Читать книгу: «Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2», страница 26

Шрифт:

Подмастерье вдруг спохватился, что в зале нет чистого белья для гостей, но по размышлении понял, что опоздал. Он посчитал, что парочка обойдется и без него.

Утомительное расхаживание взад и вперед продолжалось еще четверть часа, после чего Подмастерье решил прилечь не раздеваясь. Из залы до него доносились голоса, но он не мог понять, находятся они за столом или на кровати.

Неожиданно послышался шлепок очень похожий на звук пощечины, хотя Подмастерье тотчас же подумал, что это всего лишь хлесткий удар рукой об стол. Он мигом оказался на ногах и с тревогой стал ждать дальнейших сигналов. Но в эту самую секунду кто-то кулаком забарабанил во входную дверь.

Подмастерье, злой и раздраженный, сразу же подошел к двери и приоткрыл ее, предварительно набросив цепочку. Перед ним красовался Подекс, изрядно пьяный. Он корчил гримасы, видимо, призванные выражать кураж и всесилие.

– Открой! Я принес деньги! – развязно сказал он.

– Извините! Оставьте деньги себе! Я не приму их от вас.

– Открой, скотина, – проревел Подекс, стукнув кулаком о дверь. – Я пришел к твоей шлюшке.

– Прошу вас, уходите. Ее нет дома.

– Врешь, собака! Открой!! Сколько я должен торчать здесь, – и Подекс плюнул Подмастерью в лицо через щель.

Подмастерье попытался захлопнуть дверь, но сразу это у него не получилось – Подекс придерживал ее ногой. Вторая попытка оказалась успешной. В ответ Подекс яростно забарабанил в дверь кулаком и площадно выругался. Подмастерье не сдержался и прокричал:

– Убирайся, если не хочешь дождаться милиции.

Из залы вышел Стеркус с ножом в руках. Подекс продолжал стучать и материться.

– Кто это? – спросил Стеркус, явно обеспокоенный происходящим.

– Сейчас лучше уйти отсюда! – быстро и уверенно посоветовал Подмастерье. – Если сможете, передайте это и вашему другу.

Стеркус вошел в залу. За дверью подъезда что-то изменилось: кто-то унимал и тихонько уговаривал Подекса. Грохот и брань прекратились.

Через несколько секунд из залы вышли табачница с табачником.

– Я выпущу вас из другого выхода, – тихо сказал Подмастерье и повел их к двери, ведущей по лестнице во двор.

Стеркус и Стерквилиния проявили образцовую послушность и, забыв попрощаться, начали спускаться по лестнице. Несколько секунд, пока они не проскрипели по всем ступенькам, он держал дверь открытой; через проем на лестницу падал неяркий свет. Он услышал, как захлопнулась дверца машины и заработал мотор.

Несколько секунд Подмастерье стоял в оцепенении. Когда он понял, что непосредственная опасность миновала, ему захотелось сесть. Он вошел в залу. Несмотря на желание незамедлительно приняться за приведение помещения в прежний вид, он присел на диван и оперся локтями о вплотную придвинутый к нему стол.

В зале был полумрак, но даже слабый свет, источаемый настольной лампой, показался ему раздражающе ярким и он уткнулся головой в тыльную часть рук.

Все его мысли были направлены на высчитывание вероятности того, что соседи вызовут милицию. Вновь и вновь возвращаясь к только что произошедшему, он силился припомнить подробности, которые помогли бы ему разобраться, к чему еще следовало готовиться. Постепенно он все больше начал склоняться к мысли, что полностью исключить вызов было нельзя, но, скорее всего, повода для этого у соседей не было; уж слишком быстро все произошло, и главное – без последствий. Он встал и стал прибирать залу.

Внезапно у Мохтериона промелькнула мысль, осознав которую он почувствовал нечто похожее на облегчение. Участь Аколазии была бесповоротно решена. Дальнейшее ее пребывание у него в доме было бы верхом безрассудства. Он посмотрел в сторону ее комнаты, махнул рукой и ушел к себе.

