Читать книгу: «Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2», страница 21

Примерно через месяц после этого случая с Борисом Алёшкиным произошла большая неприятность. Как и в прошлом году, он выполнял большинство домашних работ. В этом году стало легче: во-первых, он стал взрослее, а, следовательно, и сильнее, во-вторых, у него прибавилось опыта и сноровки в исполнении ряда дел, и наконец, в-третьих, самой работы стало меньше – не было свиньи. Борис получил возможность больше гулять, чаще бывать у Стакановых, дольше задерживаться в школе, тем более что Костя подружился с новой прислугой Надей и не бегал, как хвостик, за Борей.

Несмотря на относительную свободу, Борис тем не менее никогда не осмеливался уходить из дома без спроса и, конечно, до того, пока не будут сделаны все порученные ему дела. Поэтому всё возложенное на него он старался сделать как можно аккуратнее и быстрее.

В спешке ему случалось получить царапину или ранку на руке или ноге, иногда он смазывал её йодом, хранившимся в шкафчике спальни Анны Николаевны.

Однажды в субботу он очень торопился к Стакановым. Во время чистки хлева занозил палец на левой руке, кажется, третий; особого значения этому не придал, тем более что занозу ему удалось сразу вытащить, а крови почти не было.

Прошло несколько дней, палец не болел, но на руке появились красные полосы, а под мышкой болезненное уплотнение. Однако и это Бориса не взволновало, он никому ничего не сказал и продолжал всё делать как ни в чём не бывало.

Дня через два шишка под мышкой стала болеть очень сильно, да и вообще Борис чувствовал себя плохо. Вернувшись из школы, он хотел сказать об этом Анне Николаевне, но её дома не было. Как всегда, он наколол дров, принёс их к печке и собирался её растопить. Всю эту работу он выполнял как бы во сне, а когда уложил дрова в печку, то зажечь растопку уже не смог, присел около оставшихся поленьев и, очевидно, потерял сознание.

Дома, как на грех, не было никого: Надя и Костя гуляли в роще, Анна Николаевна ещё не пришла с дежурства, а дядя Митя вообще возвращался с работы не ранее семи часов вечера.

Очнулся Борис от прикосновения к голове чьей-то руки, и до его сознания дошёл встревоженный голос Анны Николаевны:

– Боря, что с тобой? Ты болен? – сама же подумала: «Господи, только бы не тиф, а то ведь и Костю заразит…».

Очнувшись, Боря вяло произнёс:

– У меня рука болит… – и опять закрыл глаза.

– Какая рука? Что ж ты до сих пор ничего не говорил! – спрашивала Анна Николаевна, но мальчик уже опять ничего не соображал.

Тётка подхватила мальчишку и отвела к кровати, там она сняла с него рубашку и пришла в ужас, увидев его распухшую покрасневшую руку и огромный нарыв под мышкой величиной с кулак взрослого человека.

Убедившись в безопасности болезни Бори для окружающих и удивившись его терпению, она стала думать, как бы ему помочь. Измерила его температуру, оказалось 40,5, тогда она позвонила мужу. Рассказав ему о Бориной болезни, о том, что мальчишка без сознания, что у него очень высокая температура, она просила привезти какого-нибудь доктора.

Дмитрий Болеславович, идя с работы, забежал по дороге в городскую больницу и попросил знакомую заведующую хирургическим отделением, доктора Лебедеву, зайти к нему на квартиру и осмотреть Борю.

Та пришла часов в восемь вечера и, осмотрев мальчика, заявила, что положение серьёзное, нужна срочная операция, иначе может произойти общее заражение крови, или, как тогда чаще говорили, развиться антонов огонь, и тогда для спасения жизни придётся отнять руку.

Такое заключение серьёзно напугало дядю и тётку, и они, конечно, согласились на любую операцию, лишь бы сохранить парнишке руку.

Через час приехала больничная подвода, мальчика одели, закутали, усадили в сани и в сопровождении дяди отправили в больницу. Там сразу же его отвезли в операционную, и Лебедева, заранее приготовившаяся, приступила к операции.

