Читать книгу: «Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2», страница 9

Шрифт:

– А ты что, с ней не разговариваешь?

– Намек понял, – поспешил ответить Мохтерион. – Как же вы обговорили, кто из вас придет раньше? Она ночевала здесь?

– Да. Она пришла позже меня. Хорошо, что напомнил. В день ее приезда мы заказали ключ для нее. Теперь у нее свой.

– Она тоже уходит сегодня?

– Пока не знаю. И вообще, должна тебе сказать, что Детерима скоро обгонит меня в любви к тебе. Она все расспрашивает меня, как нам жилось в первые две недели.

– А ты не спрашиваешь ее не в ссоре ли мы с ней?

– Спрашиваю. Но разве тебе помогали вопросы?

Мохтерион задумался.

– И ей нет, – приняла за согласие его молчание Аколазия.

– А ты не в курсе, она встречается сегодня с тем же хахалем, что и вчера?

– Ну, знаешь, хватит! Сейчас же пошлю ее к тебе, – развязно сказала Аколазия и пошла к себе.

Подмастерье не на шутку испугался.

– Нет, не надо, – и, увидя насмешливое выражение ее лица, добавил: – Пожалуйста!"

Аколазия приоткрыла дверь и собиралась проскользнуть в свою комнату.

– Будьте осторожны!

Внезапно она повернулась и не изменяя выражения лица, проговорила:

– Ты трус! Все мужчины трусы!"

Было еще довольно рано, но чувствовавший усталость Подмастерье не раздумывая решил лечь спать, тем более что завершение занятий в первой же половине дня, обусловленное ранним подъемом, не переставало радовать его. Хлопнула входная дверь, и он понял, что одна из сестер ушла. Так как дверь в их отсек со стороны улицы запиралась с трудом, а сестры были настолько деликатны, что не беспокоили хозяина лишний раз, то по хлопку двери можно было заключить, что и второй уже нет дома. Он не хотел думать о них, и это ему удалось достаточно легко.

В конце концов, если то, чем он занимался утром, и не имело какого-то самостоятельного значения, то все же отнимало все силы, а значит, имело для него самое большое значение, и усталость не позволяла, весьма кстати, предаваться в общем-то унизительным грезам. Он скоро заснул и, казалось, ничто уже не помешает полноценному отдыху, чтобы наутро возобновить борьбу за продолжение истории Лота.

Когда его разбудил осторожный стук в дверь подъезда, произведенный железным предметом, его удивило, что он проспал. Он полагал, что уже утро, и в дом рвется ранний клиент. Он чувствовал себя вполне отдохнувшим, и думать так было естественно.

Тем не менее глаза он открыл только после повторного стука. Было темно, и теперь ему показалось, что он лег совсем недавно и спал-то не более часа-полтора. Но он ошибся и во второй раз. Быстро поднявшись, он подошел к столу и при лунном свете посмотрел на часы. Был третий час ночи.

Накинув халат, он повернул ключ в своей двери, который никогда не вынимался, и спросил:

– Кто там?

– Мохтерион, это Эвфранор, открой пожалуйста, – послышался из-за двери знакомый голос.

Он немного успокоился.

– Ты один? – спросил он.

– Нет."

Подмастерье запахнул полы халата и открыл дверь.

Зашел Эвфранор и с ним его друг, степень близости с которым была Подмастерью известна лишь приблизительно. Он знал его имя – звали его Минкционом, – несколько раз видел его у Эвфранора, но познакомиться с ним поближе ему не довелось.

– Извини, Мохтерион, мы засиделись в гостях, да уж очень хотелось прийти к тебе… Я давно уже обещал Минкциону."

Стряхнув с себя усилием воли сонную одурь, столь естественную для такого времени, Подмастерье начал наконец соображать. Он был очень недоволен наглостью Эвфранора, но ему пришлось скрыть свое возмущение. Он пригласил их войти и повел в галерею.

– Ты нам поиграешь? – заикнулся было Эвфранор.

– Поздно. У соседей открыты окна. Пойду за Аколазией."

Постучать пришлось дважды, и в ответ на “Кто там?” Аколазии он объяснил ситуацию. Через секунду она предстала перед ним в темном коридоре, примыкающем к ее комнате, совершенно голая.

