Читать книгу: «Иерихон», страница 4

VI

Время тянется, как слюнявая жвачка. Я бешусь, названиваю недоступному абоненту, параллельно черчу пыточные орудия на партах – пока выходит средне, но я совершенствуюсь. При этом звонок с седьмого урока будто вырывает меня из глубокого и беспокойного сна. В упор не помню, что происходило на занятиях: они слиплись в одну бесконечную секунду. Забавно.

Спасибо, Кампари, с тобой не соскучишься, даже если факты требуют сказать «без тебя».

На самом деле мой друг может пропасть и на более долгий срок, чем полдня. Обычно один из нас в курсе, где зависает второй, но, разумеется, мы не докладываем друг другу о каждом шаге.

Однако у меня с утра сердце не на месте, а к трём часам становится совсем плохо: даже ловлю себя на чувстве вины. Сижу тут с телефоном в руке, а мне, возможно, следует быть совсем в другом месте. Нервы сдают, что ли? Неправдоподобно. Тот факт, что я люблю бить стёкла и поджигать петарды в помещениях, – ещё не повод отказать мне в душевном здоровье. Псих у нас – Кампари, я – сама уравновешенность.

Предлагать Даше выбор бесполезно, только лишний стресс, поэтому я веду её в Кофе-Хаус. Погулять вдоль бульвара мы успеем и после, а начать разговор в закутке за декоративной колонной ей будет удобней, чем на улице.

Здесь посредственный кофе и такие же десерты, но весь класс время от времени заруливает в Кофе-Хаус «посидеть», потому что находится он вплотную к школе. Сетевые кафе приманивают вездесущностью: открыть дверь под вывеской, которую видел тысячу раз, робкому человеку легче, чем нырнуть в неизвестный притон.

Пар, поднимающийся от чашки с чаем, идёт заплаканным глазам, но вот Даша решительно вздыхает, и я настраиваюсь воспринимать информацию.

– Он именно не отвечает на звонки? Игнорит?

– Нет, он недоступен. То есть либо сеть не ловит, либо телефон выключил. А что?

Моя собеседница теперь выглядит ещё озабоченней, чем в классе. На лице прям-таки отражается внутренняя борьба.

– Мы вчера виделись.

Девочка, со мной-то Кампари не держит язык за зубами. Ты думаешь, я не в курсе?

– Гуляли.

А вот это – нежданчик. Вообще, Кампари – тот ещё любитель мерить землю шагами, но в одиночестве или, на худой конец, со мной.

– Где гуляли? – спрашиваю я, просто чтобы прервать затянувшееся молчание.

– Вдоль Яузы.

Ничего себе. Прогулки по набережной. Никак романтика? Растёшь над собой? Нет, не может быть. Это не романтика, а шило в одном месте.

С ним это бывает: западёт в голову локация или маршрут, и он не успокоится, пока не окажется там снова. Похоже, свидание вчера превратилось в досадную помеху, и Кампари, ничтоже сумняшеся, потащил голодную до любви барышню по застрявшему в голове пути. Как пить дать, на каблуках. Сдерживаюсь, чтобы уголки губ не задёргались. Из мелодрамы история превращается в комедию.

– Сколько километров вы прошли? – я заливаю рвущийся наружу хохот огромным глотком кофе и закашливаюсь.

– Не знаю, – она нервно пожимает плечами. – Встретились в центре, как договаривались, недалеко от Китай-Города, ну и пошли. Разговаривали. Он очень внимательно меня слушал.

То есть почти всё время молчал.

– Наверное, долго шли, был уже совсем вечер, когда он решил свернуть. Он так уверенно пошёл от берега. Я решила, что он живёт где-то рядом. Я плохо знаю тот район. Но мы прошли мимо метро, и я поняла, что живёт он совсем не там. Он свернул во дворы, потом на площадь. Почти бежал – я за ним не поспевала. Я устала, а он, кажется, нет. Потом он остановился перед каким-то зданием. Никогда раньше его не видела.