По его расчетам, в ближайшие два месяца у нее не должно было возникнуть серьезных проблем с деньгами, а при некоторой бережливости и поддержании связей с клиентами, приобретенными за время проживания у него, она могла продержаться до конца года. В эти минуты ему нелегко было вспоминать курсы по древнегреческой философии и древнееврейскому житейскому опыту, беседы о прочитанных книгах, но воспоминания о них хотя бы ненадолго отвлекали от тревог и ожидания грядущих потрясений, которые казались неизбежными.

Услышав очередной стук в дверь, Подмастерье чуть ли не с радостью откликнулся на него, настолько ожидаемым и закономерным он показался.

– Кто там? – почти весело спросил он.

– Свои, Мохтерион, свои! Это Менестор.

Голос действительно принадлежал Менестору, и, накинув на себя халат, Подмастерье открыл дверь. Увидев вошедшего вслед за ним Подекса и еще одного, незнакомого ему человека, видимо спутника Подекса, он в первое мгновение даже с удовлетворением отметил про себя, что обошлось без грохота и криков, к тому же ему показалось, что Менестор может быть гарантом от возможных бесчинств. Удовлетворение и подобие радости быстро сменились сожалением и даже отчаянием из-за допущенной оплошности, а мыслимая функция Менестора в жизни воплотилась в прямо противоположную.

одекс улыбался; правда, было непонятно, что его располагает к веселью, легкость ли, с которой благодаря своей хитрости он все-таки проник в дом Мохтериона, прибегнув к помощи Менестора, удовольствие ли, которое он ожидал получить, или сразу и то и другое. Он широким жестом бросил несколько купюр на крышку пианино и напыщенно произнес:

– Вот деньги за прошлый раз. Тащи свою грязную лохань!

– Я же уже сказал! Ее нет дома!

– Опять ты за свое? Гебес! Он над нами смеется.

– Менестор, объясни им, что я сам заинтересован, чтобы случка состоялась, но сейчас не тот случай, – обратился Подмастерье к Менестору, который успел уже опуститься на диван, предварительно сняв белье и сунув его в угол.

– Ты нам зубы не заговаривай! Тащи ляльку откуда хочешь!

– Подекс, нас четверо, одной нам не хватит, – заметил к месту стоящий рядом с другом Гебес.

– И то верно! Короче, мы за ляльками! Одевайся быстрей. Мы на машине.

– Вы что, спятили? Не знаю я никаких лялек, да и никогда не имел привычку интересоваться кто где живет.

– Врешь, собака! – крикнул Подекс и с размаха ударил Подмастерья по голове.

Гебес подобрал брошенные Подексом купюры и положил их в карман сорочки. Менестор не шевельнулся. Подекс подождал секунду и плюнул в лицо Подмастерью.

– Ну как, припоминаешь?

– Говорю вам, не знаю я никого! – еле сдерживая отчаяние, ответил Подмастерье.

Незадолго до этого он твердо решил не оказывать никакого сопротивления. Было совершенно очевидно, что в любом другом случае он потерпел бы несравненно больше.

– Позови Багуса и Нубигена, вместе решим, что делать с этим говнюком! – сказал Подекс Гебесу, и последний тотчас вышел из комнаты.

У Подмастерья на секунду возникла мысль закрыть двери за Гебесом и как следует отделать Подекса, но, во-первых, нельзя было рассчитывать на Менестора, а во-вторых, тройка на улице могла и без него наломать дров. Мучительное ожидание, смешанное с отвращением, без остатка завладело исполняющим свои обязанности хозяином дома.

XII

Друзья Подекса не заставили долго себя ждать. Гебес, исполнив поручение, сел на прежнее место, уселся и Подекс. Вошедшие Нубиген и Багус стояли, как и Подмастерье. Один из них обратился к Подексу.

– Эх ты, обманщик. Трепаться горазд, а на деле… Что ты еще нам пообещаешь?

– Багус, говори, да не заговаривайся! – ответил Подекс с достоинством. – Можно дождаться одной шлюхи, а можно прокатиться по другим. Выбирайте!

