Читать книгу: «Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2», страница 7

Шрифт:

Корбан испытующе взглянул на Лота. Чувствовалось, что ему хотелось ответить Анубису, но это следовало сделать после Лота. Лот понял в чем дело.

– Я думаю, как ни важен и интересен этот вопрос, как выражение действитель ных видоизменений обсуждаемого отношения, отклонений от него удобнее будет коснуться после того, как Корбан даст положительный ответ на поставленный вначале вопрос. После этого нам легче будет определить свои позиции и обозреть другие интересующие нас случаи.

– Я хотел ответить Анубису, но мне остается поблагодарить Лота. Спасибо, Лот. Но и Анубиса я благодарю за напоминание о том, с какой сложной темой мы столкнулись. Думаю, перед очередными рас суждениями неплохо было бы немного подкрепиться."

Пожелание Корбана было сочтено уместным, и сотрапезники молча принялись за еду. Излишне было бы добавлять, что каждый напряженно обдумывал сказанное и готовился отстаивать свое мнение.

==============================================

Собирая исписанные с утра листки, просматриваемые им по мере написания каждой очередной главы, Подмастерье знал, что превысил положенную норму занятий. Еще раньше он смирился с тем, что ни на что другое в этот день у него не будет времени и сил, и даже с тем, что такие дни повторятся не раз до окончания истории Лота. Неудовлетворенность написанным воспринималась им как должное, и он не терзал себя этим.

Гораздо больше его занимала мысль о том, что отвлеченные рассуждения Лота и его гостей окажутся слишком трудными для понимания, и Аколазия может не усвоить их. Становясь на ее место, можно было отметить, что подобное внезапное усложнение повествования не было подготовлено, и не соответствовало духу эпохи, в которую происходили описываемые события.

Последнее мнение Подмастерье сразу отбросил, ибо его осенила и сразила мысль, что скорее та эпоха, в которую он жил, не дотягивала по сложности и полноте до той, которой приходилось касаться в вымысле. Что касается внезапности и скачкообразности усложнения ткани повествования, он быстро утешил себя и по первому, и по второму пункту, прибегнув к грубой аналогии с внезапным романом Аколазии на стороне, который, судя по тому, что за первую половину дня никто из клиентов не появился, действительно начинал усложнять ее жизнь, и, если бы это продолжалось, очень скоро напомнил бы о себе с малоприятной стороны и дома.

И напоследок, с него довольно было того, что он постоянно перегибал палку в упрощении древнегреческой философии. Пора было Аколазии привыкать к усложнению мифов!

Он вспомнил, что дверью подъезда уже хлопнули, и, значит, с переносом очередной порции истории в залу можно было не спешить. Прибрав стол, положив Библию на свое место в нижнем отделении письменного стола, с закрывающейся на ключ дверцей, проверив себя, запомнил ли излишек времени занятий, который всегда засчитывался в занятия на следующий день, он вышел из комнаты с листками в руках и положил их в условленное место.

Возвратившись к себе, он стал одеваться для обычной дневной прогулки. Внимательно рассматривая летние брюки, вид которых оставлял желать лучшего, поскольку они более десяти лет прикрывали положенные части тела, Подмастерье услышал из залы хорошо знакомый скрип открывающейся двери. “Они дома? Но я хорошо помню, как хлопнула дверь!”, подумал он.

Поспешно одевшись, он вновь оказался на только что покинутом мес те в зале, и, заметив, что листки исчезли, громко окликнул:

– Аколазия, ты дома?

Дверь открылась, и выглянула Детерима.

– Аколазия с Гвальдрином уже ушли, – ответила она.

– Я думал, что и вы пошли с ними. Я слышал, как ушла Аколазия.

– Мне захотелось побыть сегодня дома. А назавтра я намечаю первый самостоятельный выход в город.

– А рукопись…

– Мы читали вчера вслух.

– И как, нравится?

– Рано судить, мы же еще только в начале.

– Вы нашли очень удачную форму сказать, что история в моем исполнении вам не нравится.

– Я этого не говорила.

– Это не столь важно. Вы по-прежнему хотите оставаться в роли зрительницы?