– Ты запомнила, какое метро вы прошли? – спрашиваю я как можно мягче, когда она делает паузу.

– Конечно, я же потом оттуда домой ехала. Электрозаводская.

– А здание было в неоготическом стиле, из тёмно-красного кирпича?

– Из красного, – подтверждает она, и я по глазам вижу, что зря сказал слово «неоготический».

– Башенки, стрельчатые окна над коваными воротами. А прочие окна просто очень большие.

Моя собеседница кивает.

– Так это и есть электрозавод. Тот самый, в честь которого метро назвали.

– Непохоже, чтоб он работал.

– Старое здание. Сам завод сейчас рядом – бежевый куб через улицу.

Объяснение я выдаю на автопилоте. Теперь хоть ясно, куда он её тащил: старые раны открылись.

Началось это осенью. Ясным сентябрьским утром мой лучший друг, любитель рельсов и аварийных домов, схватил меня за плечи и заявил: «Я вчера такое видел! Такое!». Оказалось, он всего лишь электрозавод откопал.

Ну да, здание впечатляет: сбоку – индустриальная романтика, с фасада – крепость. Но Кампари утверждал, что там рядом – рельсы, узкая одноколейка, которая заворачивает прямо под ворота, и «от этой картинки башню сносит». Электрозавод я себе представлял, но никаких рельсов не помнил. Естественно, мы решили в тот же день отправиться туда и разрешить спор на месте.

Одноколейка действительно обнаружилась: невзрачная, заросшая, пересекающая улицу в нескольких метрах от фасада и уходящая на частную территорию под другие, вполне современные ворота.

Я никогда не видел у Кампари такого лица. Очевидность говорила против его свидетельств, но память явно подсказывала другое.

– Друг мой, а в каком состоянии ты вчера здесь гулял? – поинтересовался я.

Чтоб вы понимали, вопрос был не праздный. Этот человек никогда не брезговал химическими средствами расширения рамок реальности. Я сам – не ханжа и не стрейтэйджер. Нас обоих постоянно тянет на приключения. Но если мне девушки, с которыми я парой слов перекинулся, подсовывают в карман номера телефонов, ему в благодарность за протянутую зажигалку предлагают поделиться плюшкой. И я не о выпечке. Сила притяжения в действии.

– Не гулял, а пробегал мимо.

– То есть боковое зрение могло тебя обмануть?

– Нет. Я замер и уставился прямо сюда. На эти ворота.

Позже мы сошлись на том, что от бега кислород поступал в мозг слишком активно, и в спортивной эйфории воображение Кампари приукрасило действительную картину. Так себе объяснение. Я по глазам видел, что Кампари не может отделаться от чёткого образа в памяти, даже когда говорит: «Похоже, приглючилось».

Конечно, мы залезли внутрь, когда охранник на проходной зазевался. Не пропадать же такой красоте лишь потому, что в неё не впадают жалкие рельсы?

За стенами царила восхитительная разруха, а помещения вразнобой заняли фирмы-однодневки, пекарни, ритуальные услуги и арт-студии. Это место так и не стало нашей излюбленной штаб-квартирой. Чтобы обосноваться, нам требуется тотальное запустение. Посему мы забыли про электрозавод. Верней, как выясняется, я забыл.

Сволочь ты, а не лучший друг, Кампари. Задумал вылазку, и без меня?

– Там рядом какие-то пути, – продолжает Даша. – Узкие, наверное, трамвайные. Почему-то в одну сторону. Он спросил: «Ты видишь то же, что и я?» – и, кажется, на них смотрел.

Так. Совсем интересно.

– Обещаешь не смеяться надо мной?

– И в мыслях не было, – говорю я с лицом пионера.