– Сказал же я вам. Не знаю адресов ни одной, – вырвалось у Мохтериона.

– Молчи, собака! Тебе никто не давал слова, – пренебрежительно бросил ему Подекс. – Решайте, ребята.

– Долго ли придется ждать? – спросил Нубиген.

– Отвечай, прихлебатель шлюх! – распорядился Подекс.

– Может быть, до завтрашнего утра, – ответил Подмастерье.

Подекс вскочил с дивана и хлестнул его по лицу.

– Он еще смеется надо мной! – добавил он.

– Шлепни его еще раз, и на блюдечке появится то, что нам нужно, – сказал один из них.

– Сволочи! Я для вас стараюсь, а вы куда метите? – разгорячился Подекс.

– Оставь его! Поедем домой, – предложил Нубиген.

– Как домой? Что мы, напрасно два раза катались туда-сюда? Подождем немного! – не согласился Гебес.

– Какой смысл ждать! Ребята, едем обратно, – подал голос Менестор.

– Хочется тебе домой, ну и иди, – ехидно заметил Подекс.

– Я же в домашних туфлях! – воскликнул Менестор.

– Тогда жди! – откликнулся Подекс. – Гебес, у нас осталось еще что-нибудь выпить?

– Пара бутылок пива и поллитра.

– Тащи их, а то от скуки мы тут с ума сойдем.

– Здесь тесновато, – заметил Багус.

– Рядом комната, ненамного меньше нашего гаража, – продемонстрировал свои знания

Подекс. – Там мы и подстережем нашу курочку.

Менестор и Подекс повставали со своих мест и собрались перейти в залу.

– Уходите. Прошу вас! – умоляющим голосом попросил Подмастерье.

– Молчи, мразь! Будешь выступать – раздавлю как клопа, – прорычал Подекс.

– Я и не знал, что ты так грозен, – шутливо заметил Нубиген.

– Интересно было бы на него поглядеть, если бы он был тут один, – подхватил Багус.

– Может все-таки уйдем, ребята? – снова предложил Менестор.

– Угомонись, Менестор. Твоя жена явно не скучает по твоему члену, – ответил ему подоспевший с бутылками и бумажным кульком в руках Гебес. – Уж лучше позаботься о картах!

– Молодец, Гебес, это ты хорошо придумал, – похвалил друга Подекс. – Менестор, заодно и стаканы прихвати.

Подмастерье остался один в своей комнате. Стаканы и карты были отданы Менестору, который, конечно, понимал, что послужил троянским конем, но от этого ни ему, ни тем более, Подмастерью было не легче.

Не желая вызывать подозрения, Подмастерье не выходил из комнаты, как ни хотелось ему умыться. Он чувствовал, что находится в слишком хорошо известном ему со стоянии, когда бессилен что-либо изменить и помешать тому, что еще до самог о происшествия причиняло беспрерывную боль. В общем, так бывало часто, так бывало всегда, все было привычно, но боль была новой, свежей и неустранимой.

Аколазия давно уже должна была появиться. В чудеса он не верил, и в мыслях не допуская, что она может не прийти на ночь домой. Но несмотря на то, что эта ночь должна была стать для нее последней в этом доме, несмотря на то, что более счастливый конец позволил бы стать последней уже прошедшей, вчерашней, Подмастерье с каким-то тупым упорством желал ее скорейшего возвращения и того, чтобы она разделила с ним последний акт в их общей пьесе.

XIII

Подекс и его братия производили не очень много шума, к тому же дверь от комнаты, где он работал, была открыта более чем наполовину, но, несмотря на то, что Подмастерье не мог не услышать слишком хорошо знакомого ему звука, когда Аколазия вставляла ключ в скважину и переворачивала его, он все же не услышал его и поэтому упустил и те несколько секунд, когда она поднималась по ступенькам.

