Читать книгу: «Иерихон», страница 3
IV
Итак, мы заканчиваем десятый класс, а школа ещё стоит.
Не задерживаюсь на этой мысли – даже изумление приедается, и мне становится скучно. Не подпускать! Подстрелить на подступах! Принять меры, если скука закинула петлю на горло товарища!
Первый сигнал тревоги – разговоры о смысле. Спускаясь по спиралям отчаяния, мой лучший друг приходит к жирной точке: «Этот мир – не настоящий».
С миром разобрались, пора обратить оружие внутрь:
– Я такой пустой, что должен звенеть при ходьбе.
– Чем звенеть? – вопрошаю я с живым интересом, пока шестеренки в мозгу крутятся и поскрипывают, изобретая новый смысл жизни.
– Вот. Даже звенеть нечем.
Скучающий Кампари страшен. Его выводит из равновесия слово «зря», нацарапанное на парте. Только что рядом со мной был заразительный дурной пример, провокатор, источник проблем, – и что за картина терзает мой взор теперь? Разом заострились локти и плечи, любой угол в теле – излом, омуты чёрного отчаяния вместо глаз. Демон поверженный.
Мне на многое плевать, но не на Кампари с его портативной бездной. Ради меня он отменяет планы, является ночью с другого конца города, решает мои проблемы ценой собственного спокойствия. Думаю, он убил бы ради меня. Это взаимно. Так что, если вы слышали хоть одну историю про самоотверженную дружбу, поздравляю, у вас есть возможность лицезреть её живьём, так сказать, «в дикой природе».
Я безобидней моего товарища. Я не ищу смысла в окружающей среде и в себе самом – он мне не нужен. Я складываю самолётики из тетрадных листов, слушаю учителя одним ухом, а плеер – другим, выполняю задания и рисую на полях, читаю ещё не пройденные страницы учебников, под столом читаю книги с телефона, перекидываюсь записками с девочками. Смс никто не отменял, но метание бумажных снарядов – ещё и физическая активность.
А потом мне разом надоедает всё, что можно делать, не поднимая задницу со стула.
К разрушительной стадии я перехожу сразу, без всяких там «Мир не настоящий». Я же говорил, что я – безобидней.
Кампари безошибочно чует приближение катастрофы и поднимает руку, излагая обстоятельства, в которые давно никто не верит: 1) ему плохо, и я должен проводить его в медкабинет; 2) мне плохо, и он пойдёт провожать меня; 3) кому-то из нас поступил тревожный вызов из дома, но звонок сорвался, деньги на телефоне кончились, будем дозваниваться со школьного стационарного.
Под равнодушным взглядом учителя, под хихиканье девочек и улюлюканье мальчиков, Кампари тащит меня из класса: в лучшем случае – за локоть, в худшем – за шиворот.
Мы слоняемся по школе, потому что опустевшие коридоры притягательны. Бегаем наперегонки вверх по лестницам. Съезжаем по перилам. Курим в туалете на четвёртом этаже и там же, вытирая штанами до мерзости грязный подоконник, по очереди прикладываемся к фляжке. За это полагается отстранение от занятий, а при рецидиве – отчисление. Страшилка, подобная справке вместо аттестата.
Любопытно то, что мозги в такой обстановке активизируются, а языки развязываются. Многие тайны открылись нам на туалетном подоконнике, многие глупости достигли бритвенной остроты. Особо удачные формулировки записываются маркером на кафеле или замазанном белой краской окне.
Туалет на четвёртом – не единственный обжитый нами угол. Например, под сценой в актовом зале мы придумали истыкать руки зубочистками и циркулем, после чего направились в медкабинет. Кампари утверждал, что в раздевалке на него напала тьма с тысячей хоботков. Я утверждал, что у нас чесотка.
В тот день учеников распустили с занятий, поговаривали о карантине. Мы уже представляли, как в масках чумных докторов наблюдаем пожирающее школу очистительное пламя, но увы: нас признали симулянтами. Подозреваю, что с хоботастой тьмой мой друг перегнул палку.