– Я спросила, что я должна увидеть, но, по-моему, он меня не слушал. Он прыгнул на эти пути и побежал по ним, а потом… Обещаешь не смеяться? Я потеряла его из виду. Он был прямо передо мной, но я не знаю, куда он делся. Я его звала, ходила туда-сюда. Везде посмотрела. Потом позвонила, но он был недоступен. А ведь телефон у него был с собой, он при мне отвечал на какие-то смс.

– А охранник на проходной? Он ничего не заметил?

– Проходная была заперта. Было поздно, уже темнело. Там никого не было. Мы были одни.

– И проходная, и ворота были заперты? То есть просто войти внутрь он не мог?

Даша отрицательно качает головой. Уверен, в чём-то она ошиблась: не растворился же он. А Кампари хорош: заставил девушку возвращаться домой в одиночестве ради… Ради чего? Хуже то, что я собираюсь сделать то же самое.

– Я боюсь, что с ним что-то случилось. Но не знаю, как и кому такое рассказывать, – подытоживает Даша.

Я смеюсь, чтобы успокоить её.

– Не инопланетяне же его похитили. Наверняка это всё – случайность, недопонимание. Но я вынужден просить тебя об одолжении. Не могла бы ты позвонить Кампари домой, на городской, и попросить его к телефону?

Мне нужно выяснить, не возвращался ли он к себе со вчерашнего вечера. Привлекать Дашу к расследованию – некрасиво, но его родители знают мой голос. А что, если он «ночевал у меня»? Он априори «ночует у меня», если не является домой без предупреждения. Подставить его из-за того, что я поддался панике – последнее дело.

Результат я вижу по Дашиному лицу. «Дома нет. Когда будет – не знаю. С вечера не звонил».

– Его мама говорит, что он у тебя, – Даша распахивает глаза.

– Это шифр, – отвечаю я и залпом допиваю остывший кофе. – Слушай, глупый вопрос, но… Одноколейка, в смысле, рельсы эти, они куда упирались?

Даша смотрит непонимающе. Я чувствую себя полным придурком.

– Они шли под кованные ворота или мимо?

– Я не обратила внимания.

Ну конечно. Целого Кампари потеряла, какие уж тут рельсы.

Поскольку отделаться от девушки мне не позволяют ни совесть, ни инстинкт, я провожаю Дашу домой и только потом еду на Электрозаводскую. К недоделанному шедевру промышленной архитектуры подхожу уже после пяти. Всё на месте: рельсы идут мимо, охранник дремлет на посту.

Здороваюсь, желаю хорошего вечера с самой положительной из моих улыбок. Вежливо интересуюсь, не находил ли вчера кто-нибудь мою куртку? А то потеплело внезапно, вот я без неё и ускакал. Для верности сыплю деталями насчёт куртки: чёрная такая, из потёртой замши, на язычке молнии подвеска. Короче, рассказываю про то, в чём мог быть Кампари.

Куртки никто не находил. Охранник вообще расслаблен – непохоже, чтобы за последние сутки имели место какие-то инциденты. Впрочем, мой визит его раздражает: «Раньше надо было вспоминать, я собираюсь закрывать проходную».

– Но мне только туда и обратно, я мигом!

– А где ты был? – спрашивает дозорный для проформы.

Я беру себя в руки и не реагирую на «тыканье». Не до того сейчас.

– В этой… В галерее, – говорю я наобум.

Какая-то галерея тут точно есть, то ли открытая, то ли нет, но это прокатывает.

– В пять тридцать закрываюсь. Опоздаешь – застрянешь, – ворчит охранник, а я пулей пролетаю мимо него.

За десять минут я не успею обыскать весь завод. Но что я, через ворота не перелезу? Да они созданы для того, чтобы через них перелезать!

Обегаю всё пространство под открытым небом, заглядываю под ржавую арматуру, бесхозные листы железа, грузовики, по видимости, брошенные, автомобили держателей здешних фирм – новенькие, игрушечные на фоне потемневшего кирпича с пробивающейся травой.