– А что вы мне предлагаете?

– Постепенно преобразовываться в участницу. Начинать хотя бы с малых ролей, а потом публика сама потребует вас на главные.

– Мы уже говорили об этом. Я не разделяю пристрастия Аколазии. И не только не уча ствую в ее игре, но, можно сказать, даже не наблюдаю за ней.

– Вот это характер! Значит, у вас свои, более интересные игры.

– С детства терпеть не могла играть. С какой стати мне увлекаться ими сейчас?

– Детерима, не лукавьте. Каждый человек ведет свою игру; иначе не бывает.

– Я не верю, что понятие игры распространяется на всех без исключения и на все, что происходит в жизни.

– Сдаюсь, но хочу вам сказать, что для игры достаточно чувствовать и действовать, даже соображать необязательно.

– Вот это да! Получается, что я играю, не соображая!

– Я этого не говорил, и не думал. Хотя, что греха таить, если бы мне пришлось охарактеризовать ваше отношение к нашему делу, извиняюсь, к нашей игре, в театральных терминах, лучше я бы не выразился.

– Это почти комплимент!

– Почти.

– А какую роль играете вы?

– Небольшую, но необходимую. Я что-то вроде рабочего сцены.

– И только? Но это не роль!

– По совместительству я еще расклеиваю афиши, заведую кассой, иногда составляю репертуар, исполняю функцию билетерши. Не достаточно ли для одного человека?

– Нет, даже если бы вы были дирижером оркестра.

– Да! Вы прибрали инициативу к рукам и теперь наступаете по всему фронту."

Детерима улыбнулась.

– Так что не вам упрекать меня в равнодушии к игре. Не быть артисткой и не иметь роли – вполне естественно…

– А быть, или называться, артистом и сидеть без роли – это, это … – Подмастерье запнулся. – Так что же это такое по-вашему?

– Это тунеядство, – отрезала Детерима.

– Я тунеядец? А знаете ли вы, что за последние годы я не помню ни одного дня, когда бы не вкалывал, да что там за последние годы – за всю свою сознательную жизнь. Разве что болел и не было сил подняться с постели.

– Это другие игры. Я имела в виду ваше “общее дело” – игру с Аколазией."

Подмастерье задумался. Уже несколько минут он готовился спросить Детериму о чем-то таком, что вылетело у него из головы. Напряжение внимания принесло свои плоды.

– Вы говорили это Аколазии?

– Да. И не раз. Еще до того, как прилетела сюда.

– А она что?

– Спросите лучше у нее.

– И все же?

– Она вас жалеет.

– Жалеет?! За что?

– Мы думаем, что вы сумасшедший.

– Как, полностью?

– Нет, частично, – улыбнулась Детерима.

– И на том спасибо. Вы представляете, какое сердце надо иметь, чтобы вынести все то, что вы мне только что наговорили?

– Не преувеличивайте. То, что я сказала, вам известно лучше меня, и, во всяком случае, более давно.

– Детерима, вы великолепны. Думаю, пора подвести итоги. Итак, я – немного сумасшедствующий тунеядец.

– Это вас огорчает?

– Если я скажу, что доставляет удовольствие, разве вы поверите?

– Почему же нет! Я доверчивая по натуре.

“Но хотя бы добрый?” хотел спросить он, но передумал, ибо сумасшедшие тунеядцы добрыми быть не могут.

– Спасибо! Вы меня … вы меня …

– Развлекла?

– Нет… да!

– Вы не опаздываете с выходом?

– Да, конечно. Я бегу, – и Подмастерье, действительно, поспешил к выходу.

VII

“Наконец-то я понял, чего могу хотеть от нее! Ничего не скажешь, помогла мне, и даже очень. И поблагодарил я ее не напрасно”, думал про себя Подмастерье, не делая попыток прийти в себя после разговора с Детеримой. “Вот теперь и впрямь передо мной стоит задача познать ее, познать в ветхозаветном смысле! Но мое намерение познать ее ничем не отличается от мщения. Но, черт возьми, что общего между познанием и мщением?