Чтобы понять, почему она поставила такой страшный прогноз, необходимо вспомнить, что это происходило в 1923 году, в провинциальном городе, где в распоряжении врачей для борьбы с такими осложнениями, как лимфаденит или лимфангит, явившихся следствием загрязнения и инфицирования даже очень незначительной раны, никаких средств, кроме своевременного вскрытия гнойника, не было, а тут время было упущено. Правда, и сейчас вскрытие такого нарыва может считаться одним из наиболее радикальных средств лечения этого заболевания, но мы можем одновременно применить целый ряд медикаментов, действующих и на возбудителя инфекции, и на иммунитет в целом. Тогда таких средств не было, и всё зависело от организма больного и от быстрейшего и наиболее радикального хирургического вмешательства.

Выполнение последнего осложнялось тем, что в распоряжении Лебедевой не было обезболивающих средств. Эфир, применяемый для общего наркоза, был настолько дефицитен, что его использовали только при больших полостных операциях, всё же остальное делалось без всякого обезболивания, и Борин абсцесс не составлял исключения.

Вследствие высокой температуры он находился в полубессознательном состоянии, и поэтому ни самого разреза, ни выхода первых порций гноя не ощутил, но когда врач засунула в рану палец в резиновой перчатке и начала им разрушать имевшиеся внутри перегородки, чтобы полностью очистить полость абсцесса, он поднял такой крик и стал так отчаянно брыкаться, что две дюжие санитарки, применяя всю свою силу, едва смогли удержать его на операционном столе.

Не менее болезненной оказалась и процедура вставления в рану тампона, смоченного в каком-то растворе. Всю руку замазали тёмной вонючей мазью (ихтиолом) и также, как подмышку, туго забинтовали.

Наконец, дрожавшего и смотревшего на всех испуганно умоляющими глазами мальчишку переложили на каталку и отвезли в палату. Там ему дали каких-то капель, после которых он тут же уснул.

Между прочим, испытанная Борисом боль навсегда врезалась в его память, и может быть, поэтому уже через много лет, когда ему приходилось самому оперировать людей, он всегда старался сделать всё возможное, чтобы боль во время операции была минимальной.

На следующий день температура значительно снизилась, боль в руке утихла, красные пятна и полосы стали исчезать. Осмотрев больного, Лебедева осталась довольна и сказала сопровождавшим её врачу и сестре:

– Вот что значит юность-то! Смотрите, как он быстро выкарабкивается!

Через несколько дней температура снизилась до нормы, у больного появился аппетит, и приносимые ему санитаркой кушанья он проглатывал в одно мгновение.

Узнав об этом от мужа, навещавшего племянника, Анна Николаевна послала ему кое-что из домашней еды – котлеты, жареную картошку, и даже сделала специально его самое любимое блюдо – винегрет.

Единственное, что омрачало Борино существование в эти дни, – это перевязки. Они были очень болезненны, причём особенно, когда в рану вставляли тампон, смоченный в гипертоническом растворе (бесцветная жидкость, название которой Боря не понимал, но возненавидел от всей души).

Дней через пять состояние мальчика позволило его выписать из больницы с тем, чтобы он ежедневно являлся для перевязок.

За время болезни Бориса, как потом говорила Анна Николаевна, она поняла, как много работы делал этот мальчишка. Без него большую часть этого пришлось делать ей.

Но пришёл конец и этому происшествию, и Борис, наконец, с радостью услышал от Лебедевой:

– Ну, крикун (она так его прозвала), мы можем попрощаться, больше тебе кричать не придётся. Всё зажило у тебя; смотри не доводи до этого в другой раз, такие дела не всегда благополучно кончаются.

Ещё несколько дней мальчик пользовался привилегированным положением, а затем приступил к выполнению своих обязанностей.

Впоследствии хирург, беседуя с Дмитрием Болеславовичем, удивлялась, что его племянник отделался так легко и счастливо. Она отнесла это за счёт крепкого организма мальчишки.