Слух у игроков оказался не хуже, чем у Подмастерья, по крайней мере он и Гебес вышли в прихожую почти одновременно. Аколазия по одному лишь виду Мохтериона, возможно, догадалась, что что-то неладно. Гвальдрин замешкался у ног Гебеса, загораживающего вход в залу, но кое-как преодолел препятствие и побежал в свою комнату. Через пару секунд в прихожую высыпали и товарищи Гебеса, и на небольшой площади негде стало яблоку упасть.

– Кто заикался об уходе домой? – с торжеством победителя вопросил Подекс. – Милашка, узнаешь меня?

– Из-за этой сушеной воблы ты кудахтал весь вечер? – заметил кто-то.

Аколазия оказалась в кольце, пропитанном пьяным угаром и похотливо-сверкающими взглядами смакующих ее беззащитность самцов.

– Ее дырок на всех нас не хватит, – сказал не то Багус, не то Нубиген.

Взгляды Аколазии и Мохтериона встретились. Гнев и ярость, исходящие от нее, заставили его собраться с силами и приготовиться к последнему, хотя и тщетному усилию.

– Менестор, готовь подушку! – весело крикнул Гебес и с размаху шлепнул Аколазию по ягодицам. – Ее попка явно не обеспечит мягкой засадки!"

Аколазия с трудом развернулась и хлестнула его рукой по лицу. Остальные только этого и ожидали. Кто-то схватил ее сзади за волосы, Подекс ударил по голове, Гебес порвал на ней сорочку и в один миг превратил в лоскутья лифчик.

– Скоты! Что вы делаете?" – вырвалось у задыхающегося Подмастерья, и он с силой отбросил в сторону Нубигена, который, слегка нагнувшись, шарил руками под подолом Аколазии.

Почти в то же мгновение он ощутил сильный удар кулаком по голове. Подекс и Гебес затолкали его в комнату и начали бить. После удара в живот он свалился на пол в ожидании худшего, но, получив еще пару ударов ногами, пришедшихся на бок и колено, был оставлен в покое.

Кто-то из двоих плюнул на него, но попал, видимо, на пол, потому, что он не ощутил плевка на себе.

Они еще находились в комнате, когда он услышал крик Аколазии, внезапно оборвавшийся. Он догадался, что ее перетащили в залу. Но скоро все затихло. Гадать о происшедшем пришлось недолго. Кто-то завел к нему ревущего Гвальдрина и поспешно вышел, захлопнув за собой дверь.

Гвальдрин, увидев лежащего на полу и окровавленного Мохтериона, заревел еще громче.

Подмастерье не шевелился. Ему стало страшно при мысли, что он скорее не хочет встать, чем не может. Ему стыдно было пошевелиться, хотя стыдиться, несомненно, было некого и нечего. Он поздно осознал, что его нынешнее состояние требует сверхнапряжения и сверхусилий, на которые он, оказывается, еще способен.

Рот у него был открыт, и губы чуть подергивались. Из глаз катились слезы. Ему было настолько больно, что он и не подумал проклинать насильников, чтобы облегчить боль. Не требовалось большого ума для того, чтобы понять: самая ужасная матерщина в их адрес обернется колыбельной из-за своей несоизмеримости с испытываемым унижением.

Открытый рот позволял не издавать звуков. Он плакал молча. Эта способность не подвела его, хотя никогда прежде не вырабатывалась сознательно. Он позавидовал Гвальдрину; малыш надрывался, потихоньку обессиливая. Громко выражая свое отношение к происходящему, он делал все, и даже больше того, что от него требовалось.

Подмастерье прикрыл рукой щеку и уткнулся лицом в пол. Теперь его не мог бы увидеть никто. Через несколько секунд он подумал, что плач Гвальдрина стал такой органической частью его существа, что отторжение уже никогда не произойдет.

XIV

Гвальдрин перестал плакать раньше старшего собрата по горю, чем вынудил последнего также закруглиться в доставлении себе редкого удовольствия. Подмастерье слышал, как Гвальдрин скребся у двери, пытаясь ее открыть, но безуспешно. Некоторое время он не реагировал на его старания, но напуганный тем, что, не добившись своего, Гвальдрин снова заплачет и его нельзя будет остановить, он сделал над собой усилие и приподнялся, опираясь на руку. Он собирался встать, но, почувствовав на себе взгляд Гвальдрина, замер и посмотрел в его сторону. Гвальдрин действительно смотрел на него.