Ресурсы школы уже истощились. В прошлом году под дверью у завуча обнаружили моё бездыханное тело, распростёртое в луже томатного сока, а картину завершал Кампари с кухонным ножом. С тех пор в наши спектакли не верит даже началка.
Теперь, если пришла пора спасать вашего покорного слугу от скуки, мы чаще уходим, вежливо прощаясь со спящим на посту охранником, а дальше начинаются бесцельные блуждания, дни рождения незнакомцев, спиритические сеансы с восторженными девицами, пьянки и оргии, переходящие в задушевные посиделки. Куда бы нас ни занесло, главное – создать и поддержать иллюзию свободы.
Впрочем, нынче мой сосед по парте ведёт себя некрасиво. Пустой стул рядом со мной взывает к отмщению. Решили же вчера, что пора явить математичке свои ангельские лики в 8:30, как прочие смертные.
И вот я раскладываю кнопки на стуле моего лучшего друга. Потом думаю, что кнопки – оружие против чужих и аккуратно собираю их. Своим хватит липкой газировки. Не обязательно даже обливать стул, довольно взболтать и угостить: шуму больше, площадь поражения – шире.
Нагибаюсь под партой к рюкзаку, будто ищу в нём что-то, а сам набираю номер Кампари и прикладываю телефон к уху, ожидая услышать гудки, а потом – охрипший спросонья голос.
Но гудков нет. Абонент, видите ли, недоступен. Вы мне будете рассказывать. Не абонент, а дама в башне – прекрасная и недоступная. Хихикаю в кулак. Головы через проход оборачиваются в мою сторону, математичка грозно взывает: «Что там у вас на последних партах?».
Вопрос риторический, но я шепчу: «У нас тут телефон заявляет, что Кампари недоступен. Вам будет не смешно», а через пару секунд: «Хотя, кто знает?».
Соседняя парта преувеличенно веселится, но я уже переключился на русый затылок впереди. Упрекаю себя: трачу силы и время на параллельные классы, а о собственном позабыл. Принимаюсь навёрстывать упущенное. Пишу на вырванном из тетради листе:
I met a lady in the meads,
Full beautiful, a fairy’s child;
Her hair was long, her foot was light,
And her eyes were wild.
Со спокойной душой я могу поставить собственное прозвище под четырьмя строчками, в которых русая Даша стопроцентно узнает слова lady, beautiful, hair, и eyes.
Кто знает, что у меня шикарный английский? Все. Кто знает Китса? Отсутствующий Кампари. Будь этот предатель здесь, он бы меня не выдал, но высказался бы непременно. Так и слышу его голос:
– Им это не нужно. Рожа у тебя смазливая – ради неё они и лирику потерпят.
Кампари в жизни не станет слать любовные записки ни в стихах, ни в прозе. Он вообще любит делать вид, что не умеет читать: вдруг кто догадается, что иногда он мечется по квартире с книжкой в руке и задумчиво раздирает ногтями шею? Вот гонять меня по классу с криком: «Человек ли ты? Это ж грёбаные кирпичи!» после того, как я закончил седьмой роман Чарльза Диккенса – другое дело.
Игра в красивого идиота приносит плоды: стоит ему произнести что-нибудь умное вместо «Шизня!», учителя укладываются штабелями.
Вернёмся к запискам. Я всегда влюбляюсь по-настоящему, но испытываю лёгкую эйфорию вместо душевной боли. Цветы, свидания, старомодные стихи – прекрасные орудия борьбы со скукой.
Пытаюсь представить влюблённого Кампари – и содрогаюсь. Он просто не поверит, что его переехал каток, настигший кучу людей до него. Он посчитает своё чувство исключительным, небывалым, тяжёлым, как камень на шее, и возненавидит объект любви. Или хуже того – потребует от мира уважения к своей страсти, а мир, что бы нам ни внушали кино и бульварное чтиво, уважать какую-то там одну любовь не склонен. Идею любви – другое дело. Абстракции обобщают и упрощают, от частностей – одни проблемы.
Нет уж, пусть всё остаётся, как есть.