– Эвфранор приплелся с новобранцем, приготовься, – еще раз объяснил он.

– Что он, одурел что ли, не знает, когда приходить?

– Я сам не рад. Но что делать?

– Сейчас выйду. Оденусь только."

Недовольство вновь охватило Мохтериона.

– Она скоро будет готова. Кто из вас первый? Прошу в залу."

Минкцион дернулся и спросил Эвфранора:

– Куда идти, дружище?"

Мохтерион вошел в залу вслед за Минкционом и включил настольную лампу, прописанную уже многие годы на холодильнике. Тут же вышла и Аколазия.

– Аколазия, знакомься, Минкцион, – заученно сказал Подмастерье, и поспешил оставить их одних.

Увидев Эвфранора в углу дивана, с которого только что встал и в другом углу которого была свернута к подушке его постель, Мохтерион впервые осознал, что Эвфранор находится в самом веселом расположении духа. Хотя его собственное настроение резко контрастировало с ним и некоторым образом дополняло его, такая полнота никак не способствовала притуплению его остроты.

Возясь с постельными принадлежностями, Подмастерье старался припомнить все, что было связано с Минкционом. Он был актером, по словам Эвфранора не только хорошим, но и известным. Снимался даже на телевидении, и, хотя и в театре, и в кино исполнял преимущественно роли отрицательных персонажей, по единодушному мнению широких слоев почитателей его таланта делал это блестяще. К сожалению, Мохтерион знал его не так близко, чтобы превратить лавры пожинающего славу человека в составляющие своей гордости, но и то, что ему было известно из общения с ним, не предвещало никаких потерь и жертв.

Минкцион был интеллигентом, любителем сказок, и до тех пор, пока человек не сталкивался с недостаточностью и неприспособленностью интеллигентности к местным условиям жизни, она, интеллигентность, – естественно, не только, да и не столько Минкциона, – если и не переполняла счастьем, то, по крайней мере, не раздражала. Еще меньше можно было вменить Минкциону в вину то, что он более всего был расположен к развлечениям во время, соответствующее его профессиональным занятиям, и ради больших заслуг Эвфранора, ради ожидаемого, хоть и малого дохода с Минкциона и просто в силу неизбежности помех в работе, которые следовало терпеливо переносить, Мохтерион, не забывая о своем назначении и месте в обществе, не без усилий, но все же смирялся со слабостью артиста, невольно разделяемой и поддерживаемой им.

– Что скажешь, Мохтерион, как идут дела? – спросил Эвфранор приятеля, когда тот занял свое любимое место у подоконника, прислонившись деликатной частью тела к установленному под ним радиатору.

– Как тебе сказать? Смотря с какой стороны посмотреть. Хорошо, раз бракуют – значит существую; должен ведь существовать, иначе не проигрывал бы.

– Кто ж тебя так обидел? – весело спросил Эвфранор.

– Сестра Аколазии.

– Как, ее сестра тоже здесь?

– Под одной крышей с нами.

– И ты мне ничего не сказал? Это не по-дружески.

– Ты что, хочешь, чтобы Саруйя мне глаза выцарапала? Она и так жалуется, что вы редко встречаетесь, а тут… И что меня беспокоит, – где бы ты ни гулял, она вечно думает, что это я тебя соблазняю своими девочками.

– Она не ошибается. Из моих друзей только ты занимаешься этим делом профессионально.

– Вот это похвалил! Весьма тебе признателен.

– Ты лучше скажи, какова из себя сестра Аколазии. Как ее зовут?

– Детерима.

– Значит, насчет того дела она ни-ни? Или только с тобой у нее проблемы?

– Заходи, как сможешь. Постараюсь вас познакомить. А дальше, поступай как знаешь. Впрочем, тебе может помочь и Аколазия. Ты ей запомнился с самой лучшей стороны.

– А сейчас нельзя?

Подмастерье задумался.

– Верно. Лучше на днях, – опередил его Эвфранор.

– Поговори о ней с Аколазией. Скоро, надеюсь, наступит твоя очередь.

Теперь немного помолчал Эвфранор.