Подмастерье сделал ему знак рукой, чтобы он подошел. Гвальдрин послушался и засеменил к нему. Чтобы прижать его к себе и не запачкать кровью, которая в действительности давно уже запеклась на верхней губе и щеке, Подмастерье хотел выпрямиться на коленях, но острая боль в одном из них вынудила его тут же присесть. Он осторожно поднял Гвальдрина и посадил к себе на колени. Он подумал, что поневоле приобщился к таинству кормящей матери, но улыбка осталась где-то внутри и не отразилась на лице.

Вдруг он поморщился при мысли, что Подекс и его команда останутся до утра, но прореагировать на эту мысль сколько-нибудь активно не смог. Видел ли что-нибудь Гвальдрин, запомнится ли ему что-то из виденного, сколько ему понадобится времени на то, чтобы понять происходящее? Потом его охватило чувство вины за то, что на протяжении всего времени пребывания Аколазии у него дома он совершенно не замечал его существования и, как следствие, не считался с интересами, которые у него могли быть. А то, что у Гвальдрина были свои интересы, он понял почему-то только тогда, когда их действия совпали в каком-то чудовищном смысле, тогда, когда его собственные интересы были давно уже растоптаны.

– Где мама? – спросил Гвальдрин, судорожно зевая.

– Мама у себя. Она занята.

– Я хочу к маме.

– Скоро. Потерпи немного.

Гвальдрин не заплакал и больше не спрашивал. Ждало ли его в ближайшем будущем что- либо другое? Вряд ли. И с каким опытом он вольется в ряды подростков, а потом и взрослых? Станет ли агрессивность преобладающей чертой его характера или же, наоборот, он вырастет на редкость податливым, уступчивым человеком?

Гвальдрин уснул у него на руках.

Он не думал о том, что происходит в крайней комнате. Он знал, что ввалившимся туда живым существам Аколазия нужна была живой, и это успокаивало его. В это позднее время, со спящим ребенком на руках и постоянно помня о групповом изнасиловании, происходящем под одной с ним крышей, у него вдруг возникло желание завести теоретический спор с доктором Фрейдом. Интересно, ставил ли уважаемый доктор опыт, когда малыш сталкивается со множеством соперников, отвлекающих мамино внимание, еще в том возрасте, когда видимые образы составляют все содержание его сознания?

А если этот “предсознательный” опыт оказался без результатным и не заслуживал серьезного внимания, мог ли младенческий опыт при таком необъятном количестве соперников породить некоторое чувство ущербности? Слишком большое количество соперников и постоянное поражение скорее всего должны были привести к усилению значимости места, занимаемого соперниками и обезболиванию поражения, если не переход этого последнего в нечто иное или же его полное исчезновение как такового. Если даже это не так, он готов был укрыться за свою веру именно в то, во что он хотел верить. Вот ведь как просто обстояло дело.

Гвальдрин мирно спал. Из соседней комнаты по-прежнему не доносилось ни звука.

Подмастерье сидел на полу со спящим Гвальдрином и не помышлял о перемене места. Правда, колено по-прежнему болело, в боку покалывало, но постепенно он начал приходить в себя и к выводу, что пока отделался очень дешево. Сначала он удивился тому, откуда у него взялись силы, чтобы устроить себе опочивальню прямо на полу, но потом понял, что если злости, порожденной оскорблением и подавлением, и не хватало на справедливое отмщение, то по крайней мере, она позволяла сжигать себя в физическом переутомлении, которое благодаря этому сравнительно легко было выносить.

Когда он услышал знакомый скрип открывающейся двери в залу, у него задрожали руки, но, хотя сердце продолжало бешено колотиться, он быстро смог взять себя в руки и перестал дрожать.