Внутренний монолог не мешает мне заниматься оригами. Складываю четверостишие самолётиком, запускаю его в симпатичный русый затылок и внезапно соображаю: вчера вечером именно эта барышня имела непосредственный доступ к моему недоступному абоненту.
Она оборачивается и подозрительно щурится, а я смотрю на её припухшие веки, покрасневшие глаза… И перестаю жалеть об опрометчиво посланном самолётике. Вчера здесь была чужая территория, но сегодня – свободная земля. Не побоюсь этого слова, бесхозная.
Каждый раз одно и то же. Свинство, друг мой Кампари, натуральное свинство. Девушки тоже хороши: «Ну со мной-то будет совсем по-другому», «Я не слушаю сплетни», «Он же такой милый, если с ним поговорить».
Говоря прямо, те, с кем он спит, значат не больше чем сожранный бутерброд. Сожранный не от голода, а потому что предложили. Половина – даже не в его вкусе. Ладно бы он их сразу посылал, но нет – не пойти, если поманили – это же ниже нашего достоинства.
Кадры мелькают перед глазами, будто вчера я ходил за русой Дашей по пятам. Вот Кампари молча залезает в разбросанную по полу одежду, застёгивает джинсы и исчезает за дверью. Другой вариант: парк, ещё краше – подъезд. Она: «Ты меня любишь?», он ей, в лучшем случае: «Нет».
Спрашивается, кому хорошо от твоей искренности?
В мелочах ты врёшь как дышишь. Зато помнишь, перед школьной поездкой в Бенилюкс моя матушка пошутила: «Вы же не станете налегать на коноплю в Амстердаме?». Ты промолчал, но ответ был написан у тебя на лице. Хорошо, что я вовремя нашёлся: «Кто же продаст траву несовершеннолетним?».
«Окружающие так и норовят подменить тебя придуманным образом – нельзя им этого позволять», – вот как ты это объясняешь. Ну, если твоя драгоценная личность под угрозой, нечем крыть, выкладывай подноготную вопреки здравому смыслу, но поддерживать девичьи иллюзии – обязанность любого порядочного человека, иначе какая-нибудь Медея прирежет тебя в ближайшие годы.
Нет, дезертирство Кампари сказывается на мне пагубно: я мысленно беседую с ним, вместо того чтобы предложить русому затылку прогулять следующий урок в кофе-хаусе или на бульваре, – погода ведь чудесная.
Даша смотрит в моё крылатое письмо, оглядывается, а губы у неё дрожат. Думает, издеваюсь? Надо срочно искоренить сомнения. Берусь за послание на русском и в прозе.
Может, у неё после Кампари такой отходняк? Что ж он с ней сделал? Меня разбирает любопытство: вдруг я как-то примитивно нарисовал вчерашний вечер? А недоступный абонент и просто бессовестный человек отсыпается, пока его жертва еле сдерживает слёзы, а я теряюсь в догадках.
Куртуазное приглашение подписываю инициалами, которые стали мне родней, чем данное при рождении имя: Дж.-Т.
Джин-Тоник. Два в одном. Искрящее, освежающее, готовое к употреблению, ещё и с историей, в которой хватает экзотики и британского хорошего вкуса.
Джин-тоник пьют абсолютно все мои знакомые, правда, сверстники покупают коктейль в жестяных банках и летом хлещут его как газировку. Я их не виню: в меру сладко, в меру горько, опьянение не бьёт по голове, а, словно фонтан, набирает высоту под усиливающимся напором. Люблю, когда мне подмигивают и кричат: «Твоё здоровье, Джин!».
Лёгкость употребления сыграла злую шутку на празднике в конце прошлого года. На речной трамвайчик был протащен стратегический запас джин-тоника и там же распит в рекордные сроки. Добрая половина класса позеленела и ринулась к бортам под ехидные напутствия Кампари: «Господа, идите блевать с подветренной стороны!».
На что они рассчитывали? В жестяные банки заливают не джин, а спирт, добавляя запах хвои и лимона с помощью алхимических трюков. В общем, остерегайтесь подделок и имейте в виду: я не несу ответственности за превышение дозы.