Глава тринадцатая

Вскоре после выздоровления ясным мартовским днём Боря возвращался из школы в особенно радостном и приподнятом настроении. Чем объяснить свою радость, он не знал: в школе прошёл самый обыкновенный день, его вызывали к доске, он получил за ответ «весьма», но это уже давно не радовало – это было обычным, даже обязательным. Довольно дружелюбно разговаривала с ним Ида Гершкович, но и это не удивляло: последнее время она стала относиться к нему гораздо лучше, может быть, потому, что предстояли весенние экзамены, и могла потребоваться его помощь.

День был очень хорошим. По дорожкам, тропкам и по проезжей дороге бежали ручьи, около них весело щебетали воробьи, на карнизе колокольни ворковали голуби, и даже карканье ворон и крики грачей, тучами громоздившихся на старых берёзах около собора, были какими-то по-весеннему радостными. Одним словом, всё было хорошо.

Боря мчался домой, перепрыгивая через ручьи и насвистывая какой-то весёлый мотив. Только появился он на пороге кухни, как его встретила сияющая Анна Николаевна и огорошила сообщением:

– Ну, Борька, у тебя большая радость – нашёлся твой отец! Вот телеграмма от него, он спрашивает, здоров ли ты и сможешь ли приехать к нему.

Борис был настолько оглушён неожиданной новостью, что несколько минут молчал. За эти мгновения перед ним промелькнуло множество вопросов. Он знал, что умерший несколько лет тому назад Николай Геннадиевич Мирнов, которого он в последние годы называл папой, не его отец; помнил, как в Темников проездом с фронта заезжал офицер, которого он тоже называл папой и который был его настоящим отцом. «Какой он? Как он ко мне будет относиться? Он столько лет не видел меня, но в то же время ведь это же мой настоящий, мой собственный папа». Ах, как трудно приходится в 15 лет, когда нужно решать, где жить, у кого. Ведь и здесь, в Кинешме, он уже ко всему привык, и к нему привыкли. В семье Пигута он уже стал полноправным членом, а что ждёт его там?

– Ну что же ты молчишь? Или не рад? – прервала его размышления тётка.

– А где сейчас мой папа? – выдавил из себя Боря.

– Где-то очень далеко, около Владивостока. Я уже позвонила дяде, передала содержание телеграммы, и он обещал сегодня же телеграфировать твоему отцу, что ты у нас, здоров и учишься, – она помолчала. – Так как же, поедешь к нему или у нас останешься, будешь заканчивать школу? Решай сам, мы тебя не гоним. Как ты захочешь, так и будет, – сказала Анна Николаевна, протягивая Боре телеграмму.

Тот взял её и, с трудом разбирая слова, прочёл:

«Получил сведения Армашей что Боря живёт у Вас телеграфируйте адресу Шкотово Приморской области ОЛУВК мне здоровье возможность отправления вышлю проездные документы деньги на дорогу обнимаю благодарю Алёшкин».

Так и не ответив на вопрос Анны Николаевны, мальчик зажал в руке клочок бумаги, в который уже раз в его короткой жизни снова в корне менявший его судьбу.

Пройдя в свой уголок, он уселся на кровать и задумался. Тётка поняла состояние племянника и больше никакими вопросами его не тревожила. Так он и просидел до прихода дяди Мити.

Тот ещё с порога воскликнул:

– Ну, где же эта знаменитая телеграмма?!

– Вот она, – как-то, пожалуй, чересчур спокойно произнёс Борис, протягивая дяде телеграфный бланк.

Быстро пробежав глазами телеграмму, тот сказал:

– Вот и отлично, что он нашёлся. Я ему уже послал телеграмму, что ты у нас здоров и что мы можем тебя отправить, когда он захочет.