Несколько секунд, потребовавшиеся, чтобы пройти среднюю комнату, стали настоящим экзаменом на выносливость. Кто-то открыл дверь подъезда, кто-то сбежал по ступенькам, кто- то зашел в туалет, и вот – кто-то потянул за ручку его двери. Открыть ее сразу не удалось.

– Открыто! – хриплым голосом отозвался Подмастерье."

Может, тот же, может, кто другой решивший проявить чуткость, все же открыл дверь и заглянул в комнату. Подмастерье не смотрел в ту сторону.

– Посмотрите, как этот ублюдок устроился со своим выблядком! – с показавшейся Подмастерью неземной бодростью проговорил хозяин в чужом доме.

– Тише! Разбудите ребенка! – спокойно сказал Подмастерье, не поворачивая головы.

Послышался смех нескольких людей.

– Оставь его! – услышал Подмастерье.

– Его бы припугнуть надо! – предложил другой.

– Поехали, поехали, и так не обойтись дома без объяснений, – услышал еще Подмастерье, после чего все, видимо, вышли из дома.

Подмастерье подумал, что кто-то может еще находиться в доме. Несколько минут он провел в нерешительности, а затем обеспокоенный вдобавок и мыслью об открытой двери, решил встать. Это оказалось делом болезненным и трудным, но являлось не роскошью, а суровой необходимостью. Когда эта, ставшая сложной после недавних событий, операция была завершена, Подмастерье маленькими шажками стал двигаться к двери.

Дверь его комнаты не была захлопнута, и слабым движением ноги он приоткрыл ее. Увидев полуоткрытую входную дверь, он ужаснулся и тут же вспомнил, что какая-то машина только что отъехала от его подъезда. Все так же ногой он не спеша прикрыл дверь и потом ногой же добился срабатывания защелки.

Оставалось пройти залу и небольшую прихожую, чтобы обеспечить Гвальдрину более мягкое ложе, нежели руки Подмастерья.

Пройдя два-три шага и чувствуя, что у него подкашиваются ноги, он остановился и стал ждать. Вскоре возникла надобность в ответе на вопрос, чего или кого он ждет. На этот вопрос ему удалось ответить удовлетворительно.

Прошло еще немного времени и он решил продолжить путь. Он боялся встретиться с Аколазией. Первое, чем он собирался облегчить свое передвижение, – это еще раз сделать передышку у дверей. Он сам удивился тому, как это намерение облегчило его состояние. Но этим его успех не завершился. Он мгновенно убедил себя, что никакого повода заговаривать с Аколазией у него нет, а неизбежная встреча с ней без того, чтобы поддерживать связь членораздельными звуками, казалась несравненно меньшим испытанием, чем та же самая встреча с необходимостью разговаривать.

Еще одна счастливая мысль осенила его перед самой остановкой у ее двери. Он почувствовал неудержимое стремление заново взяться за историю Лота и неиссякаемую энергию для его воплощения и уже знал, что, выйдя от Аколазии и лежа в постели будет обдумывать форму и подробности изложения.

XVI

Время, отведенное Мохтерионом на вторую умышленную остановку, истекло. Дверь не открылась, оттуда не вышла с распростертыми руками Аколазия, не взяла у него Гвальдрина и не перенесла на кровать.

Он осторожно приоткрыл дверь сам и, обрадовавшись, что у нее горит свет, начал двигаться смелее и, сделав еще шаг, очутился в комнате. У самого входа на полу валялся матрас, без простыни, смятый и свернутый с одного конца. Около него лежало безжизненное тело Аколазии.

Она не была совершенно обнажена. Часть живота прикрывали какие-то лоскутки, остатки платья, как понял Подмастерье. Глаза у нее были открыты. Выражение лица было строгим, но не агрессивным. Подмастерью показалось, что на нем написана непримиримость и готовность к прощению одновременно. Ноги были раздвинуты, причем одна согнута в колене. Правая рука была подложена под голову, а левая вытянута вдоль туловища, словно приделанная к нему. Она лежала как мертвая, без признаков жизни и, казалось, даже не дышала.