– Составляешь план? – спросил Подмастерье.

– Да нет! Сегодня я в звании гостя и поводыря, – без прежнего воодушевления ответил Эвфранор.

Тут только Подмастерье почувствовал утомление, и у него совершенно пропало желание разговаривать. Эвфранор также умолк, и оба приятеля стали прислушиваться к звукам, доносящимся из соседней комнаты, явно надеясь различить среди них и такие, которые оповестили бы об окончании несценического выступления Минкциона.

XII

Минкцион, однако ж, увлекся и неизвестно, как долго еще задержался бы с выходом, если бы Эвфранор, до того лениво позевывавший, вдруг не сорвался с места и не постучал ему в дверь. В ответ послышался голос Минкциона. Мохтерион не разобрал, что он сказал, но, судя по тому, что Эвфранор вернулся более спокойный, решил, что большому удовольствию одних и меньшему – других скоро придет конец.

Но усталость и недовольство неурочным визитом, которых хватило бы в другое время на весь день, не отпускали его. Услышав скрип двери, Эвфранор снова поднялся с места и вышел из комнаты. Через секунду вошел Минкцион, а с ним Аколазия. Эвфранор появился позже.

Минкцион, по-видимому, был доволен настолько, что готов был щедро поделиться своим счастьем. Аколазия натянуто улыбалась, и Мохтериону стало больно при виде того, как она преобразилась.

– Как вам понравились мои сказки? – спросил Минкцион, казалось, напрашиваясь на то, чтобы рассказать еще одну.

– Я люблю народные, – ответила Аколазия. – А вы пересказываете сказки писателей.

– Минкцион, пора, – потянул его за рукав Эвфранор, оправляя на нем одежду.

– Как? – не унимался Минкцион. – А что, писатели не люди? Они не принадлежат к народу?

– Есть разница между человеком, который ставит свою фамилию на титуле, и человеком, который рассказывает, не помня или не думая о своем имени, – ответила Аколазия.

Минкцион был несколько озадачен, зато у Подмастерья настроение заметно поднялось.

– Минкцион, хватит! Что ты привязался, как будто ты здесь последний раз, – проворчал Эвфранор и снова потянул его к выходу.

– Мы обязательно продолжим нашу беседу завтра! Да нет, сегодня же! – встрепенулся Минкцион. – Я надеюсь, вы меня не забудете.

Аколазия вышла в прихожую вместе с остальными и, оказавшись за спиной Мохтериона, прошла в залу.

Когда он закрыл за ушедшими дверь, ему показалось, что у него нет сил даже вздохнуть от облегчения. На несколько секунд он задержался у двери, не соображая, чт о же теперь ему делать. Внезапно перед ним очутилась Аколазия; подняв правую руку, она поднесла ее к его лицу.

– Вот! Добрый дядя расплатился за сказочника, – сухо проговорила она.

Подмастерье посмотрел на поднятую руку, в которой она держала две купюры, раза в три меньше дневной ставки и, пожалуй, разов в шесть меньше ночной, если бы таковая существовала.

– Ты хорошо посмотрела? Может, где-то завалилась на пол, – испуганно, будто уличенный в преступлении, сказал Подмастерье.

– Никаких бумажек нигде нет, ни в зале, ни у тебя в комнате, – сдерживая гнев, сказала Аколазия.

Подмастерье вошел в залу, перетряхнул не убранную еще постель, нагнулся к полу, встал на колени, чтобы лучше видеть, но поиски только подтвердили слова Аколазии. Все это время Аколазия стояла на прежнем месте в прихожей.

Подмастерье достал деньги из ящика письменного стола и позвал Аколазию.

– Доплачиваю к дневной норме, хотя следовало бы к ночной. Остальное спишем за счет квартплаты, ладно? – проговорил он, не глядя на нее.

– К черту твои деньги! Надоело все! – Крик внезапно оборвался и сменился громким детским рыданием.

Она бросила деньги на пол и, не переставая плакать, ушла к себе.

Сцена не произвела на Мохтериона почти никакого впечатления. Ему надо было залечивать свою рану. “Спокойно, Аколазия, спо койно!”, проговорил он про себя, по добрал деньги и вынес их в залу. Он положил их на холодильник, погасил всюду свет и отдался во власть ночи, остаток которой приобрел теперь особое значение.