Эта фраза, произнесённая дядей взволнованным и радостным голосом, но настолько определённо, что как будто какого-нибудь другого решения, кроме само собой разумеющегося отправления Бори из Кинешмы, быть не могло. Она вызвала у последнего чувство удивления и обиды. «Значит, когда он захочет, а не я. Я, значит, не в счёт, – подумал он. – Я опять как вещь какая-нибудь: кому хотят, тому и отдают. А может быть, я ещё и не хочу ехать».

В это время к ним подошла Анна Николаевна, чтобы позвать их обедать, она услыхала последние слова мужа и заметила:

– То, что ты послал ответ Алёшкину, это хорошо, надо его успокоить. Ну, а насчёт поездки Бориса, по-моему, ты поторопился. Надо бы его спросить, ведь он уже не маленький, ему 15 лет. По-моему, он даже бреется, – улыбнувшись, закончила она своё замечание. – Ну да ладно, пойдёмте обедать, потом всё обдумаем и сообща решим, как лучше сделать, – она повернулась и пошла в столовую.

При упоминании тётки о бритье Боря покраснел. Он действительно с неделю тому назад, подстригаясь в парикмахерской, впервые согласился сбрить негустой сероватый пушок, появившийся над верхней губой. Не столько для того, чтобы избавиться от него, сколько для того, чтобы усы росли быстрее. Мальчишки говорили, что после бритья волосы растут быстро.

Направляясь вслед за дядей Митей в столовую, он думал: «Вот ведь как получается: человек, которого мы меньше любим, считаем несправедливым и даже испорченным, на деле оказывается и добрее, и внимательнее того, который как будто любит тебя сильнее и сам добрее… Странно!».

Однако слова дяди помогли ему принять окончательное решение. Он, конечно, должен поехать к отцу, всё-таки это его родной отец. И потом, ведь это же новое путешествие, да ещё какое – через всю Россию! Решено: он едет.

И войдя в столовую, он твёрдо сказал:

– Нет, Анна Николаевна, хорошо, что дядя Митя так ответил. Я поеду к папе.

Мне у вас хорошо, но к папе я должен поехать, а когда вырасту большой, обязательно буду к вам в гости приезжать.

Анна Николаевна снова улыбнулась:

– Ну, вот и хорошо, давайте обедать. Костя с Надей уже давно поели и пошли

кататься на санках, пока в овраге есть снег.

За обедом, который мальчишка, несмотря на переживаемое волнение, уписывал за обе щеки, тётка вновь завела разговор:

– А всё-таки, Боря, расскажи, как ты брился-то?

«И откуда она только узнала», – подумал с досадой Борис, но уже ничего не оставалось, как рассказать.

Несколько дней тому назад, когда он зашёл к знакомому парикмахеру, державшему свою мастерскую недалеко от базара, у которого стриглась вся 2-я Напольная улица, в том числе и семья Пигута, чтобы подстричь свои порядком отросшие лохмы, как он презрительно называл густые, светло-каштановые, слегка вьющиеся, мягкие волосы, отраставшие удивительно быстро и, садясь в кресло, потрогал пробивающийся под носом пушок, парикмахер заметил этот жест и, решив подшутить над парнишкой и в то же время получить дополнительную плату, сказал:

– А что, молодой человек, может быть, побреемся, вон ведь как заросли! – и под весёлый смех ожидавших очереди мужчин провёл пальцем по Бориному, пока ещё совсем гладкому, подбородку. Мальчик страшно смутился, но, вспомнив разговоры о быстром росте волос, согласился на предложение парикмахера.

Не успел он опомниться, как всё лицо его покрылось густой белой мыльной пеной, а затем по щекам, подбородку и верхней губе заскользило прохладное лезвие бритвы. Через несколько минут он жмурился от мелких капель какого-то пахучего одеколона и, заплатив парикмахеру за дополнительную работу ещё полтора лимона (так обычно называли рубли выпуска 1923 года), торжественно отправился домой.

