Остапом усвоили только, что все японские и крупные царские серебряные деньги при переводе на мелкое серебро стоили гораздо дороже того, что на них было написано. Поняли они также и то, что население, стремясь упростить себе расчёты, в мелочной торговле расплачивалось мелким серебром, в соответствии с чем назначались, как правило, и цены.
Глава седьмая
Вёрст за десять до Хабаровска поезд остановился перед широкой большой рекой, по ней ходили пароходы. Эта река напомнила Боре Волгу, семью дяди Мити, оставленных в Кинешме друзей, и ему стало грустно. Что-то его ждёт впереди? Да и где это впереди? Пока ещё никто не мог ничего объяснить Боре про Шкотово. Нашлись даже такие, которые говорили, что он, наверно, перепутал название станции, что есть, мол, станция Шмаковская, которую они уже проехали и на которой ему, наверно, и надо было слезть. Перечитав ещё раз бумагу, присланную отцом, Борис убедился, что там написано ясно – ст. Шкотово, да и проводник уверял, что такая станция есть, и что, как только они переправятся через Амур, так называлась эта огромная река, новый проводник про эту станцию расскажет.
В ожидании переправы поезд стоял на маленькой станции, так и называвшейся – Амур. Около полутора лет тому назад, во время отступления, японские интервенты и белогвардейцы взорвали мост через Амур. Мост этот был самым большим не только на Дальнем Востоке, но и во всей России. Партизаны пытались сохранить его, но сделать этого так и не удалось. Люди, которым было не дорого ничто русское, взорвали два центральных пролёта этого удивительного и прекрасного моста. Пролёты грудой исковерканных балок, уткнувшись концами в дно реки, торчали посередине её, как какие-то две причудливые башни, вокруг которых бурлили воды быстрой и мощной реки.
Очевидно, что мост уже собирались восстанавливать: у обрушенных пролётов стояли баржи с материалами и людьми. Но дело это было трудное, а при тогдашних технических возможностях и очень кропотливое. Пока же переправа через Амур производилась при помощи флота. До недавнего времени все пассажиры высаживались из поезда и переправлялись на пароходе и баржах на другую сторону, также перегружались и грузы. На противоположном берегу стоял наготове новый состав. Такая перегрузка занимала иногда двое суток и если создавала неудобства для пассажиров, то для перегрузки товаров, а в них Дальний Восток нуждался, иногда бывала просто гибельной.
С весны 1923 года способ переправы изменили. На большую баржу, на которой были укреплены рельсы, маленький маневровый паровоз загонял два пассажирских или четыре товарных вагона. Буксир перевозил баржу на другой берег, там вагоны таким же паровозиком вытягивались на запасной путь, а вместо них загружались другие. Баржа возвращалась, на неё грузились следующие вагоны, и, таким образом, пассажирский состав перевозился через реку за 3–4 часа. Самое главное, грузы, отправленные в товарных вагонах, не требовали перевалки, следовательно, не терялись и не портились, а прямо в тех же вагонах доезжали до Владивостока.
После переправы поезд подошёл к Хабаровску. Эта крупная станция имела полуразрушенный кирпичный вокзал. До сих пор после Читы все станционные здания были деревянные. В поезде снова менялась бригада, в том числе и проводники, поэтому он стоял в Хабаровске около двух часов. Остап и Борис решили сходить посмотреть город, но этого сделать не удалось. Оказалось, что от вокзала до города около трёх вёрст, и туда нужно было ехать на извозчике или около часа шагать по пыльной дороге. Около вокзала стояло несколько деревянных бараков и домиков, окружённых огородами. Всё это интереса не представляло, и путешественники вернулись в вагон. По дороге зашли лишь на пристанционный базар, где Борис умудрился оставить почти весь свой растаявший капитал, купив красной рыбы, вкус которой он, наконец, понял, и хлеба. Отсутствие денег его уже не тревожило, попутчики говорили, что до Владивостока осталось ехать не больше полутора суток.
Вернувшись в вагон, они удивились тому, что в нём стало почти просторно. До этого тоже большой тесноты не было, а после Хабаровска, где сошла основная масса пассажиров, стало и совсем свободно.
После объявления посадки в их вагон сели всего несколько человек. Остап и Боря обратили внимание на каких-то странных людей, которых они увидели впервые только здесь, в Хабаровске. Им объяснили, что это корейцы, которых в Приморье много. Наших знакомых поразила их одежда. В наше время таких корейцев встретить можно редко, поэтому опишем их одежду такой, какой она запомнилась Алёшкину, увидевшему её впервые.
Один из этих людей довольно долго стоял перед окном вагона, и Борис, и Остап смогли как следует рассмотреть его. На голове у него находилась маленькая чёрная соломенная шляпка, совсем такая же, какую Борис видел на клоуне в цирке, приезжавшем в Кинешму. Чтобы шляпка не свалилась, она была привязана под подбородком шнурком. Чёрные жёсткие прямые волосы корейца были собраны в пучок и завязаны на самой макушке так же, как это делали женщины в Темникове. Лицо его, изборождённое морщинами, имело тёмно-коричневый цвет, глаза были косые и узкие, как и у виденных ими ранее китайцев, усы и борода состояли из длинных, но очень редких волос. Во рту он держал трубку на длинном прямом чубуке, она была не больше напёрстка, из неё вился сизый дымок. Его одежда состояла из белой грязноватой рубахи с коротенькой чёрной курточкой, надетой сверху, сделанной из гладкой блестящей материи. Штаны, сшитые из толстой белой материи, как и рубаха, – очень широкие у щиколоток, были завязаны тесёмочками. Ноги обуты в довольно потрёпанные лапти, сплетённые из рисовой соломы. За спиной у него находился большой узел, в котором имелось, очевидно, всё его имущество.