Значение “мстить” кажется более ясным, чем значение “познавать”. Что значит “мстить”? Это значит воздавать должное. А что значит “познавать”? Это значит получать должное. Воздавание может в некотором существенном смысле совпадать с получением, и именно в этом смысле познание совпадает с мщением”, разрешил он как попало свои сомнения.

“Ну, конечно. Совсем просто; поиметь – вот что объединяет два различных действия: познать и отомстить. Познать – значит заполучить и иметь то, что приобретается в процессе познания; отомстить – значит приобрести и получить успокоение, также приобретаемое в процессе познания, к которому приобщается мстящее лицо”.

И вот мысли Мохтериона перенесли его к тому воображаемому времени, когда справедливость восторжествует и Детерима будет проучена за свою дерзость. Первые представления о ее познанном, доступном для обследования обнаженном теле принесли радость, которая, однако, вскоре испарилась, не успев смягчить сердце. Приобщение к этому акту и Аколазии представлялось столь же неизбежным, сколь и необходимым, но мщение в виде познания в ее случае было невозможно.

Требовалось найти другой выход, который не замедлил представиться по аналогии с расправой над Детеримой. Вместо обычной формы платы за квартиру, принятой для Аколазии, он потребует наличные, как было обговорено в самом начале. С ее заработками, с ее кругом знакомств и ее поклонником, из-за которого она покидала дом по вечерам, она не очень пострадает от готовящейся перемены. Только продумав подробности подобного обращения с Аколазией, Подмастерье почувствовал, что ожесточение сердца не омрачает его радость и он сможет сосредоточиться на своих обычных занятиях.

VIII

Подмастерье возвратился домой вполне умиротворенным, но еще не дозревшим до самоиронии по случаю неожиданно обнаруженной в себе непомерной обидчивости. Может, его подспудно сдерживало владевшее им желание сберечь силы для главного дела жизни, скрывавшегося раньше под всевозможными занятиями, а теперь, правда временно, состоящего в разжевывании истории Лота девице легкого поведения, в силу разных обстоятельств не получившей высшего, как оно называлось в тех местах, образования.

Войдя в дом, он не справился об Аколазии, и, переодевшись и освежившись, стал ожидать клиентов. Его потянуло было к столу, к занятиям, но он быстро обуздал свое желание, ибо на этот день план был перевыполнен и перенапряжение привело бы, как он это хорошо знал и не раз испытывал, к потере работоспособности на следующий день, а может, и на следующие дни.

Расхаживая по своей комнате, он поймал себя на мысли, что приход клиентов его не очень-то и волнует. Не то чтобы он был утомлен небольшими победами, связанными с их появлением и обслуживанием, скорее их ожидание и появление окончательно сформировались в механический придаток к его переживаниям, его распорядку дня, и, как он ни осознавал их необходимость для нормального функционирования всего остального, их обременительность была не менее очевидной.

Грустить по этому поводу ему долго не пришлось, ибо его быстро охватила богобоязнь, заставившая откреститься от незрелых мыслей, вызванных пресыщением затянувшейся сытостью. К счастью, стук в дверь последовал за его покаянием в грехах, и еще до появления клиента не мог не быть расценен как вознаграждение от ничего не упускающего в своем всеведении высшего существа.

После того, как перед Подмастерьем предстал Фаразел, редко захаживающий, но принимаемый и обхаживаемый с неизменным радушием, он понял, что вознаграждение было подлинным. Фаразела, как и добрую половину своих прихожан, Подмастерье знал через тех девиц, которые пользовались его квартирой для свиданий.

Еще с былых времен Фаразел запомнился ему своим выделяющим его из большинства постоянством, пристрастием к “моногамии”. Его нельзя бы ло соблазнить никакой приманкой, пока он находился, как в прямом, так и в переносном смысле, в связи с какой-нибудь пташкой, и всеми силами старался довести ее до состояния и оперения благородной птицы.