Рассказывая об этом происшествии, он догадался, каким образом тётка узнала, что он брился. До сих пор, подстригаясь, он никогда не пользовался одеколоном, ну а после бритья одеколон был обязателен. Когда он вернулся домой, от него всё ещё сильно пахло не то «Сиренью», не то «Букетом моей бабушки», и, конечно, тётка заметила это, ему ничего не сказала, только внимательно на него посмотрела.

Через несколько дней, подстригаясь у этого же парикмахера, она подтвердила свою догадку. В то время в таких городках, как Кинешма, парикмахеры-частники стригли и мужчин, и женщин.

Обед, сопровождаемый Бориным сбивчивым рассказом и шутками, отпускаемыми в его адрес дядей и тёткой, прошёл весело. Может быть, этому настроению способствовало и то, что оба взрослых радовались за племянника, который всё-таки оказался не круглым сиротой. Может быть, эта радость увеличивалась ещё и тем, что с них снималась такая обуза, как ответственность за воспитание трудного ребёнка, а Боря оставался трудновоспитуемым мальчишкой. Его поведение, конечно, не могло идти ни в какое сравнение с тем, каким оно было в Темникове, но тем не менее он и сейчас в школе отличался многочисленными проказами.

После того, как Анна Николаевна и Борис убрали со стола и перемыли посуду, она прилегла отдохнуть, а он с дядей Митей взяли школьный атлас и стали искать местонахождение этого неизвестного села Шкотово. Их старания не привели ни к чему. Такого названия на карте России не нашлось, не было его и на недавно появившихся картах РСФСР.

На последних, впрочем, границы республики кончались где-то у Читы, а дальше на восток была какая-то новая страна – ДВР.

До этого никто из семьи Пигута, да и в школе на эту ДВР внимания не обращали. Теперь и Борю, и дядю Митю она заинтересовала.

Через несколько дней, побеседовав с Франтасием Ивановичем, Борис знал, что таинственные буквы ДВР обозначают «Дальневосточная Республика». До октября прошлого года эта республика была самостоятельной, а после прихода туда войск Красной армии стала частью РСФСР.

Но и Орлов ничего не мог сказать о Шкотово. Не было этого названия и на большой карте, висевшей в классе. На всех картах в районе Дальнего Востока, после Верхнеудинска и Читы было только три названия: Хабаровск, Никольск-Уссурийский и Владивосток.

Узнав, что телеграмма пришла из Приморской губернии, Франтасий Иванович высказал предположение о том, что Шкотово может находиться где-то недалеко от Владивостока и по-видимому представляет собой небольшое село или посёлок.

Эти рассуждения не могли остаться незамеченными, и вскоре весь класс знал, что нашёлся отец Алёшкина и что он служит на Дальнем Востоке. Правда, пока Боря не мог удовлетворить законное любопытство своих приятелей о том, что же делает его отец на этом самом Дальнем Востоке. Но, в конце концов, не это было важно. Важно было, что отец его нашёлся, и что многие считали ещё более важным и чему втайне завидовали – ему в скором времени предстоит совершить путешествие из какой-то захолустной Кинешмы в такие далёкие края.

Очевидно, путешествовать он будет самостоятельно. Судя по телеграмме, отец приехать за ним не может; и дядя тоже не может сопровождать его.

Это событие, в центре которого находился Борис, так заинтересовало весь третий класс (4-й экспериментальной школы 2-й ступени), что служило до самого его отъезда предметом постоянных обсуждений.

Вскоре, разыскав в школьной библиотеке географию Российской империи, написанную Соловьёвым ещё в конце XIX столетия, в описании Дальнего Востока Борис нашёл-таки две строчки про загадочное Шкотово. Там было сказано: «Шкотово – село на берегу Уссурийского залива, около бухты Шкотта; население – русские, корейцы, китайцы; занятия – сельское хозяйство, охота, рыболовство, лесозаготовки».

Борю это описание разочаровало. Ведь даже Кинешма – уездный город, а это – какое-то село, вероятно, что-нибудь вроде Николо-Берёзовца, о котором у мальчика сохранились смутные, но, однако, не очень приятные воспоминания.