Глава 6

==========================================

“Противостояние в толпе достигло предела. В ход были пущены ножи, топоры, предметы с железными наконечниками, видимо, припасенные впрок. Еще раньше по голосам дерущихся Лот понял, что среди них были и дети. Лот давно уже не мог сво бодно дышать, но теперь стал задыхаться от дыма, который пробивался через скопления людей и местами был таким густым, что служил завесой злодеяниям совершенно распоясавшихся людей. Горели несколько домов по соседству, куда были сначала перенесены первые раненые, а потом в них также вспыхнула драка между горожанами, пытавшимися найти там укрытие.

Лот уже рад был бы скорой смерти, но его, хоть и обессиленное, но все еще живое тело независимо от сознания сделало последнее усилие, чтобы найти единственный спасительный выход, остающийся в его распоряжении. Лот не мог плакать, ибо глаза его были горячи и сухи от разъедающего их дыма. Он открыл рот и попытался поднять голову, чтобы излить в крике боль и безысходность, а главное, попрощаться с родными и ставшими близкими гостями. Он сделал все, чтобы привести волны в колебание в небольшом пространстве над собой, но голоса своего не услышал. [10]

Тогда, – сразу же после вопля Лота, – мужи те, Анубис и Корбан, почти с самого начала, стоящие по эту сторону ворот и слышащие, и более того, чувствующие все, что происходило рядом, за стеной, простерли руки свои, – Анубис приотворил дверь, а Корбан схватил Лота за пояс и выдернул его с места, которое, по мысли Лота, должно было стать местом его погибели.

Не успел Анубис прикрыть дверь, как по ней забарабанили. Почти сразу же за этим раздался душераздирающий вопль. Он понял, что кого-то зарубили. Увидав отца, свалившегося на землю из рук Корбана, Зел фа и Махла выбежали во двор и, с помощью Анубис а и Корбана, ввели Лота к себе в дом.

Анубис остался у входа. Он повернулся к улице, откуда по-прежнему доносился гвалт. Глаза его горели гневом. На минуту он задумался. Правда Господа подтвержда лась чуть ли не на каждой пяди местности. Он понимал, что близится время, когда проявится и Сила Господа.

Махла поджидала его у двери, и, когда он вошел в дом, дверь (дома) они заперли.

Побоище перекинулось на другие улицы Содома и к тому времени было в полном разгаре. Атрокс и Ланганон были зверски убиты людьми Кратегида, местного купца, ненавидящего выскочек-правителей. Крате гид, обвинив мертвых в том, что они возмущали народ и принесли столько горя гражданам Содома, призвал столпившихся вокруг людей идти к их домам и разрушить их. Долго увещевать людей не пришлось, так как не менее трех десятков горожан с шумом направились к указанной цели. “Не забудьте познать Ступрозу и Пут иду!”, кричал им вслед озверевший Кратегид, который сам с полсотней сторонников решил преследовать Ступрума, выбравшегося из толпы и еле спасшегося.

– Ступрума не убивать! – командовал брат Кратегида Бебр. – Чем хуже его Рея и Версьера дочерей Лота?"

Из толпы раздались уже нечеловеческие голоса:

– Ничем! Ничем!! Мы доставим лизоблюду Ступруму удовольствие поприсутствовать при познании его дочерей! Жаль, что некому будет предложить их нам!"

Толпа вокруг дома Лота поредела. Как и в любом другом городе, в Содоме жили люди, ожидавшие своего часа, и, поняв, что он пробил, они уже не хотели терять ни минуты: каждый из них готов был через трупы всех остальных познать своих избранниц и наказать тех, кому они принадлежат.

Кое-где около Лотова дома еще продолжалась драка. Но живых было меньше, чем убитых и раненых.

И вряд ли кто из живых, видя море крови и горы трупов перед домом Лота, решился бы взломать дверь и осуществить общее желаттие, и без того принесшее столько разрушений. Можно было подумать, что вся полоса вдоль дома Лота была заколдована, [11] а людей, бывших при входе в дом, чьей-то невидимой рукой поразили слепотою, от малого до большого, так что они, те, кто еще был жив, – обречены были мучиться и действительно измучились, искав входа.