Тем не менее изредка, может, раз в год, он позволял себе исключение из правил (совпадающее, как легко можно было догадаться, с отъездом жены и детей на отдых) и справлялся о ком-то, с кем не прочь был познакомиться, и если подвернувшаяся особа удовлетворяла ведомые только Фаразелу, но, впрочем, минимальные, капризы, Подмастерье мог быть спокоен, что обе стороны не останутся в накладе.

Фаразелу было около пятидесяти, и Мохтериону по всем параметрам полагалось обращаться к нему на “вы”. Фаразел пришел один, и все клонилось к тому, что это был тот самый единственный раз, когда он изменял своим принципам и его почин следовало поддержать всеми силами.

Он сидел за столом в зале и расспрашивал Мохтериона о его житейских делах. При первом же удобном случае Мохтерион предложил ему взглянуть на Аколазию. Фаразел ради приличия немного помедлил с выказыванием своей готовности познакомиться с ней, но далее повел себя так, что Мохтерион не мог не почувствовать, что тот дорожит и его и своим временем.

Все связанные с Аколазией сомнения и муки последних дней исчезли, по меньшей мере с лица Мохтериона, когда он постучался к ней и тут же убедился в том, что дверь закрыта, и ее появление перед ним он счел делом решенным. Так и произошло. Аколазия приоткрыла дверь, и получила команду на выход.

У Мохтериона было такое чувство, будто он впервые выводит Аколазию к клиенту, и от него требуется вся его учтивость и внимание, чтобы поддержать ее и направить на путь истинный. Скупые жесты и округлые движения Аколазии мгновенно показали Мохтериону, что он со своими благими намерениями тут лишний, и уже охваченный недобрым предчувствием из-за совсем недавно казавшегося столь приятным чувства, он вышел из залы с быстро возрастающей уверенностью, что если встреча с Фаразелом и не будет для нее последней, то такая последняя встреча не за горами и ждать ее надо в ближайшее время.

Наслаждение отдыхом, вызванное приходом такого человека, как Фаразел, продолжалось не очень долго; минут через пятнадцать после него пожаловал Фенер, который явно был взволнован и рад встречей со школьным товарищем.

– Мохтерион, выручай!

– В чем дело, Фенер?

– У меня дома гости, близкие родственники из деревни. Понимаешь, в каком я положении? Едой их не удивишь. Города им хватило ненадолго…

– Еще бы! Наш город трудно отличить от деревни.

– Короче, терпели они два дня, а со вчерашнего начали вопить – хотим женщину, сведи нас к женщине, что ты за горожанин, если не можешь повести нас в порядочный дом.

– И что же? Им, значит, в деревне чего-то не хватает?

– Да! Все, говорят, у нас есть в деревне, даже мороженое привозят из районного центра, а вот женщин, ну, таких… сам понимаешь, нет! Да что о деревне говорить! И здесь с ними туговато. Питаться и одеваться еще кое-как можно, а вот найти женщину…

– Где они?

– Кто?

– Твои родственники.

– Тут, рядом. Я их попросил подождать.

– Цену ты знаешь?

– О чем речь! Они заплатят сполна.

– Ну так вперед и… если, конечно, они спустились с не очень высоких гор.

– Какие там горы? У нас в деревне лишь холмики да бугорки.

– Деньги вперед!

– Вперед, так вперед. Но я хочу спросить тебя вот о чем. Когда я их вел сюда, они просили меня устроить групповое развлечение. Можно исполнить их просьбу?

– Можно. За подглядывание и за любовь втроем у нас наценка не предусмотрена, а о запретах и речи нет. Правда, их пытливость может затянуть время…

– Но может и сократить его.

– Ты прав. Вопрос о времени можно снять с повестки дня. Зови их. Подождите у меня. Сейчас она занята.

– У тебя снова та, Аколазия?

– Да.

– Скоро она освободится?

– Думаю, скоро. Минут через двадцать.

– Тогда я зайду с моими через полчаса. Не хочу, чтобы они чувствовали себя в притоне.

– Но они же именно этого от тебя и добивались?

– Не совсем. Им нужен непубличный, порядочный дом.

– Это слишком наукоемкое определение. Решай сам."

Фенер выскользнул из комнаты и через секунду был уже на улице.