Честно говоря, я представлял, и даже отчасти надеялся, что найду Кампари в отключке в каком-нибудь особенно живописном углу. Найти человека в коридорах с бесчисленными дверьми, половина из которых заперты, гораздо трудней.

В семь часов собственное бессилие выводит меня из себя, тем более что, с тех пор как я миновал проходную, интуиция не желала затыкаться и твердила, что я зря теряю время. Надо взять себя в руки, отдышаться, вернуться со свежей головой.

Перелезаю через ворота осторожно, чтобы джинсами или рубашкой не зацепиться за пики. Почему я, собственно, решил, что искать Кампари надо внутри завода?

Допустим, Даша опустила взгляд или медленно моргнула. Но не мог же он перемахнуть через ворота за долю секунды – так, чтобы она не заметила?

Я иду вдоль забора, вверх по улице, но потом возвращаюсь к фасаду с башенками. Сердечный ритм угрожает синяками на рёбрах. Если не успокоюсь, буду бестолково метаться по округе.

Перехожу улицу к жёлтому особнячку – тоже, видать, культурное наследие. Опираюсь спиной на забор: плавные изгибы переплетённых линий, ненавязчивый модерн. Взгляд так и цепляется за треклятые рельсы. Над головой шелестят кленовые листья. Закуриваю и пытаюсь собраться с мыслями.

Часть вторая
Семь сотен дней командора Кампари
(два года до событий первой части)

«Слишком точные сведения о судьбе человеческой уничтожили бы всякую нравственную заслугу.»

Эрнест Ренан

VII

По вторникам, ровно в семь часов вечера, на восточную стену монастыря обрушивались пищевые курьеры. Вооружённые списками и тележками, дисциплинированные, как муравьи, они разбегались по обитаемым помещениям, наполняли морозильные камеры, а к восьми уезжали по одиночке, чтобы на следующий день обеспечить продуктами другой сектор Агломерации.

Кампари не любил присутствовать при этих визитах, однако, через пару недель после вступления в должность, возглас «Твою ж мать, вот это хоромы!» застал новоиспечённого командора в спальне. Он уже собирался выскользнуть в коридор, когда услышал рыдания – отрывистые, злые.

– Если горе мешает исполнять обязанности, стоило обратиться в Медицинский Совет, а не выходить на службу, – пробасил камердинер.

– Не стоило.

Звучало гундосо, но хлёстко. Смысл – «Отвалите» – сомнений не вызывал, в отличие от пола говорящего: голос высокий, но в интонации проскользнуло нечто мальчишеское.

Кампари заглянул в кухню. Она – всё-таки она, ни один мужчина в Агломерации не стал бы ходить с каштановым хвостом до пояса – стояла на коленях перед морозильной камерой и снарядами ненависти метала в неё содержимое тележки. Камердинер, серьёзный, словно следил за стройкой новой Линии, нависал над курьершей – длинной, узкобёдрой и, насколько успел разглядеть Кампари, плоскогрудой. Ощутив мгновенную симпатию к этому фиаско генетической селекции, он обратился к камердинеру:

– Оставьте нас ненадолго.

Тот недовольно вздохнул и исчез в коридоре.

– Я собираюсь лезть не в своё дело, – предупредил командор. – Бросайте тележку и бегите.

Курьерша обернулась, и он растерялся. По действующим стандартам девушка была так себе, по его мнению – на редкость хороша. Опухшие веки. Жёстко очерченные скулы, сжатые зубы. Тощее тело, но язык не поворачивался назвать её хрупкой. Под кожей на предплечьях проступали натянутые мышцы. Пальцы приобрели воспалённый, алый цвет после морозильной камеры.

– Руки, наверное, отваливаются, – заметил Кампари, с фальшивой ленью привалившись к дверному косяку.

– Привыкла, – девушка встала и отряхнула колени.

– В любом случае, вам стоит умыться.

Она подняла глаза – зелёные, испытующие. Оценила перекрытый выход.