А Кампари? Это не только итальянская фамилия, но и 20–30 градусов алкоголя. Биттер прельщает цветом заката, крови и маковых лепестков. При смешивании с ним апельсин – солнце в зените – превращается в грейпфрут.
Слышите, как я вычурно заговорил? У самого в глазах темно.
Но антураж! С девятнадцатого века на рекламных плакатах – то рогатый арлекин в цитрусовой кожуре, то страстные объятия в красном полумраке. В общем, с претензией.
И Кампари, и джин льют в Негрони. Почти все готовы потягивать эту смесь через трубочку, а вот любителей глотать горькую, крепкую жижу в чистом виде – гораздо меньше. К чему это я? Употреблять нас в качестве коктейля – легче, чем по отдельности. (Не забудьте приложить лёд).
Живое подтверждение моей алкогольной теории сидит передо мной и деловито собирает в сумку тетради, учебник, подставку, пенал. Смотрю на часы: звонок вот-вот грянет.
Бросаю в рюкзак тетрадь и ручку, засовываю телефон в карман, в два прыжка оказываюсь за дверью, где и перехватываю выходящую Дашу.
Повторяю приглашение в устной форме. Мне вежливо сообщают, что присутствовать на всех уроках совершенно необходимо.
– Но можем встретиться после школы, – заканчивает Даша.
И на том спасибо. Объект раним, и давление – не лучшая политика. Я не настолько придурок, чтобы упоминать своего друга, но барышня перехватывает инициативу:
– Кампари не звонил тебе со вчерашнего дня?
То есть я стою здесь, красивый до рези в глазах, шоколадными кудрями встряхиваю, очами синими сияю, а она меня об этом негодяе спрашивает?
– Он никогда не звонит, – отвечаю я, несколько опешив. – Он это ненавидит. Но сейчас на связь не выходит даже смсками.
Даша прикусывает губу, и глаза у неё опять набухают.
– Мне действительно надо поговорить с тобой.
– Буду ждать в вестибюле после седьмого, – обещаю я, окончательно заинтригованный.
V
Надо было установить пункт связи на восточной стене, вопреки уставу монастыря, ругал себя Кампари, а теперь поздно кусать локти и считать секунды.
Выйдя за ворота, он не свернул к Линиям, а пересёк проулок и скрылся в переплетении веток. Пусть Валентина занимается газами и взвесями, но, если барьер изменил свойства, первым об этом должен узнать он.
Знакомые заросли кончились слишком быстро: он подошёл вплотную к колеблющейся плёнке, а особняки торчали прямо за спиной. Протянул руку в вибрирующее марево. Ничего. Шагнул вперёд. Оказался лицом к заборам. Монастырь и границу теперь не разделяли и пятьсот метров, а видимый барьер сбивал с толку почище незримого.
Кампари зашагал прочь, предплечьем прикрывая лицо от шипов.
Выбравшись к проулку, он увидел у ворот госпожу Авилу и приблизился, вглядываясь в её черты – до странности безмятежные.
– Сами-то поняли, что сотворили? – усмешка пряталась в уголках её глаз, но не тронула губ.
– Нет, – честно ответил Кампари. – А вы уверены, что я причастен к происходящему?
– Кто, если не вы?
Он приложил руку ко лбу.
– Я столько раз утверждал, что Агломерация – это лаборатория, декорация, но не настоящий город, а теперь либо мыльный пузырь сдувается, либо я схожу с ума.
– Вот и побеседовали о пузырях на ночь глядя. Однако, смею вас уверить, мы не сдуваемся. У меня недурной глазомер: да, граница сжалась, но сейчас она неподвижна. Интересно, с чем это связано?
– У меня есть идея, но она мало похожа на правду.
Настоятельница подняла бровь, ожидая продолжения.
Рассказать ей о том, что, открыв железную дверь, он распечатал герметичную упаковку? А вернув заслон на место, остановил утечку воздуха из пузыря, который зовётся Агломерацией? Это противоречит здравому смыслу хотя бы потому, что под той дверью была дыра, в которую убегали рельсы. То, во что верит он, не имеет значения. Беспокоиться нужно о насущных проблемах.
– Ночью я был в подвалах. Об этом не должен знать никто, иначе монастырь разберут по кирпичику.
– Кто может узнать?
– Неподкупные ребята из Отдела Внутреннего Контроля. Явившись с обыском, они в первую очередь полезут копаться в моём мусоре. «Ищи то, от чего объект избавился» – их этому на первом году старшей школы учат.
– От чего объект недальновидно избавился?
– От одежды, заляпанной землёй и илом.
– Вы за барьером испачкались?
– Нет, в подземном русле ручья.
– Что ж, неподкупные ребята очень развеселятся, если это увидят. В лаборатории даже определят район и водоём. Свалиться в ручей в полном обмундировании – удар по репутации, но одним одиозным случаем больше, одним меньше…
Рот Кампари против его воли кривился в ухмылке.
– В теплицах земля всегда рыхлая, – добавила настоятельница. – Мне не трудно спрятать вашу сброшенную кожу там, а ночью развести костёр. Десять лет назад я поступила так же. На вас были замечательные образцы, я долго рассматривала их под микроскопом, но выбора не было – пришлось избавиться. В Агломерации не выращивают хлопок ради ткани, да и животную кожу негде взять.
– И вы только сейчас мне об этом рассказываете?
– Когда, если не сейчас? Вы ведь нас покидаете.
– Нет, я еду в Центр.
– Желаете увидеть плоды своих деяний? – ирония не скрыла проступившую в голосе настоятельницы тревогу.
– Напротив, не желаю видеть эти самые плоды.
– Вы понимаете, чем рискуете? Почему вы не торопитесь туда, куда десять лет стремились всем сердцем? Память подала признаки жизни?
– Не могу похвастаться. Но у двадцати человек без меня нет будущего.
Госпожа Авила едва заметно поморщилась.
– У них никогда не было будущего без вас. Я говорила, что это тупик.
– А есть пути, которые не заканчиваются тупиками? Если нет, лучше я сам выберу, в котором застрять.
– Тогда прощайте, – госпожа Авила подала ему руку и тут же спросила: – Что у вас с ладонью?
– Открывал двери между мирами, – засмеялся он. – Кровью.
– Чересчур, – покачала она головой. – Но символично. О многом говорит.
– Можно подумать, вы эту дверь открыли бы словом, – он улыбнулся ей так же, как при свете трикирия в овальной зале, и зашагал к юго-восточному углу.
– Мыслью! – донеслось ему вслед.
Пустая платформа сияла металлом. Рельсы, замыкающиеся полукругом с одного края, за другим убегали вдаль, вливаясь в ослепительную паутину и запутываясь вокруг кольев домов.
Обманчиво лёгкие, непрерывные балки, шпалы, будто нарисованные заточенным карандашом, изящные и прямые опорные столбы. Транспортная система не воровала площадь Агломерации – она парила в сотне метров над землёй.
Кампари подошёл к пункту связи, собираясь ввести командорский пароль, когда в поле зрения появилась слепая морда белоснежного поезда. Тем лучше: связаться с Центром можно и из вагона. Он дождался, пока сверкающая глянцевыми боками змея объедет платформу, и запрыгнул в беззвучно разъехавшиеся двери. Вагон был пуст: никто, кроме него, не покидал восточную окраину в это время суток. Большинство граждан уже работали или сидели за партами.
Кампари сел ближе к проходу и коснулся уснувшего экрана, встроенного в спинку кресла. За окном проносилось непрозрачное небо. Внутри огромная скорость не ощущалась, как и резкое торможение перед станциями. Менять Линии командору не приходилось: 26-я шла через Центр. Четырнадцать минут – и он на месте.
Первое сообщение на его имя пришло в седьмом часу утра – из Отдела Экологии: «Зафиксированы химические соединения неизвестного происхождения… Угроза здоровью населения… Подобное явление наблюдалось 14о мая такого-то года… Отчёт в Медицинский Совет отправлен».
Около восьми написала Валентина, судя по всему, уже навестив экологов: «Такое же заражение воздуха случилось десять лет назад – именно в тот день, когда настоятельница признала, что в монастыре живёт человек без присвоенного номера, то есть ты. Немедленно выйди на связь».
Потом в Центре очнулся Фестус – его неофициальный заместитель – и сообщения посыпались градом.
8:07. Фестус. «Контролёры пытались заблокировать наши коды».
Кампари невольно улыбнулся.
Проблему кодов, находящихся во власти Отдела Внутреннего Контроля, он решил, едва заняв командорское кресло. Связисты Центра бессильно разводили руками, зато госпожа Авила не устояла перед искушением поломать голову над практической задачей, хотя и предупредила: «Противоборство двух равных сил в одном котле всегда заканчивается взрывом». Она прибыла в Центр последним поездом, уехала первым, а Кампари всю ночь мерил шагами зал у неё за спиной и гадал, заметит ли Отдел Внутреннего Контроля подмену алгоритмов.
Они заметили только теперь.
8:09. Валентина. «Негодяй! Ты давно это спланировал?».
8:10. Валентина. «Где ты? Срочно свяжись со мной».
8:15. Фестус. «У контролёров новый начальник. Догадайтесь, кто».
8:19. Валентина. «Прикажи своим людям сдать оружие. Где ты?».
8:21. Фестус. «Контролёры потребовали сдать оружие. Высылают к нам отряд. Ждём только вас, командор».
8:22. Фестус. «Командор, а с небом-то что?».
Кампари набрал код Фестуса и застучал по экрану: «Перекройте движение на 26-й и 27-й Линиях, от Центра до конечных на востоке. Отправьте пятёрку старших на конечную 61-й и доложите о любых изменениях ландшафта. Только мне. Пау – ни слова. На разведку – не больше десяти минут. Предупредите, что все Линии могут быть заблокированы до их возвращения».
8:26. Валентина. «Кампари, ты охренел блокировать Линии? Там застряли мои люди!».
Удержать перекосившую лицо улыбку не получилось. Раз «её люди» застряли на закрытых Линиях, они направлялись в монастырь. Пусть теперь посидят и остынут.
Он набрал код Валентины: «Поздравляю с повышением».
Она не заставила себя ждать: «Прикажи своей армии дождаться моего отряда и сдаться. Где бы ты ни был, поторопись к нам. Не в Центр».
Конечно. Прямо в Отдел Внутреннего Контроля, безоружный и в одиночестве. К слову, что-то её отряд не торопится. От контролёров до Центра один перегон по третьей Линии и два – по девятой. Минутное дело.
Валентина: «Не вздумай явиться в Центр. Ты понял меня?».
Кампари: «Вот ещё. Не люблю пересадки».
Валентина: «Послушай меня хоть раз. К нам. Только не в Центр».
Что ж она так настаивает?
Кампари снова набрал код Фестуса: «Эвакуируйте Центр. Живущим на 26-й и 27-й рекомендуйте ехать к знакомым».
Фестус: «Понял».
Ну ещё бы ты не понял.
«Эвакуируйте Центр». Не только буквальное руководство к действию, но и сигнал. Начало того, что должно было произойти через полгода, не раньше. Сам виноват: понесло же ночью в подвалы. Аномалия с небом перепугала всех, и вот результат: Валентина официально за рулём.
Кампари: «Контролёры ещё не у вас?».
«Два поезда со стороны Отдела прошло», – ответил Фестус. «У нас никто не высаживался».
Интересно. Выслать отряд, взять под контроль пункт управления Линиями – это логично. Но тогда где они? Дорожные сумки собирают, что ли?
Он выскочил из вагона в толпу. Обычно в это время многоуровневая развязка пустовала, но сейчас рядовые служащие Центра утрамбовывались в отбывающие поезда, не оглядываясь, не задавая вопросов. Большинство избегало встречаться с Кампари глазами, некоторые, напротив, ловили его взгляд и улыбались – взволнованно, радостно. Непуганые заговорщики.
Он нырнул в лифт и через несколько секунд шагнул на крышу. Фестус оторвался от пункта связи и просиял:
– Всех, кого надо, вывели, командор. Наконец-то война с контролёрами?
Кампари через силу улыбнулся в ответ:
– К этому всё идёт.