Фаразел вышел довольно быстро и подтвердил свою репутацию традиционным жестом: расплатился за визит новехонькой купюрой, которая еще издавала запах типографской краски. Только успел Подмастерье отметить заработок в приходно-расходном листке, как открылась дверь и вышла Аколазия. В руках у нее были две книги, которые он узнал по переплетам.

– Ты приготовил нам что-нибудь почитать?

– Да. А что, дать?

– Что за странный вопрос!

– Я подумал, что у тебя предпрощальная сдача книг, – и он подошел к книжному шкафу и достал оттуда “Сад пыток”. – Как Детерима, не жалуется на скуку?

– Нет. Наоборот, такой занятой она никогда себя не чувствовала.

– Ты приготовила залу для приема?

– Как всегда.

– Я жду Фенера. Он привел двух юнцов, которые хотят вскарабкаться на тебя вдвоем. Думаю, осложнений не будет. Ты выходишь сегодня вечером?

– Да.

– Значит, для меня у тебя времени не будет. Может, подбросишь наличных? Пора отвыкать от дешевки.

– Лучше было бы начать с других.

– А я – разве не другой?

– Пока нет.

– Уже да.

– Напрасно ты ревнуешь к Ранункулу. Он и пальцем до меня не дотронулся, и все идет к тому, что вряд ли и дотронется.

– Это больше чем повод к ревности.

– Это у тебя от скуки. Второй курс не для тебя. Ты не полностью выкладываешься в нем.

– Вот это мысль! Не надо торопиться с выводами в самом начале.

Послышался стук в дверь.

– Это Фенер с пастушками. Я заведу их в залу."

Аколазия взяла книгу и вышла из комнаты. Вслед за ней вышел Подмастерье и открыл дверь подъезда. Фенер вошел первым.

– Вибик, Детримент, заходите, – позвал он своих родственников, которые стояли на противоположной стороне улицы.

Подмастерье замечал и раньше, что его рабочая комната мала для четверых, но внушительные размеры Вибика и Детримента превратили его знание в довольно неловкое ощущение.

– Ребята, вы, надеюсь, не в первый раз идете к женщине, – приветливо обратился к ним Подмастерье.

– Не в первый и, надеемся, не в последний, – ответил один из них, пребывающий явно в приподнятом настроении.

– Тем лучше. Значит, вы уже знаете, что женщина – вещь многоразового использования и что кусать, наставлять ей синяки, калечить, может, и можно, но нецелесообразно."

Внезапно один из них поднял правую руку.

– Вы хотите что-то спросить?

– Щипать ее можно?"

Стало ясно, что можно не тратить зря время на предварительную беседу.

– Только за щечки и ягодицы, но не оставляя следов. Не будем терять время, – сказал Подмастерье; он вышел из комнаты первый, и жестом показал Вибику и Детрименту, чтобы они следовали за ним.

Аколазия сидела у стола и курила. Видно было, что она только что закурила, и пока докурит, появится шанс раскрепостить, может, вовсе и не нуждающихся в этом молодых людей.

– Фенер говорил вам о наших условиях?

– Да, – ответил один из клиентов, и, подойдя к Подмастерью и повернувшись спиной к своему дружку и Аколазии, полушепотом сказал:

– Деньги мы отдали Фенеру!"

С получением этой информации положение Мохтериона полностью определилось, и через секунду он уже прикрывал за гостями дверь залы, благословляя в душе молодость, деревенский быт и здоровый образ жизни на свежем воздухе.

Руку за деньгами Мохтерион протянул, еще не войдя в свою комнату. По крайней мере, так ему показалось. Фенер, увидя своего давнего друга, выложившего всего себя на ладонь, хотел было внести немного игривости и изобразил на лице недоумение, но не получил поддержки, ибо Мохтерион был не прочь пошутить по любому поводу, кроме денег. Последнее достижение Фенера в его по-человечески понятном намерении состояло в недодаче нужной суммы старому другу и в разыгрывании из себя простака, но упорное нежелание хозяина дома заметить и оценить усилия друга быстро свело на нет и это намерение.

