Читать книгу: «Сказки старого дома», страница 5

Байки из погреба

Игры старого дома

Кристина повертелась перед зеркалом, сунула ноги в резиновые сапоги и выбежала со двора. Мать лежала в постели, разбитая вчерашней пьянкой, так что предупреждать её о своём уходе было бессмысленно. Да она и ненадолго.

Кристина направлялась на свиданку с Колей. Коля был старше на год – заиметь жениха четырнадцати лет было круто и почётно. Кристина сразу почувствовала, как поднялся её статус в тусовке: на дискотеке она больше не жалась в углу среди малолеток, а смело выходила на танцпол на свою любимую «А ты такая сладкая, хубба-бубба…» и уходила с него под руку с Колей. Ей нравилось быть взрослой, чувствовать горячий пот, текущий по впадинке позвоночника, и руку Коли на своём бедре, когда они вместе прыгали под «Я выпью тебя всю, как кока-колу». Она замечала, как пацаны якобы случайно задевают её в танце по самым неприличным местам, зажигалась от ревнивых одёргиваний своего парня, и ей казалось, что она похожа на звезду из клипов по телевизору.

По крайней мере пару раз она ловила на себе взгляды больших ребят, которые сопровождались восхищённым присвистом и словом «шлюха», пущенными вслед. Теперь она знала, зачем мама приводит к себе выпить мужиков с работы. Вместе с Коленькой они попробовали это, играя в брошенном доме с провалившейся крышей.

Сначала было страшновато – тяжесть и боль внизу внутри, цыплячьи плечики Коленьки, зелёные ветки в грязном окошке, скрипучие пружины кровати – трик-трак, трик-трак. Во второй раз она, что называется, словила кайф, ну а сегодня, в третий, уже сама хотела зазвать его поиграться в старый дом.

Коленька ждал её на краю села. В его глазах горел нетерпеливый огонёк, и, видимо, кувыркались те же мысли, что и у Кристины. Для проформы они пожрали малины с куста, поболтали о школе и тупой училке матеши, пульнули камнем в злобного, как и его хозяйка тётка Стеша, бобика на привязи. Справа показалась тропинка, ведущая в знакомые заросли.

– Пойдём? – хрипловато спросил Коля.

– Давай, – откликнулась Кристина, и, держась за руки, они свернули с дороги.

Обходя крапивные заслоны, по вытоптанным местам дошли до желтостенной развалюхи с тёмными глазницами окон. Раньше Кристина ни за какие коврижки не забралась бы туда, но, когда Коля в первый раз пригласил её покурить в «тайное место» и она, переборов страх ради любви, с замиранием сердца шагнула в низкую дверь, всё оказалось не так уж и страшно. За низкой дверью прятался коридорчик, отделявший жилую часть справа от кладовых с каким-то хламом и допотопными бочками слева. Внутри же, в доме, всё было нормально – только пусто и пыльно: большая печка, старая кровать с пружинами (там даже имелся матрасик, на который Коля по-джентльменски стелил майку), старые отсыревшие кухонные тумбы. Кровать, таившаяся в углу, была главным местом для игры.

Сегодня всё пошло по уже накатанной колее. Сидя на матрасе, они немного пообжимались и поцеловались малиновыми губами, потом Коля завалил её и стал гладить везде руками, а она извивалась и постанывала как в том ролике, который показала со своего телефона Лёлька. Лёлька научила её всяким хитростям: как нужно сгибать ноги, чтобы было кайфовей, как можно руками и ртом, – и рассказала ей про резинки – поле вечной битвы между парнями и девчонками. Слава богу, Кристине попался не самый упёртый пацан, и уже на второй раз она, вместе с сигаретами стащив у маминых кавалеров квадратный пакетик, настояла на снаряжении Коленьки как надо, по-взрослому.

Было прикольно, но до обидного коротко. Коля забился в судороге над нею, приобнял, и они лежали, соприкасаясь худыми потными телами, пока не стало невыносимо жарко. Улика любви была безжалостно заброшена в тёмное чрево печки. Они оделись и начали готовиться ко второй совместной тайне – куреву. Коленька зашуршал в кармане пачкой, когда вдруг где-то за пределами комнаты послышался ещё какой-то шорох.

Кристина и Коля насторожились.

– Может, ветка? – неуверенно протянул Коленька.

Но шорох доносился со стороны коридора, где кусты ещё не успели разрастись, и явно действовал независимо от порывов ветра.

Кристина почувствовала, как липкий страх хватает её за желудок. Коля тоже явно перепугался, но, чтобы не терять лица, сказал:

– Да похрен. Небось, наши проследили и решили прикольнуться. Пойдём посмотрим?

Что-то мешало Кристине принять эту простую, как три копейки, версию, и её передёрнуло – будто от озноба. Коля деланно бодро подошёл к двери и открыл её.

За дверью стояла старуха. Её замызганное платье цвета мешковины, старческие сухие тонкие и жёлтые руки делали её похожей на сам дом – будто кто-то забыл здесь эту страшную ненужную куклу. Кристина таращилась на бабку, поражённая сложным сравнением, забравшимся ей в голову, а потом вдруг хихикнула: «Интересно, а крыша у неё тоже проваленная?»