Бесчинства охватили весь город. Задолго до рассвета не осталось ни одного дома в Содоме, которого так или иначе не коснулось бы горе. В одних считали убитых, в других готовились к приему раненых, третьи были объяты пламенем.

Лот лежал неподвижно в ближайшей от входа комнате, которая служила спальней его дочерям. При прикосновении смоченного в теплой воде полотенца черты его лица исказились так, будто его пытали раскаленным железом. Зелфа решила переждать. Она дожидалась минуты, когда отец немного придет в себя и позволит облегчить его страдания. Все двери были плотно прикрыты, и в доме царила тишина. Махла хлопотала возле матери, которую свинцовая тяжесть в голове приковала к постели, и время от времени подходила к двери комнаты, где лежал отец, прислушиваясь, нет ли там каких-либо признаков жизни, но, ничего не услышав, возвращалась на свое место подле матери.

– Что отец, жив? – спрашивала Орнатрина.

– Жив, мама. Даже не ранен, – отвечала Махла.

– Как он?

– Отдыхает. Перепуган очень. Всем нам досталось.

– А толпа? Толпа все еще у дома ?

– Нет, мама. Народ рассеялся.

– Что же горит? Я чувствую запах гари.

– Горят дома в городе.

– Господи!..

– Где наши гости?

– У себя. Они сказали, что до рассвета все кончится.

– Дай-то Бог! Что же это творится с людьми?"

Анубис и Корбан, действительно, находились в отведенной им комнате, где всего пару часов назад во время ужина они так мирно беседовали и спорили. Корбан лежал на кровати с открытыми глазами и напряженно думал, Анубис, казалось, спал.

Все в доме чувствовали некоторое облегчение от того, что Господь отвратил от них большую беду, понимали, что необходимо немного отдохнуть, чтобы собраться с силами и противостоять злу, которое могло снова обрушиться на них с еще большей силой.

III

– До рассвета далеко? – открыв глаза, спросил Анубис бодрствующего друга.

– Около двух часов.

– Как Лот?

– Думаю, уже пришел в себя.

– Пора готовиться в путь.

– Я давно уже подумываю об этом, —сказал Корбан и сел на кровати, выжидательно поглядывая на Анубиса.

К этому времени Лот уже с полчаса чувствовал себя действительно лучше. Держа руку дочери в своей, он расспрашивал ее о том, как же все произошло, как он очутился дома, где были Анубис и Корбан, что делали люди вне дома, как здоровье Орнатрипы, и Зелфа терпеливо отвечала ему и радовалась, что с каждым ее ответом отец становился бодрее, хотя лицо его все еще оставалось неестественно бледным.

Послышался негромкий стук. Зелфа подошла к двери и открыла ее. За ней стояли Анубис и Корбан.

– К вам можно ?

– Проходите. Отец уже пришел в себя. Может, оставить вас одних? – спросила она, хотя чувствовалось, что ей очень не хочется делать этого.

– Нет. Останься. Мы все равно собирались позвать тебя, – сказал Корбан, улыбаясь живому, немало натерпевшемуся, но по-прежнему излучавшему доброту хозяину дома.

– Как твое самочувствие, наш добрый хозяин? – обратился Корбан к Лоту.

– Спасибо. Мне уже лучше.

– Мы знаем, что тебе пришлось перенести.

– Они хотели…

– Мы знаем все.

– Неужели мы спасены?

– Вы были спасены еще до того, как эти злодеи замыслили напасть на нас.

– Как же нам быть ? Что делать ?

Аттубис стоял рядом. Отвечая на вопросы хозяина дома, [12] сказали мужи те, Анубис и Корбан Лоту:

– Дорогой Лот! Ты понимаешь, в каком положении мы оказались. Бездействовать нам нельзя. И времени на долгие раздумья у нас нет. Кто у тебя есть еще здесь? Зять ли, сыновья ли твои, и кто бы ни был у тебя в городе, всех выведи из сего места. Мы единственные в этом городе, кто понимает всю несправедливость, творящуюся и творимую населяющими его людьми. И не нам, потерпевшим от них и терпящим с тобой и с твоими родными от их мерзости, щадить их. Надо торопиться и собираться в дорогу. [13] Ибо мы с помощью Бога истребим сие место; потому, что велик вопль на жителей его к Господу, и будь уверен, Господь послал нас истребить его. Соберись с силами, друг наш. К рассвету мы должны быть готовы покинуть это проклятое Богом место."