Кроме корейцев, подобных описанному, к поезду направлялись и китайцы. В большинстве своём они были одеты в длинные, до самых пят халаты, состоявшие из двух половинок, сшитых из шёлковой материи, подбитых ватой и застегивавшихся по бокам на деревянные пуговицы или просто завязанные тесёмками. Из-под халатов выглядывали тёмные рубашки. На голове они носили круглые шапочки, похожие на татарские тюбетейки с пуговками посредине, у некоторых китайцев за спиной болтались длинные тонкие косы.
Если идущие к поезду корейцы тащили весь свой скарб сами, то за китайцами следовали специальные грузчики – кули, одетые в ватные куртки и штаны и имевшие за спинами рогульки – специальные козлы, служившие для размещения грузов, от них и сами грузчики получили название рогулек.
Все эти пассажиры почему-то не садились в ближайшие вагоны, а шли куда-то в конец поезда. Оказалось, что в Хабаровске прицепили ещё два вагона, на которых имелась табличка с надписью: «Для корейцев и китайцев», и только в этих вагонах имели право ехать корейцы и китайцы, купившие билеты в общий вагон. Только те из китайцев, которые имели плацкарту или билет в мягкий вагон, могли ехать вместе с русскими пассажирами, но и там проводники старались посадить их в отдельное купе, обычно эти китайцы были одеты в европейскую одежду.
Новый проводник, с которым познакомился Борис, объяснил, что такое правило о перевозке «жёлтых» было введено ещё царским правительством, не отменялось при белогвардейцах, да пока ещё держится и при советской власти. Кстати сказать, такое положение держалось до конца 1923 года. Между прочим, проводник объяснял это и тем, что от простых китайцев и корейцев очень нехорошо пахнет, так как они едят черемшу и всякую «морскую дрянь». Что это такое за еда, ни Остап, ни, тем более, Боря представления не имели, а спросить постеснялись.
Проводник сказал, что китайцы в халатах в большинстве своём торговцы – люди богатые, но не хотят покупать билеты во второй или первый классы из-за скупости.
Так, за разглядыванием не виданных ранее людей и новой обстановки время прошло незаметно, поезд отошёл от станции Хабаровск. По местному времени было 9 часов вечера. Мы уже говорили, что перемена времени для наших путешественников, продвигавшихся на Восток медленно, прошла незаметно, и только в Хабаровске Борис впервые обратил внимание, что на вокзальных часах было всего 2 часа, а на улице стало уже совсем темно. Он было решил, что часы стоят, но заметив, что стрелки на них двигаются, спросил у своего нового знакомого, что бы это могло значить. Тот объяснил, что железнодорожные станции по всей России считают время по московскому, а здесь, в Хабаровске, разница составляет 7 часов: время вперёд на 7 часов.
О часовых поясах Алёшкин кое-что помнил из уроков географии и, главное, из сочинений Жюля Верна, но никогда не думал, что сам очутится в таком положении, что будет считать время по-разному.
Между прочим, этот проводник был, кажется, первым человеком, который знал, где находится станция Шкотово, и хотя сам там никогда не был, но обещал Боре объяснить, как туда проехать.
Замулу он предупредил, что в Спасск поезд приедет часов в 5 утра, и чтобы они приготовили вещи. После ужина семейство Замулы и Борис улеглись спать.
Часов около четырёх проводник разбудил Остапа, сказав, что через полчаса будет станция Евгеньевка, а это и есть город Спасск, что поезд стоит несколько минут, поэтому выгрузиться надо быстрее. Конечно, сейчас же начались сборы: Оксана будила и одевала детей, капризничавших со сна, а Остап увязывал все мешки и узлы. Проснулся и Борис, он соскочил со своей лавки и, выйдя в проход, чтобы не мешать сборам, с любопытством смотрел в окно, где в предрассветной мгле уже отчетливо виднелась станция и находившийся от неё верстах в двух город. Поезд остановился.
– Евгеньевка, город Спасск. Поезд Чита – Владивосток стоит 5 минут! – громко провозгласил чей-то хриплый бас, и сейчас же раздался звонок станционного колокола.
Приехавшие засуетились: Остап, обвешанный мешками и узлами, двинулся к выходу, вслед за ним несла в обеих руках полусонных ребятишек Оксана, замыкал шествие Алёшкин, таща перед собой большой узел с постелями детей. Для выгрузки из вагона 5 минут – срок большой. Не прошло и двух минут, как семейство Замулы уже стояло на перроне станции и прощалось со своим спутником.
Борис поцеловал обоих малышей, попрощался с Оксаной, которая, поцеловав и перекрестив его, даже прослезилась, и, наконец, крепко пожал руку Остапу. Тот проводил мальчика до вагона и сказал ему:
– Вот что, хлопче, ежели ты своего батьку не найдёшь али ещё там что, мало ли как бывает, так наш адрес у тебя записан, наскреби деньжат и приезжай, примем как своего. Так что бывай, друг! – Остап ещё раз крепко пожал Боре руку, протянутую тем уже с подножки тронувшегося вагона.