– У вас тут личная ванная. Ну разумеется.

Кампари отлепился от косяка, перешёл в спальню, не оборачиваясь, но слыша шаги за спиной, открыл дверь в ванную и подтвердил без лишней стыдливости:

– Да, мне повезло.

Девушка задержалась на пороге, окинула его медленным, тяжёлым взглядом с головы до ног.

– Ещё как.

Она не ванную имела в виду – в этом Кампари был уверен. Но тогда что? Его «нечеловеческую привлекательность»? Непохоже.

На кухне он нашёл термос с «кофе», разлил его по кружкам и щедро насыпал в одну из них пудры, в обиходе именуемой сухим молоком.

– Чёрный или белый? – вооруженный дымящимися кружками, Кампари раскачивался с пятки на носок на пороге ванной.

Девушка выключила воду. Ворот и рукава её рубашки промокли насквозь.

– Чёрный или белый что?

– Цвет, – честно ответил он.

– Тогда чёрный. Теперь вы должны сказать, что угадали.

– Вечно я что-то должен.

Кампари закатил глаза, протянул ей кружку и ушёл в спальню, где уселся на пол, скрестив ноги. Девушка рухнула рядом с ним и привалилась спиной к кирпичной стене. За прямоугольником окна уже темнело.

– Хотите знать, почему я распустила сопли? Забудьте. Вы не поймёте из-за чего тут реветь.

– Обещаете?

– Гарантирую.

– А если меня тянет к непонятным вещам?

Она отставила кружку и усмехнулась недобро:

– Почему бы и нет. Внимайте. Мне пришла повестка из Медицинского Совета.

– Какая повестка? – Кампари нахмурился, соображая, потом неловко рассмеялся. – Та самая? Медицинский Совет счёл, что вам пора произвести на свет нового гражданина Агломерации? Да ладно, – он сознавал, что недвусмысленно рассматривает её грудную клетку под мокрой рубашкой, но вместо того, чтобы отвести взгляд, ещё раз выдал: – Да ладно.

Она не выглядела обиженной, наоборот, оживилась:

– Знаю. Всю жизнь знакомые жалели: «Ой, вряд ли тебе придёт повестка, бедненькая».

– Злорадствовали, то есть.

– Ага. В тринадцать расстраивалась. В шестнадцать вздыхала с облегчением. Оказалось, зря: на последнем осмотре установили, что я отвратительно, безвыходно здорова, и возраст сейчас – «самый благоприятный».

Кампари хлебнул из кружки, чтобы взять паузу. Воспроизводство населения принято было обсуждать открыто, однако теперь ему стало не по себе.

– К сожалению, медики не научились растить новых граждан из пробирок, – он отклонился назад, разминая внезапно неудобные лопатки.

– Если научатся, большинство моих знакомых придут в отчаяние! – воскликнула девушка с едким весельем. – Женская половина интерната с ранних лет грезит, соревнуется, молится перед осмотрами: «Хоть бы меня признали годной».

– Вот и я думал, что это престижно, – заметил Кампари, подавив приступ тошноты.

– Мне до лампочки, престижно или нет. Я не хочу. Это не по мне.

– Не помню, где слышал эту историю, – он усмехнулся: – Война. Приводят к командиру пленных. И начинается: «Этого расстрелять». Первого ставят к стенке. «И этого расстрелять». Второй с достоинством встаёт к стенке, его расстреливают. У третьего сдают нервы, он рвётся из рук, кричит: «Я не хочу! Я не хочу умирать!». Командир: «О, этого расстреливать не будем, он не хочет».

Девушка закрыла лицо, через несколько секунд Кампари услышал, что она смеётся.

– Жаль, что это не мой случай.

– Бывали эпохи и пострашней, – задумчиво сказал командор.

– Да, кому-то до меня было ещё хреновей. Это не утешает.

Возразить было нечего, но он продолжил:

– Государство не брало на себя заботу о детях.