Корбан встал и направился к выходу. За ним последовал Анубис.

– Зелфа, ты все поняла? – спросил Корбан старшую дочь.

Она утвердительно кивнула головой.

– Если потребуется наша помощь, незамедлительно зови нас, – сказал Анубис и вышел вслед за Корбаном из комнаты.

Отец и дочь думали об одном и том же, но мысли их были различными.

Лот, который еще несколько часов тому назад вряд ли вспомнил бы о женихах своих дочерей, теперь думал о них больше, чем о собственной семье. Он сам никак не мог понять, почему его отношение к ним столь резко переменилось. Неужели он настолько потерял уверенность в себе, что хотел не только разделить с ними бремя заботы о дочерях, но и полностью переложить на их плечи ответственность за них! Он не сопротивлялся этой мысли, но лишь потому, что, смирившись с ее очевидной правильностью, берег силы для своего вызванного разными причинами радения о Кавилле и Ульторе.

Он боялся за Зелфу и Махлу всю жизнь, и на всем ее протяжении его страх то усиливался, то ослабевал, так что незаметно для себя он привык к нему и, казалось, носил в себе нечто вроде противоядия против большего и настоящего горя, которое могло нагрянуть в любой момент. Но запавшее в память звериное выражение лиц сограждан вкупе с мучительным ощущением своей полной беспомощности привели к на редкость ясному пониманию того, что его сил не хватит, чтобы оберечь Зелфу и Махлу в будущем, и более того, это будущее уже начало свой отсчет.

Он рассердился на себя за мысль, что происшедшее с ним было наказанием за то, что он не то чтобы сопротивлялся выдаванию дочерей замуж, но не способствовал ему и по мере возможности оттягивал разлуку с ними. Все его доводы относительно опрометчивости спешки в подобном деле в один миг стали ка – заться ему ложными и надуманными. В конце концов, ни Кавилл, ни Ультор были ничем не хуже других молодых людей, и если раньше он, отмечая это, добавлял, что у них впереди еще вся жизнь, чтобы догнать и перегнать в злодействах своих наиболее отличившихся в них сограждан, то сейчас искренне сожалел об этом, ибо понимал, что его предположение ничем не обосновано и им руководило лишь чувство собственника, не желающего расстаться со своим товаром за первую же предложенную цену.

Было время, когда его раздражало, что дочери после объявления их невестами в чем-то неуловимо изменились. Ему не нравилось, что они не рассматривали свое замужество как конец их союза, их единства. Может, они не понимали этого? Но такое объяснение еще больше выводило его из себя, ибо, если даже он никогда не говорил им прямо о том, как много они для него значат, чего стоили все его труды, если они не понимали отца без слов? Да, он не мог всерьез воспринимать Кавилла и Ультора, которым в силу естественной необходимости предназначалось сорвать плоды, с таким трудом взращенные им, но это в прошлом.

Сейчас, в данную минуту, никто не представлялся ему ближе, чем они, ни о ком он не думал больше, чем о них, и он сам удивлялся себе, замечая, что ни Орнатрина, ни Зелфа и Махла, ни почтенные гости не занимают его мысли больше, чем эти зеленые и неотесанные юнцы, и будь в этом надобность, он своими руками задрал бы подолы своим дочерям, чтобы их нагота затмила собой все существующее в мире для их полновластных господ.

Зелфа также думала о женихе, Кавилле, и ее мысли странно переплетались с мыслями об Ульторе, женихе Махлы. Ей, как и ее отцу, пришлось изменить свои прежние взгляды о них, но, в отличие от отца, тому, что случилось пару часов назад, она придавала меньше значения, хотя и понимала, что это искра, довершившая ее озарение. Да, если Махла с нетерпением ожидала свадьбы, за ней ничего подобного не наблюдалось, но и она часто ловила себя на мысли, что было бы лучше, если бы неотвра тимое произошло поскорее.