Его друзья, и в особенности Димка Стаканов, к этому описанию отнеслись совсем по-иному:

– Подумай только, на самом берегу моря! Да какого моря – Тихого океана! А охота, там, наверно, на медведей, волков, может быть, и на тигров охотятся! Ах, как я тебе завидую!

Между тем от Бориного отца пришла вторая телеграмма: «Телеграмму получили, очень рады, что нашли Борю, ждём его с нетерпением, деньги, документы на проезд письмом выслали, целуем. Алёшкины».

Началось томительное ожидание. Каждый день Боря бросался к почтовому ящику, куда почтальон обычно опускал выписываемую дяде газету и редкие письма. Это напряжение отразилось на его характере. Он стал сдержаннее, меньше проказничал в школе и часто, как дома, во время какой-нибудь работы, так и на уроках, задумывался и как бы отключался от всего окружающего. Его преследовала одна и та же мысль: «Как меня встретит отец? Почему в последней телеграмме написано «Алёшкины»? Значит, отец не один, кто же там у него есть ещё? Новая жена – кто она, мама Аня или ещё кто? Наверно, есть дети? Сколько их? Как они отнесутся ко мне?».

Надо помнить, что всего того, что мы хорошо знаем о Якове Матвеевиче Алёшкине, его новой семье и его детях, Борис в то время не знал. Ведь писем, получаемых от его отца бабусей, он, конечно, не читал. Было над чем задуматься.

Иногда ему казалось, что он зря решил ехать к отцу, но, видя, с каким рвением тётка собирает его в дальнюю дорогу, он понял, что и здесь ему оставаться уже нельзя. От этого неопределённого положения мальчик стал хуже учиться. Учителя знали причину его рассеянности и относились к нему снисходительно, тем более что благодаря своей памяти и умению быстро ориентироваться при неожиданных вопросах он давал довольно сносные ответы.

Но у Алёшкина среди учителей был враг – бывший заведующий школой, преподаватель истории. В их классе изучалась история средних веков. Учитель уже неоднократно пытался поймать Алёшкина на каверзных вопросах, но тот, ожидая нападения, всегда был к этому готов и с честью выходил из положения. Прокопию Афанасьевичу, так звали этого педагога, скрепя сердце приходилось ставить «весьма». Вражда их загорелась после того, как мальчишка организовал как-то шутку, которая обидела старого учителя, и тот затаил зло.

Воспользовавшись рассеянным видом ученика, он вызвал его к доске. Боря в этот момент находился так далеко от класса, что даже не сразу понял, что его вызывают, и лишь после второго оклика поднялся и нерешительно подошёл к кафедре. Немудрено, что его рассказ о Семилетней войне был ниже самой снисходительной критики. Это позволило педагогу с чувством глубокого удовольствия поставить в журнале против фамилии Алёшкина жирное «неуд».

Происшествие это, между прочим, вызвало осуждение строгости учителя со стороны большинства его коллег. Особенно негодовал молодой математик, у которого мальчик был всегда на хорошем счету. Но на Бориса этот «неуд» подействовал как хороший удар кнута на задумавшуюся лошадь. Он как бы очнулся, и хотя известий от отца продолжал ждать с прежним нетерпением, свои обязанности стал выполнять с прежним старанием. Вскоре тот же самый учитель вынужден был поставить ему «весьма».

Между тем время шло и шло, дни казались нескончаемо длинными, идущими так же медленно, как часовая стрелка на часах, если на неё неотрывно смотреть.

В один прекрасный день письмо пришло. Адресованное дяде Мите, запечатанное в большой конверт, оно было оклеено какими-то неизвестными Боре марками.

Дядя Митя прочитал письмо, ознакомил с его содержанием Анну Николаевну, Боре же сказал, что отец выслал необходимые документы на проезд. Мальчика удивило и немного обидело то, что в письме не было ни приписки, ни отдельного листка для него, но, сообразив, что это письмо деловое, успокоился.