– Некоторые мечтают о тех временах. Хотят возиться с ребенком. Не со всеми, как в интернате, а со своим. Но говорят об этом шёпотом.

– Конечно, шёпотом, – кивнул командор. – Эта ересь не хуже вашей. У нас незаменимых нет, один житель Агломерации не должен быть дороже другого. Любовь к согражданам и городу – чувство правильное и достойное, любовь к одному человеку – болезненная фиксация, психическая деформация, мешающая члену общества адекватно выполнять свои функции. И вообще, на кон поставлено выживание Агломерации, нельзя пускать размножение на самотёк. Но чего стоит выживание всех, если никто в отдельности не счастлив?

Девушка посмотрела на него, будто впервые увидела:

– Только что говорили цитатами из декретов, а теперь мне хочется запереть дверь и задёрнуть шторы.

– Но вам-то система интернатов на руку, – он прикрыл глаза. – Процедура зачатия, насколько я понимаю – дело сугубо медицинское. Совокупляться с биологически подходящим незнакомцем не придётся. Риски для здоровья минимальны: за вами бегают с уколами, таскают на проверки. Морозильную камеру забивают по особому списку.

– Вместо того, чтобы жрать по особому списку, я предпочту не вспоминать о своём теле, – перебила она.

– Повестки по второму разу не приходят, – он упёрся лбом в колени. – До конца жизни вы – женщина, исполнившая долг перед обществом.

– Да не хочу я быть женщиной, исполнившей долг.

Кампари поднял голову и посмотрел на неё правым глазом, прищурив левый.

– Вы собирались закончить предложение на два слова раньше.

– Да. Иногда думаю, что мужчиной быть легче, а на самом деле, не хочу быть ни женщиной, ни мужчиной. Лучше бы у меня между ног вообще было пусто. Ну что, сдадите меня в Медицинский Совет?

Командор отмахнулся.

– Казалось бы, – он думал вслух, – Добились равенства полов на грани тождества.

Она скептически хмыкнула.

– Даже в монастыре братья и сёстры живут бок о бок. Что вам мешает, кроме повестки?

– Вы меня допрашиваете в неформальной обстановке?

– Я же не контролёр. Просто столько лет сограждане пугали меня однообразными стремлениями, а тут – «Не хочу быть ни мужчиной, ни женщиной».

– И к чему, по-вашему, стремятся наши сограждане?

– К расширению продуктовых списков и удовлетворению сексуальных потребностей. Если достичь первого непросто, то со вторым проблем нет – здоровый секс между существами противоположного пола одобряется, пока не мешает работе и прочим обязанностям. За ночёвки в чужой квартире по головке не погладят, ну так весь световой день граждане проводят в толпе себе подобных, «ночное одиночество необходимо для душевного равновесия».

– Можно подумать, у нас есть выбор, – процедила она, уязвлённая его снисходительным тоном. – Делить с кем-то квартиру в метр шириной?

– Да-да, это противоречит санитарным нормам, а строительство жилья другого типа – неразумное расходование земли. Заметили изъян в логике? Площадь дома не изменится, если снести пару внутренних перегородок. Подозреваю, основная причина запрета – риск «болезненной фиксации на одном существе» и, соответственно, смена приоритетов. Ладно. Вернёмся к вашей проблеме.

Командор зажёг лампу на письменном столе и вернулся на пол.

– Нет такого закона, по которому женщину, отклонившую повестку, убивают или наказывают иным образом.

– Формально, – вставила она.

– На деле, как только вы отказываетесь от благородной миссии, Медицинский Совет отправляет предупреждение на место работы: «Гражданин не выполнил долг». Работу вы теряете, а вместе с ней жильё и морозильную камеру. Вы не думали присоединиться к монастырю? Судя по всему, жизнь в Агломерации не даётся вам легко.

– Была мысль. Давно. Мне сказали, что я не подхожу по складу характера.

– Всё ясно, мне тоже, – улыбнулся Кампари.