Она не особенно благоволила к Кавиллу и не торопилась разделить с ним все горести и радости, скорее просто была последовательной в осознании неизбежности своей женской доли. И тогда, и сейчас она считала его “средством”, правда, в прошлом не вкладывая в это слово унизительный для него оттенок, который преобладал теперь, хотя ничуть не сомневалась в том, что, скорее всего, и сама никогда не станет для него чем-то большим, чем средство.

Что же случилось несколько часов назад и в чем провинился Кавилл?

Ей казалось довольно странным, что она ни в чем не могла обвинить его, да и, собственно говоря, и не обвиняла. Исходный факт заключался в том, что Кавилла не было рядом с ее отцом, когда тот оказался один на один с разъяренной толпой. Наверно по -другому не могло и быть, ибо что, к примеру, произошло бы, если бы он рвался занять место рядом с отцом, и стал бы рядом с ним, обрекая себя на верную гибель ? От неминуемой смерти Лота спасла его полная беззащитность, тогда как появление в качестве защитника Кавилла предрешило бы их участь и ускорило бы гибель обоих.

Кавилл не решился на такой поступок, но его трусость мало волновала Зелфу. По логике вещей его не в чем было упрекнуть. Зелфа была не настолько простодушной, что бы требовать от Кавилла чрезмерного мужества и бесстрашия. В более трудном, но и в более определяющем для его судьбы случае он, быть может, проявил бы чудеса храбрости, но то, что произошло ночью у входа в их дом, не было таким случаем. Зна чит, не это было причиной ее перемены к Кавиллу.

Что же тогда настроило ее против него? Ей было не по себе от того, что она не могла заставить себя усомниться в том, что если бы отец попросил Кавилла вывес ти ее и Махлу, уже названных и нареченных невест, вместо каких-то чужеземцев, то отношение к этой просьбе было бы враждебным и надменным. Что могло бы двигать Кавиллом в этом случае ? Непонимание? Чувство оскорбленного достоинства? Если да, то в очень незначительной степени. Но тогда что же?

Побуждение, скрытое, быть может, от него самого, увильнуть от ответственности за происходящее, умыть руки от совинности во всем, ибо иди речь не о ней, Зелфе, его невесте, а, скажем, о Дементии, дочери их соседей Детрита и Адакты, он не задумался бы о том, правильно ли поступает, желая познать ее вместе со всеми. И вот, слыша мольбу своего будущего тестя, не задумываясь готового расплатиться уже не принадлежащими ему, или, по меньшей мере, принадлежащими не только ему дочерьми, за свою недальновидность, Кавилл в воображении Зелфы, порицал негодного отца за забвение отцовского долга.

Чего же тогда, по его мнению, заслуживал ее отец? Того, чего желали ему Атрокс, его брат Ланганон и множество других обезумевших содомлян.

Таким образом, вина Кавилла заключалась в его непротивлении ходу событий, в том, что он присоединился к гонителям Ло та, и уж если бы ему довелось взять Зелфу в жены, то лишь доведя до сведения всех, что делает он это из чистого великодушия. Еще меньше, чем в правдивости представшей ее воображению картины, Зелфа сомневалась в своей гордости, на которую легла непомерная ноша охранить душевное равновесие, сильно пострадавшее от недавних событий. А ведь впереди оно могло подвергнуться еще большим испытаниям.

Зелфа с напряженным ожиданием наблюдала за отцом, который приподнялся на постели и уставился в одну точку. Она догадывалась не только о том, о чем спросит отец, но и о том, что ей не удастся отговорить его от его замысла. Про себя она решила, что будет противиться его осуществлению до последнего.

Вопрос отца прозвучал почти слово в слово так, как она предполагала.

– Как сообщить Кавиллу и Ультору, чтобы спасти их? – спросил Лот, весь вид и голос которого свидетельствовали о безнадежности.

Зелфа не раз уже ставила себе мысленно этот вопрос и каждый раз отвечала на него одинаково. Но повторить его вслух оказалось тяжелее, чем она могла предположить. Наконец, после обоюдного молчания, она собралась с духом и решительно произнесла:

– Зачем?