Письмо это пришло в Кинешму 20 апреля 1923 года, а увидел его Борис Алёшкин впервые лишь почти через полвека. Мы считаем нужным привести его целиком с сохранением стиля и орфографии:

«Уважаемый Дмитрий Болеславович! Прилагая при сём удостоверение на имя Бори и требование на бесплатный проезд до ст. Шкотово Ольгинского уезда Приморской губернии, я вместе с тем посылаю на Ваше имя и отношение на Кинешемского уездного военного комиссара, которое Вы с требованием предъявите уездному комиссару. И прошу Вас очень, чтобы Вы лично сходили с этими бумажками к комиссару и попросили его об оказании содействия для перевозки Бори, если, понятно, встретятся какие-либо затруднения. Я, со своей стороны, думаю, что особых препятствий не должно встретиться, кроме этого я перевожу переводом 15 рублей золотом на дорогу в смысле пропитания, так как дорога будет продолжаться около 20-25 дней. Главное – это то, что как только получите это письмо и требование, то немедленно сходите к комиссару, так как требование действительно только на месяц, т.е. с 18 апреля до 18 мая, это срок, до которого его можно предъявлять в кассу железной дороги, а сам билет действителен с того момента, как будет выдан из кассы на срок до окончания поездки. Если паче чаяния какие-либо затруднения встретятся при обмене требования на билет (билет должен быть воинский), то обращайтесь к уездному комиссару. Я думаю, что он не откажет в исправлении требования.

Теперь дальше! Если к тому времени Боря не кончит учиться, то в крайнем случае пусть прервёт, так как останется несколько дней до роспуска. Если же сверх ожидания требование не примут на Вашей железной дороге (между прочим, в требовании нужно вставить название Вашей ж. д., пусть это сделают в уездном комиссариате), то телеграфируйте мне: Шкотово, Ольгинский Увоенкомат, Алёшкину. Ну пока кончаю! Буду очень благодарен за всю оказанную заботу о Боре и надеюсь скоро его увидать у себя.

Привет Вашей супруге и, если жива Елена Болеславовна и Вы знаете где она находится, напишите и ей от меня привет. Крепко жму Вашу руку. Я. Алёшкин.

Между прочим, если никаких препятствий не встретится со стороны коменданта ст. Кинешма, то в уездный комиссариат можно не ходить, и тогда отношение пусть Боря привезёт обратно».

На другой день после получения письма военный комендант станции Кинешма, рассмотрев присланное требование, заявил, что по нему можно хоть немедленно получить воинский билет и что в Военный комиссариат ходить не нужно. Он так же, как и Яков Матвеевич, предупредил, что требование действительно только до 18 мая и что продление его будет связано с большими хлопотами.

После этого сборы Бориса в дорогу начали проводиться ещё более ускоренными темпами. Ему купили новые ботинки, сшили новую пару белья, починили старое. Боря, конечно, ничего не знал о высланных отцом деньгах, поэтому был удивлён щедростью Анны Николаевны и дяди.

Теперь можно представить, что посланные Алёшкиным 15 рублей золотом в то время составляли очень значительную сумму (один рубль золотом равнялся ста рублям выпуска 1923 года или одному миллиону всех ранее выпущенных денег), если учесть, что дядя Митя получал 300 рублей 1923 года или три рубля золотом, а Анна Николаевна – примерно в два раза меньше, то они оба представляли, что Алёшкин занимает какой-то важный пост, если для перевозки сына, кроме требования на воинский билет, может ещё выслать такие огромные деньги и на дорогу.

Конечно, Анна Николаевна не сказала Боре о полученной сумме, но дала ему понять, что его отец, по-видимому, важный человек, может быть, даже комиссар этого самого Ольгинского военного комиссариата.

Сначала это предположение его огорошило, затем он, как всякий мальчишка, преисполнился гордостью и не преминул похвастаться этим перед друзьями. Кое у кого из его одноклассников это известие вызвало зависть, но большинство из них отнеслись к нему с уважением, а Димка Стаканов даже с восторгом. Он сказал:

– Твой папа, если комиссар, то, наверно, такой же хороший, как тот Казаков, помнишь?