Он не раз спрашивал госпожу Авилу, как ей удалось поселить его в монастыре, не принимая в братья. «Наш суверенитет – не пустой звук», – отвечала она, «но главную роль сыграли подлог, переговоры, бумажная волокита и тонны обаяния. Отдать вас в интернат с провалом в памяти? Всё равно что прямиком в Отдел Психиатрии».

– А сейчас уже поздно, – продолжила девушка. – Даже если я произведу нужное впечатление, добьюсь того, чтобы меня приняли в сёстры, Совет скажет: «Исполните долг, а потом идите в монастырь, никто вас не держит».

– Верно, – Кампари выдвинул подбородок. – Итак, вы лишаетесь работы, а найти новую с таким клеймом невозможно. Теоретически, вы обречены умирать на улице.

– Я думала, что готова и к этому, но…

– Вам не дадут умереть. У нас же гуманное общество. С точки зрения Совета, человек, обрекающий себя на участь изгоя, не может считаться психически здоровым. Вас отправят на принудительное лечение.

– Буду первой сумасшедшей за столетие. Вот только…

– Если после лечебного курса вы не измените решение, за вас возьмутся по новой. Рискуете никогда оттуда не выйти.

– Меня больше тревожит другое. Никто ведь точно не знает, в чём заключается психиатрическая терапия. Вы знаете?

– Нет, даже я не знаю. Секрет организации.

– Вдруг со мной сделают что-то, после чего я буду думать и действовать иначе?

– Перефразируя, вдруг вас вылечат? Да, я бы тоже испугался. Впрочем, не уверен, что медики располагают возможностями, которые им приписывают, – протянул Кампари. – А всё-таки проверять не хочется.

– Тем не менее, мне придётся проверить, – заключила девушка.

Кампари посмотрел на её профиль: ни одной мягкой линии.

– Перед морозильной камерой вы рыдали от безвыходности, потому что смирились с повесткой, – заметил он.

Она кивнула.

– А теперь готовитесь к принудительной терапии. Почему?

Девушка пожала плечами:

– Говорить с вами – странно. Будто сплю. А во сне смотришь на вещи не так, как наяву. Вас этому учили?

Кампари помотал головой, прошёлся по комнате, и наконец произнёс:

– Вас не загребут на принудительное лечение, если голодная смерть исчезнет с горизонта, если ваш номер не удалят из базы занятости, а перекинут на новое рабочее место.

– Технически это верно, но кто же возьмёт меня на работу с отказом от исполнения долга за плечами?

– Я.

Она отвернулась. Удивилась? Вряд ли. Она не дура: должна была догадаться, к чему он клонит.

– Зачем? Я не училась в старшей школе. Прошла образовательную программу по второму разряду.

– И что? Вакансий, сопряжённых с интеллектуальной деятельностью, всё равно пока нет, зато в моём кабинете царит хаос, а уборщиков я к себе не пускаю: в пункт связи без кода не залезешь, но на столе и в ящиках – куча записок, порой более важных, чем официальные документы.

– Записок… Бумажных? Производство бумаги ещё существует? Я думала, её можно потрогать только здесь.

– А на чём, по-вашему, пишут перворазрядники?

– Как на чём? На экранах.

– Точно. Нет, бумагу ещё делают, но на её качество и количество без слёз не взглянешь.

– Стало быть, вы никому не доверяете, раз не пускаете уборщиц в свой кабинет, но меня – впустите.

– Да. Вы ведь будете мне обязаны.

Она помолчала, разбирая его слова на составные части.

– И это всё? Уборка и обещание не выносить ваши бумаги из кабинета?

– Вы ещё не видели слой пыли.

– Я серьёзно.

– Спать со мной не обязательно, если вы об этом.