Полученная сумма согревала душу, и у Подмастерья открылось второе дыхание. Они поговорили о погоде, о том, что лето на исходе, а затем разговор перешел на общих знакомых, на былые увлечения. Не были обойдены и достопамятные школьные события. Время прошло незаметно.

Подмастерье испытал немалое удовольствие от соприкосновения, казалось бы, с совсем недавним, но безвозвратно миновавшим прошлым, и ему снова захотелось искренне поблагодарить Фенера за радость общения, но он не довел свое желание до осуществления. Когда Вибик и Детримент вышли из залы, Подмастерье посмотрел на них иными глазами, не только из-за разницы в их положении до пользования услугами дома и после него, но и потому, что его непроизвольно надменное отношение к их происхождению было потрясено в своих основах сообщенной ему информацией, что в лице Вибика и Детримента родина будет иметь двух будущих историков, готовых грудью постоять за нее.

Конечно, их меньше всего можно было винить в том, что именно истории в собственном смысле у их народа-то и не было, а была нескончаемая вереница насильственных пристегиваний то к одному соседу, то к другому, то к третьему плюс постоянные междоусобицы при каждом ослаблении надзора или в промежутках между сменами. Но в том, что мышиная возня воодушевляла и из котов делали сильнейших и непобедимых зверей, была своя неповторимая романтика, если и не имеющая ничего общего с образованием, то успешно заменяющая его на жизненном поприще внесением в действия ее носителей необходимой дозы самоуверенности.

Памятуя о том, что Аколазия собираласъ выйти из дома, он извинился перед Фенером и молодыми людьми и вышел в залу в надежде застать ее там. Действительно, она уже собрала белье и подправляла покрывало на диване.

Он положил сумму, причитающуюся ей, с вычетом квартирной платы за последние дни, и хотел выйти, так и не проронив ни слова, но в последнюю секунду не выдержал и нарушил молчание:

– Гвальдрина ты оставляешь?"

В его голове мгновенно прокрутились сле дующие озвученные кадры, например: “Да, за ним присмотрит Детерима”, после которого ей следовало нанести удар побольнее. Или: “Могла бы оставить нас разочек одних”, или же “Смотреть в будущее следует не повора – чиваясь спиной к прошлому, а тем более прикрывать ею его”. Но Аколазия пре рвала его мысли.

– Детерима еще более капризна, чем он. Я беру его с собой.

“Догадалась, значит, не мешать доброму Мохтериону”, – подумал он, но то, что последовало, можно было сравнить с ударом молнии.

– Она сегодня вечером занята. У нее свидание, – добавила она так, будто то, что она не придавала никакого значения своим словам, должно было возыметь то же самое действие на

слушателя.

“Не из-за меня, значит, столь желательная “поправка”. Ну и недотрога наша Детерима! Впрочем, хорошо, что я сболтнул на радостях о моих намерениях касательно ее сестры”, думал он и тщетно пытался найти в том, что узнал, отправную точку для радостных переживаний.

– Когда же она успела?

– Спроси у нее. Извини, я спешу.

– Будь осторожна, – вырвалось у него невпопад и даже вопреки своему желанию.

Он поспешил к оставленным гостям, которые, видимо, уже тяготились более не нужным пребыванием в доме и, не испытывая больше свое терпение, попрощались с ним.

XII

Подмастерье услышал в зале шаги Аколазии и Гвальдрина еще тогда, когда прикрывал дверь за уходящими гостями. Он быстро проскользнул в свою комнату, стараясь утаить от самого себя, как учащенно бьется у него сердце. Осознание того, что нити игры не у него в руках, огорчало не так, как напрашивающийся исходя из этого вывод, что раньше они были именно в его руках, хотя он этого и не ценил. И на этот раз его могла выручить лишь беспощадная строгость к себе.

В конце концов, вся его нежность по отношению к сестрам, имеющая целью управлять ими, увеличивала его ответственность за них, а к делу, к их общему делу, никакого отношения не имела, лишь уменьшая его долю в том, что должно было связывать их. И Аколазию, и Детериму вытягивала из дому вечером некая добрая душа, которая служила в первую очередь его интересам.