Он понимал, что его подводит зрение. В комнате царил невероятный беспорядок. Кровати были сдвинуты. Все, что находилось на них, перемешано, смято и брошено как попало. Та же картина на столе. На полу он заметил стакан нестандартной формы, показавшийся ему целым, рядом валялись осколки другого.

Тяжелый, спертый воздух – зловонная смесь табачного дыма, запаха пота, винного перегара и едких выделений гениталий обоего пола – образовывал редкую гармонию со всем тем, что попадало в поле зрения.

Первым долгом надо было уложить Гвальдрина и освободить руки. К счастью, матрас на его кровати был всего лишь смят и несколько свисал. Кое-как смахнув брошенные на кровать предметы, он опустил на нее ребенка в надежде, что, освободив руки, приведет все остальное в порядок. Укладывая его и стоя спиной к Аколазии, он услышал ее голос.

– Иди спать. Я сама приберу.

– Может, тебе помочь?

– Нет, не надо…

– Хоть немного…

– Не надо, прошу тебя".

То, чего он боялся больше всего, осталось позади. Не оглядываясь на нее, он вышел из комнаты. Только на пути к себе он подумал, насколько опрометчиво поступил, войдя в комнату с Гвальдрином. Конечно, он спал, но ведь мог проснуться в любую секунду. Потом пришла мысль что, даже если бы Гвальдрин открыл глаза, вряд ли ему могло открыться что- то необычное.

Аколазии, разумеется, досталось. Следовало подумать, как незаметно подсунуть ей деньги за ночную работенку, конечно, из расчета обычной суммы. Как объявить ей о том, что им предстоит расстаться, он не хотел обдумывать. Он усмехнулся, поймав себя на утешительной мысли, что в данный момент не готов к этому. Ведь он готовился к расставанию с ней чуть ли не с первой минуты их объединения.

На уборку комнаты у него не было сил. Он кое-как умылся, поборол желание посмотреть на себя в зеркало, постелил постель и лег.

Творческая задумка полностью овладела им и заставила напрячь внимание. Первая же мысль относительно формы повествования принесла ему глубокое удовлетворение. С той же настойчивостью и педантичностью, с которой он удерживал весь ветхозаветный текст в своем первом варианте интерпретации, он решил вовсе отказаться от его непосредственного использования во втором, замышляемом переложении.

Небольшое отступление от ранее принятых правил повлекло желание большей свободы обращения с материалом, и как-то сама собой напрашивающейся оказалась форма вроде исповеди матери, пишущей письмо сыну, примерно в возрасте Гвальдрина, естественно, в расчете на то время, когда сын повзрослеет и сможет понять и прочувствовать содержание исповеди и ее побудительные причины.

Первое же неизбежное затруднение, связанное с осуществлением нового замысла, вновь заставило его пережить ни с чем не сравнимое приятное возбуждение, ибо требовало определенного усилия, чтобы продвинуться вперед в работе. Какая из сестер, младшая или старшая, должна взяться за послание к сыну. С Зелфой и Махлой его первой истории было покончено. Дочери Лота должны были быть уже другими, как и сам Лот, имя которого в отличие от имен его дочерей он решил все же сохранить. Этот вопрос, как и вопрос о подборе имен, решено было отложить на завтра.

Над предварительной частью работы он потрудился на славу и мог спокойно предаться отдыху, чтобы на следующий день с новыми силами приступить к осуществлению своего замысла. Он решил оградить от посягательств все свое время. Никто больше не проникнет к Аколазии, да и несколько дней до прояснения возможности будущих вылазок Подекса и его подонков лучше было воздержаться и от приема пар. Он не тешил себя надеждой, что заслужил отдых, но это была вынужденная мера, чтобы отказаться от посетителей, и то, что у него раскалывалась голова от мыслей о них явно не имело никакого объяснения.

Он подумал, что за время его размышлений Аколазия должна была оправиться и, возможно, уже спит. Он почувствовал, что слишком долго предается раздумьям, и вскоре уснул.