– «Спать», – теперь она ухмылялась. – Ну и словечки у вас, будто до барьера родились. И всё-таки: я вам понравилась. Будь на моём месте мужчина…

– Мужчина на вашем месте при всём желании не смог бы оказаться. Но вы мне правда понравились, и я не обещаю на вас не пялиться. Красивому мужчине я бы этого тоже не обещал.

– У вас язык без костей. Как вы дожили до этих лет? Кстати, сколько вам? Семнадцать?

– Двадцать три, – обиженно сказал Кампари.

– Не шутите? Так вот, как вы дожили до этих лет и обросли командорскими эполетами впридачу?

– Очень просто. При выпуске из старшей школы не закричал: «Не хочу, не буду!». И когда экс-командор сообщил, что прочит меня в преемники, тоже по полу не катался. А теперь поздно жалеть. Видите, злоупотребляю положением, творю беспредел по мелочи.

– Зачем вы полезли в управление, если не хотели? Почему вас не приняли в монастырь?

– Уровнем интеллекта не дотягиваю.

– Ну да, то ли дело Агломерацией управлять. У вас тоже неспособность к самоотречению?

– Если бы самоотречение было главным условием, Агломерация кишела бы подходящими кандидатами.

– Разве?

– Подумайте, – Кампари ходил кругами по комнате. – Если закроют птицефабрики, граждане подавятся морковью? А если Совет решит реставрировать семью? Граждане убедят себя, что новый порядок удобней. Тут девяносто процентов населения – воплощённое самоотречение. Хотя, меня занесло, – он остановился. – Какое самоотречение, если отрекаться не от чего, если отсутствует «самость»? Лучше поговорим о вас. Переезжать придётся завтра. Курьеры отнимут комнату, Центр предоставит. У вас много личных вещей?

– Откуда? Два комплекта одежды, пять смен нижнего белья. Всё, на что имею право.

– Отлично. В смысле, кошмар, зато удобно. В 8:15 я жду вас на верхней платформе у Центра. Отклоните повестку через пункт связи в моём кабинете. Потом будем смотреть в базу занятости, не моргая: нужно прикрепить ваш номер к Центру Командования через несколько секунд после того, как курьеры его удалят.

– Понятно, – девушка поднялась с пола и размялась.

– Я провожу вас до Линий, – Кампари уже стоял на пороге с фонарём в руке.

– Оставьте мне номер, – сказал командор, когда закрылись двери станционного лифта. – Мало ли что случится за ночь.

– Ночью ничего не случается.

– И всё же.

Они вышли на тёмную платформу. Кампари достал из внутреннего кармана блокнот, полистал, нашёл пустую страницу, протянул спутнице ручку, но она так и не взяла её в пальцы. После секундной паузы он спохватился.

– Никак в голове не укладывается, что второй разряд учат только печатать. Диктуйте.

– 4963578. Всеобщее равенство в действии: бумага – предмет роскоши, а вы носите её в кармане.

– А то, – ухмыльнулся он. – Послушайте, я не знаю, как вас зовут. Теряю человеческий облик с этими номерами.

Нос поезда блеснул в темноте. Мягкое шипение, лёгкий гул: вагоны поравнялись с платформой.

– Надеялась, не спросите, – девушка шагнула в разъехавшиеся двери и обернулась: – Бенедикта.

Широкая, виноватая улыбка объяснила остальное: выбранное имя подходило десятилетней девочке, мечтающей о монастыре, теперь же она считала его нелепым.

Мгновенное взаимопонимание, превращающее собеседников в сообщников, ножом полоснуло по сердцу, всколыхнув воспоминание – ускользающее, недоступное. Когда, с кем он это уже испытывал? Искры душевного родства с госпожой Авилой имели иной оттенок. Сверстники, личная армия? Здесь тоже была дистанция: Кампари был для них примером для подражания и загадочным существом.

– Как прикажете вас называть? – спросил он. – Дик?

Она нахмурилась, просияла. Двери захлопнулись, и Кампари не услышал ни звука, но показалось, что её тонкие губы произнесли:

– Сойдёт.