И что же? Ему все еще хотелось лезть на Детериму чуть ли не с ножом и пытать ее за измену. Но муки, которые могла бы принести с собой ее верность, – задумывался ли он над этим? – разве можно было бы сравнить их по нежелательным последствиям с его теперешними сопливыми подергиваниями? Мысль, что он боится потерпеть полный крах, не выдержав конкуренции с кем-то, кто, видимо, за сегодняшний вечерний ужин в ресторане потратит на Детериму больше денег, чем ему не жалко было бы потратить за весь медовый месяц, была сразу же отброшена, как минутное выражение малодушия и перепадов настроения.

“Может не показываться и ей?”, подумал он, но отказался от этой мысли. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы выйти в залу, но пройти к Детериме он не посмел, ибо своим вторжением явно нарушил бы тот невыразимый словами минимум приличия, поддерживать который, к его чести, ему не стоило большого труда. Но замирать на месте, чтобы не досаждать ей своими шагами, было столь же явной, а потому излишней предосторожностью, и он принялся мерить излюбленную диагональ комнаты.

Прошло минут пять, потом еще столько же, но Детерима не появлялась. Он начал беспокоиться, ибо сгущались сумерки и поскольку вряд ли за несколько дней ее способность ориентироваться в незнакомом городе могла проявиться настолько, чтобы не придавать ее естественному желанию погулять некий зловещий оттенок. То, что она была совершеннолетней, матерью, гостьей, чужой сестрой и даже не его квартиранткой, утешало мало. Подмастерье обратил внимание на то, что все его волнения вызваны боязнью за собственное безмятежное существование и, в общем-то, ее пребыванием в чужом городе; само собой разумелось, что, если бы Детерима была дома, он способен был бы проявить вполне понятное человеческое сострадание к ее несчастьям.

Дверь скрипнула, вошла Детерима. Если Подмастерье и не остолбенел при виде ее, то сдержать свое удивление ее небудничным великолепием не смог. У него мелькнула мысль, что он изменил Аколазии, более того – всегда был готов изменить ей. Не успел он осознать бесцеремонное вторжение в свою душу новых веяний, как тут же расправился с понятием измены; его надуманность, бесполезность и вред для самых высоких порывов души человеческой вмиг стали ему предельно ясны.

Все же ему было немного совестно, что он так дешево отделался от бесполезного понятия; но в те считанные минуты для него не существовало никаких неразрешимых задач: каким ничтожным измышлением ни была объявлена измена, человек представал по сравнению с ней бесконечно более ничтожным и тем самым одним своим существованием придавал ей некоторую значительность.

– Ну, Детерима! Слава Богу, что вы нарядились так не для меня. Я бы не перенес своего ничтожества.

– Не торопитесь! Для вас я буду еще краше, – рассмеялась она.

На ней было незнакомое ему платье и очень идущие ей босоножки на каблуках. Умело наложенный макияж, прическа также выдавали в ней счастливую избранницу, не собирающуюся оставаться в долгу перед своим избранником.

– Аколазия вам говорила о мерах предосторожности? – спросил Подмастерье и сразу же пожалел об этом, настолько фальшиво прозвучал его вопрос.

– Вы о ком беспокоитесь?"

Он хотел ответить “О нас”, но сообразил, что если это соединяющее их “нас” звучит музыкой для него, то это отнюдь не значит, что оно прозвучит так же и для нее.

– О себе, что за вопрос!

– Я уже не маленькая.

– Заблуждаются и взрослые. И даже только взрослые. Вы вернетесь сегодня сюда?

– Да. Непременно.

– Будьте осторожны.

– Не беспокойтесь!"

Медленно, осторожно ступая по лестнице, ведущей во двор, Детерима удалялась от открывшего ей дверь и не отрывающего от нее глаз Подмастерья. Он закрыл дверь на ключ; закрыл, как обычно и дверь в свою комнату и через две минуты был уже в постели. “Блядский род, – ничего не поделаешь!”, – наскоро утешил он себя и, не терзаясь далее, заснул крепким сном.