Лот вопросительно посмотрел на нее. Казалось, что и он готов к неприятному и совершенно несвоевременному разговору.

– Одним вам будет не легче, – не без примеси отеческой ласки сказал он.

– С Кавиллом мне лучше не будет, – попыталась смягчить смысл своих слов Зелфа.

– Разве между вами что-нибудь произошло?

– Отец, извини, но кое-что произошло со всеми нами.

– А какое отношение это имеет к Кавиллу?

– Он не был с нами в минуту опасности и потому никогда не поймет нас.

– Одной тебе будет очень тяжело.

– С чего ты взял, что я буду одна? А себя ты, что же, в расчет не принимаешь?

– Судьба уже напомнила мне о том, что мои полномочия относительно вас завершены.

– Об этом мы поговорим в лучшие времена.

– Позови, пожалуйста, Махлу."

Зелфа вышла и через минуту вернулась с сестрой и с хорошей вестью; матери стало немного лучше, и ее также можно было вывести из дома.

Обрадованный Лот сказал:

– Кое-что начало меняться к лучшему. Махла, родная, на рассвете мы должны покинуть наш дом и этот город навсегда. Нужно предупредить Кавилла и Ультора. Мы с Зелфой не можем сообразить, как поступить. Может, поможешь нам?"

Махла, не раздумывая, взволнованно ответила:

– Отец, я думала об этом. Можно написать Лакветггию и попросить разыскать Кавилла и Ультора и направить их к нам. Он большой друг Ультора, а его брат Лан гав – Кавилла.

– Ты думаешь, Лаквептш: стоит возле своего дома в разгар ночи и ждет, когда ты ему подкинешь наше послание?

– Я оберну лоскутом кожи камень, обвяжу его и брошу прямо в дверь его дома, а если он не выйдет, буду бросать камушки до тех пор, пока он не появится.

– А если его нет дома ? – заметила Зелфа.

– Может быть, дома Лангав!

– А если и Лангава нет?

– Тогда я оденусь в мужское платье и сама разыщу Ультора и Кавилла.

– На Кавилла время тратить не стош.

– Почему?

– Побеспокойся лучше о себе с Ультором.

– Зелфа, не язви, – вмешался отец. – Никуда Махла не пойдет, если не достучится до Лаквентия. Принесите мне уголь и кожу.

Лот торопливо, но старательно начертал на коже знаки и передал ее Махле. Она уже держала в руках камень и бечевку и тут же сделала что-то вроде свертка.

– Силенок хватит перекинуть ? – улыбнулся отец.

– Хватит, – в порыве воодушевления воскликнула Махла.

– А как с меткостью попадания? – съязвила Зелфа.

– Я не промахнусь, – отмахнулась от сестры Махла и попросила разрешения выйти во двор.

Лот встал с кровати и, шатаясь, медленно направился к выходу.

– Надо собираться. Пойду-ка я проведаю женушку, – пробормотал он про себя и вышел, оставив Зелфу в комнате одну.

VII

Махла вбежала в дом подпрыгивая от радости.

– Где отец? – спросила она сестру.

– У мамы, – ответила Зелфа. – Достучалась?

– Тебе то что?"

Лаквентий выглянул сразу после того, как в дверь его дома что-то стукнуло. Замысловатый предмет, лежавший неподалеку, сразу же привлек его внимание. Махла слышала и звук открывшейся двери, и звук от отброшенного к ограде камня, который был бы иным, если бы он оставался завернутым в кожу.

Лот хотел наведаться к Корбану и Анубису, но боясь не оказаться на месте в юго-западном углу двора, где обещал ожидать Кавилла и Ультора, поспешил туда, хотя вряд ли Лаквентию или его брату удалось бы разыскать их так быстро. Перед самым выходом у него забилось сердце. За последний день он слишком часто подходил к двери, и, хотя с разными чув ствами, его неизменно ожидало за ней испытание. И если эти испытания и не проходили бесследно для его опыта, привыкнуть к ним он так и не смог. “Я должен пересилить себя ”, подумал он. [14] И вышел Лот во двор.