Дмитрий Болеславович выяснил, что занятия в школе кончаются 15 мая, и следовательно, времени для оформления билета достаточно. Но он хотел во что бы то ни стало свозить мальчика в Кострому и Иваново, чтобы тот простился с сестрой и тёткой. Таким образом, остававшихся до конца срока требования дней на это не хватало. Всё уладилось после переговоров с Орловым: тот заявил, что занятия прекращаются 5 мая, последующие десять дней отводятся на экзамены, которые теперь будут производиться при переходе из одного класса в следующий ежегодно. Одновременно он сказал, что так как Алёшкин в течение года получал отличные оценки, то педсовет, по его предложению, переведёт его без экзаменов. Дядя Митя подал соответствующее заявление, и 6 мая Борис получил свидетельство о переводе в следующий – четвёртый, последний класс 2-ой ступени.

Единственным препятствием для поездки в Кострому и Иваново оставалась Анна Николаевна. Дмитрий Болеславович по своей всегдашней привычке начал придумывать самые разнообразные предлоги, но Борис решился сказать Анне Николаевне прямо. Он попросил отпустить его проститься с сестрой Ниной в Кострому, и понятно, что для этого требовалось сопровождение дяди. Тётка согласилась, и 7 мая дядя и племянник выехали. Однако билеты дядя Митя взял не до Костромы, а до Иваново, через которое надо было проезжать. Он заявил, что они приедут к Нине лишь после того, как навестят тётю Лёлю.

Боре эта перспектива не очень улыбалась. С Ниной он действительно хотел проститься, что же касается тёти Лёли, то видеть её у него никакого желания не было. Ещё посмотреть, какой стала Женька, может быть, и было бы интересно, но дядя говорил, что она не живёт с матерью и находится где-то в другом месте.

Совсем другое отношение к этой поездке было у дяди. Он уже более полугода не видел сестру, а у него по отношению к ней имелась прямо-таки болезненная привязанность. Не желая замечать всех её многочисленных недостатков и отвратительного характера, он считал её чуть ли не идеальным человеком, несправедливо обиженным судьбой. Вероятно, поэтому-то он всю жизнь и помогал ей, а впоследствии и её дочери, чем только и сколько только мог. Естественно, что, получив от Бориного отца солидную сумму и вполне справедливо считая, что значительная часть её должна достаться ему в возмещение тех расходов, которые он понёс, воспитывая Борю, он решил поделиться частью этих денег с сестрой. Разумеется, всё это он делал тайно от жены. Между прочим, ни Елена, ни Женя, очевидно, по-настоящему его не любили, и если на словах и говорили обратное, то все их излияния обычно завершались очередной просьбой о какой-либо материальной помощи.

Сидя в вагоне и зная уже, что они едут к тёте Лёле, Борис старался себе представить, какая же теперь Женька, ведь ей тоже скоро 15 лет будет: всё такая же хныкалка, всё также любит играть во всякие глупые игры?

В Иваново приехали поздно вечером, остановились у каких-то дядиных знакомых, а может быть, и дальних родственников. Утром, оставив племянника играть во дворе, дядя помчался устраивать какие-то дела Елены Болеславовны. Та пришла через несколько часов. Ни она, ни Боря от этой встречи радости не испытывали. Но тётка, желая показать себя доброй родственницей, обняла племянника и, заявив, что дядя теперь будет занят её делами и справится один, поэтому она свободна, предложила Боре показать город. Ему так надоело сидеть одному на чужом дворе, что он согласился.

Целый день они бродили по городу, тётя Лёля показывала дома и церкви и, наверно, интересно про них рассказывала. Но он, занятый мыслями об отъезде и желанием поскорее попасть в Кострому, слушал её вполуха. Пообедали они в какой-то столовке, затем зашли в кондитерскую, где тётя Лёля купила целый десяток миндальных пирожных. Передавая коробку Боре, она сказала: