Читать книгу: «Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2», страница 8

Шрифт:

Глава 5

===============================================

“ – Итак, насколько дочь в представ леями отца должна совмещать в себе черты своей матери и бабушки и что это совмещение несет в себе такого, что делает отца навсегда привязанным к ней? – напомнил скорее себе, чем Лоту и своему другу, Корбан, в очередной раз попытавшись завладеть их вниманием. – И снова, приступая к ответу на этот вопрос, мне прежде всего хочется сказать, что он не будет однозначным. Но вот что я хочу особенно подчеркнуть. Бросая все свои силы на поиски наиболее полного и удовлетворительного ответа, не следует пренебрежительно относиться к таким несовершенным его подобиям, которые способны отразить наличие лиигь очень простого, существующего почти на животном уровне, опыта.

Иными словами, эти варианты также должны учитываться при более возвышенном взгляде на природу рассматриваемого отношения. К кому из детей, дочери или сыну, будет более привязан отец, кто нуждается в большей и кто в меньшей защите с его стороны? Я думаю, ответ очевиден. Дочь отцу ближе, как постоянное напоминание о возмещении ее природной слабости его мужской, отеческой силой.

– Многим это объяснение показалось бы достаточным, – заметил Анубис.

– А еще большему числу оно будет казаться наиболее убедительным из всех, которые могли бы быть предложены, – добавил Лот.

– Подобное объяснение как-то выпадает из плоскости нашего рассмотрения, но я хочу лишь сказать, что полностью пренебрегать им не стоит. Для него весь ход рассуждения о преемственности женских образов для мужчины не имеет никакого значения. С другой стороны, оно делает желательным дальнейшее рассмотрение привязанности к дочери, – взятой отдельно, самой по себе.

Но вернемся к дочери, как замыкающей цепочку женщин, берущую свое начало от матери отца. Мы согласились с тем, что дочь, как сочетание недосягаемой близости с матерью отца и его доступной раздельности, отчужденности от жены, должна нести в себе и сглаживать в некоторой мере про тиворечивые функции матери и бабушки по отношению к отцу. И в этом, а не только в потомственном, отношении является она завершающим звеном в трех поколениях рода.

Существует ли в ней черта, в сколько-нибудь значительной степени характеризующая ее, естественно присущая ей и резко отличающая ее одновременно от матери и от бабушки? Может, обнаружив такую черту, мы сможем раскрыть тайны привязанности к ней отца?

Такая черта существует, и ее можно назвать открытостью дочери для мира по сравнению с завершенностью, закрытостью для него ее матери и матери ее отца. Я имею в виду, что мать отца и его жена, то есть ее мать, функционально определены и завершены по отношению к семье, в частности к внучке и дочери, а она сама – нет. Нет – потому, что ей еще предстоит стать женой и матерью, а это последнее непосредственно уже не зависит от ее семьи.

Итак, еще до рождения дочери отец не может не соотносить себя с ее неведомым, может даже еще не родившимся, будущим мужем, которому будет дано право снимать одежды с его дочери, право, освященное обычаями людей и согласующееся с законами природы. Дело не столько в том, что будущий зять будет чужим, другим, непричастным к преданиям и тайнам рода человеком, а в том, что, кем бы он ни был, каким бы неслыханным благородством ни выделялся, по своему существу, то есть по своим намерениям относительно его дочери и себя самого, он не может сколько -нибудь заслуженно притязать на открытие тайны, несомой его будущей женой.

И что же? Ему с ходу дано овладеть тайной, которая сопровождает, – да что там говори, которому это познание, быть может, нужно лишь как побочное средство для того, чтобы утвердить себя на земле. Если мы отвлечемся от разных второстепенных обстоятельств и поставим вопрос: а справедливо ли это, – мы никогда не выпутаемся из возникающих в этой связи затруднений.

Справедливо или нет, наше дело – только объяснять, а объяснение, друзья мои, как ни крутись, это – оправдание. Отец, радующийся тому, что дочь растет, знает, что тем самым приближается время, когда другой вступит во владение его достоянием и потеснит его, и чем больше он желает счастья дочери, тем больше подводит себя к существованию в будущем как живого музейного экспоната.

Итак, необходимость появления мужа до чери и переход отца на задний план не могут не осознаваться им как важные составляющие его довольно жалкого положения, изменить которое он бессилен. К дочери его, таким образом, может привязывать не жалость к ней, вызванная ее природной беззащитностью, и в любом случае не столько она, сколько его собственная беззащитность и жалость к себе.

Он не может не дорожить в ней собственной жалостью и вынужден терпеливо ждать, когда она будет растоптана. Как же можно относиться к тому, что создано собственной беззащитностью, которая на протяжении довольно долгого времени сама просится стать тайной? Конечно, с большим расположением, с большей, и мучительно болезненной – добавил бы я – привязанностью, несколько облегчающей примирение с действительностью.

– Я еще раньше хотел прервать тебя, Корбан, – начал Анубис, – но не стал делать этого, хоть это и потребовало от меня немалой выдержки. Теперь же, чувствую, мое терпение лопнуло. Как же отец может быть больше привязан к дочери, если она, обнажаясь, обнажает и срамные места всей семьи – ведь тебя можно понять и так. Разве осознавший это отец не будет смотреть на дочь как на неизбежное зло природы, возможно, просто как на товар, который следует подороже и подальше сбыть, как на средство, помогающее перенести все внимание на воспитание сына, и так далее ?

Разве ты мало знал отцов, не питавших особой любви к дочерям? Разве тебе не известно, что рождение сына и рождение дочери приносят неодинаковую радость ? Разве, в конце концов, ты не слышал о довольно рас про стране нных случаях сожительства отцов с дочерьми? Вряд ли ты сможешь убедить меня в том, что приведенные мной отклонения от нарисованной тобой картины имеют нечто общее с ней. Согласись, что ты все время предаешься отвлечештым рассуждениям, я же привел факты, небезызвестные и тебе.

– Не суетись, дорогой Анубис! Я никогда не забывал те факты, о которых ты мне напомнил. Рассуждая об отце и его отношении к дочери, рисуя образ отца, я не мог разбрасываться, и предполагал в нем довольно сильного, волевого, благородного и, главное, думающего человека, конечно, не без человеческих слабостей, но не какого-нибудь бесхарактерного слюнтяя или тупое животное.

Обстоятельства могут сломать и крепкого и умного человека, но все разновидности отношений, перечисленные тобой, не представляют, на мой взгляд, особого интереса из-за незрелости и духовной ничтожности подобных отцов. Разумеется, они могут составлять большинство, но разве становятся от этого более зрелыми? А вот относительно их полной обособленности от рассматриваемого мной случая я никак не могу с тобой согласиться. Так ли уж трудно усмотреть в них крайности, может, и с трудом пробивающего себе дорогу в жизни, но все же вполне обычного, здравого отношения к людям и явлениям?

В каком-нибудь ином случае я сам стал бы защищать крайности, как выражения более жизненных порывов, чем какие-то там усредненные случаи, но крайности крайностям рознь, и отец, для которого рождение дочери не в счет из-за заранее устоявшегося предвзятого отношения к ней, якобы позволяющего ему не потакать собственной слабости, не может считаться заслуживающим большого внимания.

– Вот ты и попался! – воскликнул Анубис. – Как можно при объяснении чего бы то ни было поддаваться своим пристрастиям? Признайся же, что ты всего-навсего защищаешь свой взгляд на вещи.

– Если бы это было не так, сказанное ничего не выиграло бы от этого. Но пусть будет по – твоему. Сказанное и при этом штчего не теряет.

– Ладно. Все равно я не удовлетворен предложенным тобой объяснением. Оно по висает в воздухе, ему не хватает законченности. Может, дело улучшится, когда мы рассмотрим другие разветвления ?

– А тебе не приходит в голову, что совершенно справедливо отмечаемая тобой незавершенность неотъемлемо присуща самому этому отношению, и ее вряд ли удастся полностью преодолеть при самом всестороннем и объединяющем все результаты рас смотрении.

III

– Мы так увлеклись, что ни разу не дали высказаться Лоту. Что ты скажешь? – обратился к Лоту Аттубис.

Как ни старался Лот не упустить н одного слова из разговора своих дорогих гостей, ему это удавалось с превеликим трудом, ибо приглушенный гул, доносящийся с улицы, исключающий какие-либо сомнения и в своем происхождении, свидетельствовал о возрастании у дома толпы и, его внимние вынуждено было делиться на части, изма тываясь не только от дробления.

Тем не менее он сделал над собой усилие, собрался с мыслями и ответил:

– Думаю, только от нас, от наших размышлений и действий в будущем зависит, станет ли незавершенность нашей темы ее недостатком или решающим достоинством. Недостатком, если она перестанет волновать нас и забудется, достоинством – когда нам придется биться если не над ее завершением, то, по крайней мере, над продолжением. Вряд ли боязно ошибаться, когда последствия ошибки дано исправлять всю оставшуюся жизнь. Таково мое убеждене, и, может быть, вы со мной согласитесь.

– Лот, ты не оставил мне ни малейшего повода не соглашаться с тобой сегодня, – улыбаясь, сказал Корбан. – Но твои слова я воспринял как предварительное подытоживание нашей беседы. Не будет ли мне позволено произнести заключительный тост? – и Корбан взглянул на Анубиса.

– Слово и право решать этот вопрос принадлежат Лоту, – отвел от себя ответственность Анубис.

– Если Корбан удостоил меня чести завершить затронутую тему, мне не остается ничего другого, как попросить его завершить своим словом наше застолье."

В это время послышался негромкий стук в дверь. Лицо Лота исказилось, но он не сдвинулся с места.

– Лот! Пожалуйста, передай своей дочери, что ты скоро освободишься и успокой ее."

Лот настолько забылся, что сперва даже не понял, что прозвучавший голос притадлежит Корбану. Он поднялся, извинился и подошел к двери. Зелфа несколько секунд молча смотрела на отца. Он же замер в предчувствии незримых бедствий, время которых уже начало свой отсчет.

– Отец, все старейшины города собрались у нашего дома. Они требуют, чтобы ты вышел к ним.

– Успокойся! Передай, что я уже выхожу, но не открывай дверь."

Еще несколько секунд безмолвного обоюдного взгляда, казалось, вместили весь ужас, который вскоре охватит домочадцев, и отец с дочерью в страхе за свой дом, за своих близких и за своих гостей, возносили в душе молитву Всевышнему. Своеобразный ритуал завершился. Затем они вышли из оцепенения. Лот прикрыл дверь и занял свое место за столом.

– Дорогой Лот, – сразу же начал Корбан, держа в руках полную чашу. – Мир и достаток в доме достигаются лишь ценой непрерывной борьбы и сплошных лишений, так же, как и спокойствие души – единственная, хотя и очень высокая цена за все беспокойства. Не достигшему ценой кропотливого труда мира внутри себя приходится опасаться войны вне, не создавшему достатка путем прилежания – бояться его потери, не испытавшему хоть раз подлинное, завоеванное душевное спокойствие – беспокойств. И если я с Анубисом желаем тебе и твоему дому мира и благополучия, то не затем, чтобы расслабить тебя перед неизбежными войнами и бедствиями. Только те, кто носит справедливость в себе, могут безошибочно знать, насколько она выше нас и насколько всесильна. Никогда не изменяющему ей она никогда не изменит. Будь здоров, наш добрый хозяин, и праведен в мыслях и делах!

Корбан осушил чашу и поставил ее на стол.

– Друг мой, – начал Анубис, – я буду краток. Живи и трудись в правде, и да не забудутся твои дела праведные!"

Аттубис на этот раз изменил своему обычаю и выпил чашу до дна. Он хотел было привстать из-за стола, но видимо, вспомнив, что следует это сделать после Лота, помялся и присел.

– Благодарю вас за теплые слова и добрые пожелания. Даст Бог, я попытаюсь более достойно отблагодарить Его за этот незабываемый вечер, – и Лот последовал примеру Корбана и Анубиса.

Лот встал из-за стола, но медлил выходить из комнаты.

– Я велю дочерям, чтобы они приготовили вам постель, – наконец сказал он и уверенным шагом направился к выходу.

Зелфа и Махла ждали отца. Белье было приготовлено заранее, и теперь им требовалось всего несколько минут, чтобы управиться с уборкой и приготовить комнату для ночлега.

Перед выходом из дома во внутренний дворик у Лота дрогнуло сердце. До него доно – сились голоса, все чаще и громче раздававшиеся на улице “Где Лот?” “Почему он не выходит к нам?” “Может, он хочет разозлить нас?”. Лота против его воли охватил страх, с которым он ничего не мог поделать.

Послышался смех, злой смех толпы, и еще выкрики, среди которых участились угрозы. Гул нарастал. Лот оглянулся. Из гостиной вышли дочери и приблизились к нему.

– Где мама ?

– Мама слегла от страха и плачет.

– Идите, успокойте ее.

– Отец, мы тоже боимся, – сказала Зелфа.

– Но вы же не плачете! – попытался изобразить улыбку Лот.

– Мне хочется плакать, – дрожащим голосом сказала Махла и действительно из глаз ее потекли слезы.

Плач младшей дочери успокоил отца.

– Если мы … нет, не то. Если вы останетесь в … тоже не то. – Даже успокоившись, Лот не мог собраться с мыслями. – Помните, что я любил вас и дороже вас у меня никого не было в жизни.

– Отец, ты прощаешься с нами? – горестно спросила Зелфа.

Лот ответил не сразу.

– Вы все сделали для гостей? – спросил он.

– Да, – ответили сестры в один голос.

– Идите к маме, – прошептал Лот и вышел из дома.

Только во дворе он ощутил всю бедственность своего положения. Ему незачем было оглядываться или смотреть по сторонам, он чувствовал, что отовсюду на него с ненавистью и злобным предвкушением смотрят сотни пар глаз. Лот думал об Ангелах. Вскоре он почувствовал, что лишь пытается думать о них, но это дается ему все труднее. [4] Еще не легли они спать, как городские жители, Содомляне, от молодого до старого, весь народ со всех концов города окружили дом.

Он начал сомневаться, что Ангелы знают о том, что готовится, больше него, а ведь он был уверен в этом на протяжении всего вечера. Через мгновение он не мог по верить даже тому, что они знают столько же, сколько и он, и прежде чем у него учащенно забилось сердце, прежде чем обратиться к согражданам, Лот обратил свой гнев на себя, ибо поступил непростительно легкомысленно, не предупредив своих гостей о возможной опасности, чтобы они могли что-нибудь предпринять для защиты.

Неминуемое приближалось с безжалостной неотвратимостью, [5] и когда вызвали его, Лота, в очередной раз, он сделал несколько шагов вперед, к каменной ограде, не чувствуя под собой земли.

Лот не различал отдельных лиц, хотя многие были с факелами и местность была хорошо освещена. С его приближением возбуждение усилилось, и Лоту показалось, что возросший шум даже помогает ему, мешая сосредоточиться. Из-за обращенных к нему возгласов, перекрывающих друг друга, Лот не мог разобрать, чего же хочет от него толпа. Он догадывался, что ему пытаются сообщить о том, что привело горожан сюда, но не понимал, на что именно ему отвечать.

Не то крикуны поняли это, не то они уже накричались – уж слишком бросалась в глаза беззащитность и обреченность жертвы, быть может больше всего на свете желавшей не лишать насильников удовольствия, – но они несколько поутихли, и наступило мгновение, когда возбуждение несколько улеглось, быть может, в предвкушении заветной цели.

Тут уж нельзя было не понять, не говоря уже о том чтобы не услышать то, что их заставило покинуть дома свои и привело всем стадом к нему.

И говорили ему:

– Где люди, пришедшие к тебе на ночь ? Выведи их к нам; мы познаем их."

Лот замер и неожиданно почувствовал облегчение; он знал, и давно уже знал, что предложить последовательным и верным себе в своих прихотях согражданам, но старательно избегал обыгрывать свое решение в мыслях. Теперь его решение должно было не только освятиться в его сознании, но и быть озвучено перед всем народом. И этот путь ему предстояло пройти за считанные минуты.

[6] Лот вышел к ним ко входу и запер за собою дверь. Человек пять, нещадно колотящих в дверь, слегка отступили назад. Несмотря на мертвенно-бледное лицо, Лот был спокоен. Он огляделся вокруг, переводя взгляд с одного знакомого лица на другое, успев удивиться тому, насколько все они похожи друг на друга, и даже подумать, что, видимо, это происходит от одного и того же обуревающего их желания, [7] и сказал (им):

– Братья мои, не делайте зла. [8] Вот у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно; только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего."

Не успел Лот закончить речь, как стоящий рядом с ним Атрокс, фактический правитель города, сын старейшины Каузария и отец дочерей Ступрозы и Путиды, со всей силой ударил Лота по лицу.

– И ты должен называться отцом?! – проревел он и, почувствовав, что Лот и не думает противиться, ударил его еще раз во имя торжества справедливости.

От боли Лот чуть не заплакал, но полетевшие в него плевки не дали пролиться влаге, наполнившей глаза, и он нашел в себе силы даже порадоваться изобретательнос ти сограждан, утихомиривших свой гнев таким образом. Правда, он не смог воспро тивиться желанию все же запомнить тех, кто в него плевал. Самым разгоряченным ему показался Ланганон, брат Атрокс а, стоящий рядом с ним, и Ступрум, их сосед и большой друг.

Лот чуть было не улыбнулся в ответ на насмешки судьбы, стоя перед теми, кто осыпал его ударами и плевал в лицо. У него не хватило сил по чувствовать удовлетворение от того, что он запомнит их имена, ибо ему не хотелось забывать их и он не знал, откуда взялось у него это желание. Но, с другой стороны, не замедлил возникнуть повод и для того, чтобы быть благодарным им, ибо Лоту показалось, что теперь ему не трудно будет вынести, даже если его станут резать на части самым тупым ножом, который найдется в их славном, добром, светлом даже в разгар ночи, городе Содоме.

Новый приступ волнения объял обступившую дом Лота толпу, когда пронесся слух, что он предложил своих дочерей вместо чужеземцев. Мало кто в городе не знал Зелфу и Махлу, и вряд ли кто отказался бы позабавиться с ними, ибо как бы ни были содомляне пресыщены блудодеяниями, перед каждой новой возможностью потратить частичку своих жизненных сил на чужую плоть для удовлетворения своей, перенапрягающей воображение, забывались все прежние удовольствия, и разочарования и ожесточение большинства из них при малейшем препятствии принимало такие размеры, будто у них появилась единственная в жизни возмож – ность, неиспользование ко торой сделало бы их душевно неполноценными калеками. А многие таковыми себя и считали, и, постоянно чувствуя боль от неудовлетворенной или неудовлетворенных когда-то похотливых поползновений, ни за что не захотели бы усилить ее новой, еще одной неудовлетворенностью.

Недоступность дочерей сограждан, выходящих замуж и оберегаемых мужьями, мало кому в Содоме могла нравиться, и никому не нравилась в действительности. И как ни падки были люди на незнакомцев, которых соблазнительно было познать и прогнать, насыщение плотью Зелфы и Махлы было едва ли менее, если не более соблазнительным, и многим вскружило голову.

Мнения разделились. В задних рядах уже завязались споры о том, какая из пар более предпочтительна и почему. Споры становились все ожесточеннее, и тому было несколько важных причин. Многие из стоящих позади понимали, что жадность более имущих и сильных не даст им насладиться добычей. Каждый средний содомлянин не имел ничего против того, чтобы самые знатные первыми насытились плодами познания. Но нестерпимо уттизительно было допустить, что и их приспешники потянутся за ними и оставят их ни с чем. Но это была не единственная причина.

Некоторым показалось очень удобным свести счеты с другими; и они ухватились за первую же возможность постоять за нечто, про тивоположное вкусам их недругов. Другие просто предпочитали познать женщин, ибо пресытились мужеложством. В первых рядах также взыграл дух соперничества, ибо после слов Лота, некоторым захотелось пробраться ближе к Атроксу, который никому не уступил бы первенства, ибо за считанные часы двум девственницам могла перепасть такая нагрузка, какую иная женщина не перенесла бы за всю свою жизнь.

Так или иначе, все множество содомлян, еще за несколько минут до того объединенное общим желанием, после слов Лота оказалось расколотым и направляющим весь свой пыл на все более принимающее характер междоусобицы противостояние.

Кое-где дошло до драки. Шум и неразбериха возрастали. Раздавались крики, обращенные то к Лоту, то к стоящим впереди. “Почему мы медлим?” “Лот, выводи своих дочерей!” “Выводи пришельцев!” Две группы людей, стоящие поодаль, нещадно избивали друг друга, и выпавший из рук одного дерущегося факел объял пламенем кого-то из стоявших рядом. Человек завопил от невыносимой боли. Такие же крики послышались из других мест. Они перекрывали стоны раненых и избитых, которых становилось все больше. Вид уменьшающихся в количестве претендентов доводил до крайности жестокость остающихся на ногах, которых было еще довольно много.

Лот не знал ни об истинных причинах происходящего, ни об его размерах. Он ничего не мог предпринять, ибо был тесно прижат к двери. Ему оставалось лишь ждать следующего действия в разворачивающихся событиях, которое было несомненным лишь в одном – оно будет направлено против него.

VII

Атрокс первым понял, чем грозят завершиться беспорядки, которые все более усиливали буйство озверевших людей. Не мог он не знать и того, почему началась вся заваруха. Постепенно им и его братом овладела такая ярость, что они готовы были задушить стоящего перед ними, оплеванного и избитого пройдоху, одним своим словом перессорившего всех со всеми. [9]

Но по привычке вершить суд по справедливости на людях, они должны были на короткое время отложить свою расправу и сказали (ему):

– Пойди сюда."

Насмешку, заключенную в этих словах, мог сполна оценить лишь Лот, лишенный возможности не то что передвигаться, но и шевельнуться. Он был рад тому, что не в состоянии думать, ибо это уменьшало боль.

Атрокс и Ланганон схватили Лота за руки, крепко сжали их и сказали:

– Вот пришлец, и хочет судить?"

Атрокс окинул взглядом стоящих рядом. Шум все усиливался, и ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Тут на него так надавили слева, что он едва удержался на ногах. По сверкающим при свете факелов каплям пота на лицах стоящих рядом он понял, что и сам не в безопасности и через секунду-другую, может, и ему придется сразиться с напирающими со всех сторон негодяями, совершенно забывшими о порядке. Последний взгляд, брошенный на единомышленников, превратил его злобу в отчаяние, ибо в их сверкающих яростью глазах ясно проглядывало, что они не прочь проучить простолюдинов за их бесчинство, и ни чужеземцы, засевшие у Лота, ни его до чери, ни он сам не перевесят наслаждения от бойни и резни.

Познание, добытое таким путем, содомляне не только отличали от иных видов познания, но и ставили несравненно выше. Но Атрокс не дошел еще до такого состояния, чтобы забыть то, по чему он стоит перед этим ничтожным пришельцем, виноватым перед коренными содомлянами уже самим своим существованием, прибывшим неизвестно откуда и занявшим чужое пространство.

Он проревел Лоту прямо в лицо:

– Теперь мы хуже поступим с тобою, нежели с ними, будь то твои гости, или твои дочери."

Сразу же после слов Атрокса в воздухе раздался чей-то мощный бас:

– Атрокс решил не щадить ни Лота, ни его людей, ни его дочерей!"

Мигом облетевшая всех еще не ввязавшихся в драку людей весть вызвала настоящий взрыв. Толпа разделилась на несколько потоков, пытавшихся пробиться ко входу. Атрокс и его брат были оттеснены напирающей волной, а затем вместе со всеми, кто стоял в первых рядах, сбиты с ног и почти затоптаны теми, кто еще кое-как держался. Лота спасло то, что его оттеснили к выступу, находившемуся рядом с дверью. Больше всего досталось тем, кто был прижат к стенам или находился в гуще толпы. Лот больше не видел перед собой Атрокса, хотя руки у него болели и ему казалось, что его все еще держат и вот-вот сдерут с него одежды, чтобы надругаться над ним.

Крики, вопли и стоны заглушали все остальные городские шумы. Две, более удачливые по сравнению с другими группы людей, пробившие себе путь, казалось, должны были воздать проклятому дому за всех, и очень приступали к человеку сему, к Лоту, который находился слишком близко, чтобы можно было допустить, что он станет чужой добычей. Ведь они с величайшим трудом пробирались, и уже почти совсем подошли, чтобы выломать дверь. Лот закрыл глаза и замер. К тому, что он давно уже ничего не понимал, ничего не слышал, добавилось и то, что он перестал видеть”.

===========================================

VIII

Подмастерье поставил точку и облегченно вздохнул. Сегодняшняя доза далась ему легче, чем вчерашняя. Он был рад и тому, что значительно продвинулся в ветхозаветном тексте, который, занимая в оригинале всего две странички, после переложения первых предложений грозил разрастись раз в сто, а может и более.

Он подравнял стопку исписанных листов, положил ее на место и, продолжая мыслить образами истории, которую с некоторой ро бостью впервые назвал “своей”, еще несколь ко минут не вспоминал о гуляющих сестрах. Но мало-помалу он начал припоминать свои вчерашние обиды, узаконенные выходы на свидания Аколазии и следовавшей по ее стопам Детеримы. Он не слышал, когда они вернулись, но, встав поутру и увидев их дверь запертой, успокоился и решил, что хоть одна из них ночевала дома.

Снова с неослабевающим удовлетворением Подмастерье отметил, что положенные для занятий часы были полностью отработаны до выхода из дома, в первой половине дня. Так что некоторое охлаждение к сестрам, отразившееся на распорядке дня, имело не только неприятные последствия. Он начал собираться на прогулку. Его ненадолго задержали два факта, потребовавшие объяснения.

Если он опережал с выходом сестер, это было оттого, что они вернулись поздно, и, следовательно, начало дня у них сместилось во времени. Привыкание к этому смещению не потребовало бы от него больших усилий, если бы не забота о рабочих часах, менять которые ему не хотелось и поддерживать которые Аколазии было бы трудно, если бы она стала выходить намного позже обычного.

Он решил повременить с требованием от Аколазии разъяснений, тем более что до сих пор она никаких нареканий по этому поводу не заслуживала, а если бы кому-то случилось прийти в установленное время и уйти ни с чем из-за ее отсутствия, тогда и без прочих оснований, а лишь в силу высших интересов ему пришлось бы предпринимать попытки, чтобы навести порядок, расстраивающийся на глазах.

Второй факт, привлекший его внимание, состоял в том, что за последние дни ряды клиентов заметно поредели. И накануне утром, и сегодня до обеда никто не приходил. Через день начинался учебный год, и естественно было предположить, что отцы семейств, братья или сыновья были заняты перевозкой домочадцев со скарбом из деревень, с дач, курортов и подготовкой к учебному году всех тех, кому надлежало быть готовым.

Перед выходом из дома Подмастерье ощутил некоторое неудобство от того, что с утра не виделся со своей квартиранткой и со своей сослуживицей, но тут же утешив себя, что неминуемого неразумно избегать и что ему не следовало затягивать с привыканием к столь прискорбному лишению, направился с очищенной душой по местам своего обычного маршрута.

Возвращаясь домой, он в глубине души надеялся, что Аколазии не будет дома и кто -то обязательно прождет ее напрасно. Но из двух радостей, хотя бы одна из которых никак не могла миновать его, ему выпала меньшая. Вскоре после него пришел ничем не примечательный и в силу этого незаменимый Апрун, и Аколазия, которая, как выяснилось, не выходила из дома вовсе, без каких-либо особых приготовлений и отклонений от заведенного порядка обслужила его. Когда Подмастерье после ухода Апруна зашел в залу, чтобы отдать Аколазии заработанную сумму, она сидела за столом с еще не зажженной сигаретой в руке.

Положив перед ней деньги, он заметил:

– Не бережешь, однако, здоровье!

– Ты скажи, для кого его беречь, и я поберегу.

– Как для кого? А тому, с кем ты встречаешься, оно не нужно?

– Вот совпадение. И он постоянно твердит о том же.

Нельзя было сказать, что подобное совпадение очень обрадовало Подмастерья.

– А ты что отвечаешь?

– Что следует заострить внимание не на недостатках, а на достоинствах. Например, я не пью.

– Лучше пить, чем курить, – с непоколебимой уверенностью произнес Подмастерье.

– Когда любишь, то понимаешь, почему человек пьет или курит.

– Извини, я не понял, к кому это относится, ко мне или к твоему…

Мохтерион запнулся.

– К обоим! – сказала Аколазия, не став дожидаться завершения фразы.

– Ты и сегодня выходишь?

– Да.

– Вот это любовь! Вы уже… – он замолчал, почувствовав вдруг укол совести, не позволившей ему сказать грубость.

– Если бы мы уже…, то не встречались бы ежедневно и не ворковали бы до полуночи. Разве это не ясно?

– Может, ты влюбилась в него? – настороженно спросил он.

– Ладно тебе, ревнивец. В твоих руках да с моим Гвальдрином для любви не остается времени. Я с ним отдыхаю; ему со мной интересно.

– Да, со мной не отдохнешь.

– Ты прав.

– Но мне трудно представить, что с одним мужиком можно работать, а с другим – отдыхать. Наверно, малолеток какой-нибудь.

– Не могу понять, почему это тебя так беспокоит. К тому же, ты повторяешься.

– Повторенье – мать ученья!

– И смерть для творческой деятельности.

– Вот это гиперкритика! – попытался подыграть Аколазии Подмастерье, задетый, однако же, ее словами.

Он посмотрел на холодильник, где лежали знакомые страницы. Потом подошел, посмотрел на них, перебрал в руках и, убедившись, что все на месте от начала истории до конца, не без страха спросил:

– Ты читала сегодняшнюю порцию?

– Да. Мы с Детеримой штудируем каждую страницу.

Страх немного отпустил, но еще не прошел.

– Вы настроены продолжать дальше?

– Еще как! Сегодня мы даже спорили с Детеримой о том, каким будет продолжение.

– И в чем вы разошлись во мнениях?

– Это секрет.

– А как дела у Детеримы?