– Детишки, ашшо ж вы тута делаити? – прошамкала старуха.

Коля так и стоял столбом перед распахнутой дверью. Кристина перевела взгляд на лицо старухи и увидела крючковатый нос, глаза цвета стоячей воды, на один из которых наползло бельмо и сухую балку беззубого рта.

Приняв их молчание за враждебность, старуха засуетилась: «Да тож бабы Тощи был дом – вы знаити баб Тощю-покойниччу? – я её щещтра. Я тут дребедень вщякую в щенцях держу – думаю, вдруг человек злой залез».

Коля наконец отвис, усвоив, что старуха не опасна, перестроил лицо, как будто готовился отвечать затверженный урок в школе, и тихо начал:

– Здравствуйте! А мы ничего плохого не делали, просто дом старый, нам интересно стало.

–Аааа… Вот оно що, а я думала – человек злой… Верю, щенок, верю! – протянула старуха.

Кристина хихикнула, так как заметила, как Колю назвали щенком вместо сынка, и решила подтрунить над ним сразу после этого случая. Когда старуха тянула своё «аааа» Кристина разглядела одинокую опору внутри белёсой старухиной челюсти – снизу притулился единственный коричневый зуб. «Фу…» – подумала про себя Кристина и скривилась.

– Хорошая, вещёлая девощка! – забулькала старуха. – Детишки, подмогните мне зерно забрать, я одна не выташшу.

Коля с Кристиной переглянулись. Ещё зерно какое-то тащить, но и отказывать неловко – всё же в чужой дом забрались.

– Хорошо, ща поможем! – решительно отозвался Коля. – Где ваше зерно?

– Тута, в щенцях, – старуха проворно распахнула дверь напротив. Из зёва пахнуло гнилью и сырым деревом.

Коля осторожно, сдерживая чертыхания, зашёл внутрь. Кристина поначалу встала в проходе, как бы рядом со старухой, но, испытывая омерзение от близости к ней, тоже на сделала шажок в «щенци».

– Где зерно-то? – обернулся Коля.

– Сами поищете! – неожиданно чётко произнесла развалина и захлопнула за ними дверь.

Взвыв от страха, Кристина кинулась к двери и заколотила в неё кулаками. Где-то в темноте, то и дело натыкаясь на деревянный хлам, материл старуху Коля. Спустя несколько мгновений за запястье Кристины ухватилась рука, она взвизгнула, но тут же осознала, что это Коленька. Вместе они грязно поносили старуху, угрожая ей всеми мыслимыми и немыслимыми расправами, и наваливались на дверь, но тщетно. Дверь сидела в коробке вплотную, как крышка саркофага, и ни лучика света не пробиралось в первобытную темноту. За дверью была тишина – будто старуха внимательно слушала их или исчезла так же внезапно, как и появилась.

Кристина захныкала.

– Не реви! – сурово одёрнул её Коля. – Ща…

Он зашуршал карманом, и вскоре в неверном свете спички они смогли увидеть испуганные лица друг друга. Зрелище было настолько жалким, что Коля быстро задул спичку и не сразу зажёг новую.

– Найдут нас, – уверенно хмыкнул Коля. – Вон в тот раз ты тоже с дискотеки задержалась – мать орала дуриком.

Кристина предпочла умолчать, что приступы такого родительского внимания случаются у мамы примерно раз в сезон и дай бог она вспомнит о существовании дочки через неделю, когда помойное ведро будет шибать крепким духом. Вместо этого она робко спросила:

– А твои чего?

– Ну батя на вахте, мамка в городе, а бабка лежачая. Да ничё, твоя мамка хватится.

«Что ж мы тогда не у тебя, а в заброшке телепались? Пофиг бы на бабку», – подумала Кристинка и задрожала от злости и страха. Страха, что никто и не хватится – ну подумаешь, не пришли на дискотеку, может, родаки не отпустили или в кустах где-нибудь зажимаются. Мамка будет пить, Колькина бабка еле слышно вопить от голода и нечистот, а они будут сидеть здесь, без еды и воды. К тому же в сырости и темноте кофточка уже не спасала от озноба.

– Давай поищем другой выход, – робко предложила она.

– Ок. Ща, погоди, – Коля зажёг ещё одну спичку и пошёл вдоль стены в поисках лаза или вывороченного кирпича. В свете спички из темноты выплывала всякая деревянная рухлядь: бочки, ящики с перегнившим содержимым, кадки, полки и просто доски, наваленные тут и сям. Стена же выглядела крепкой, как и низкий потолок пристройки, но вдруг, после двух или трёх спичек от стены напротив двери донёсся голос Коленьки.

– Гля!

Посередине пол уходил под уклон. Хлипкая дверца, которую можно было принять за прислонённый к стене деревянный поддон, скрывала ещё один ход. Коля отворил дверцу, и за ней обнаружились ступеньки, уводившие прямо под землю.

– Спустимся? – предложил Коленька. – Вдруг с той стороны вылезти можно.

Кристина была уверена, что ничего хорошего за этой дверцей они не найдут, но сидеть одной в темноте и ждать Коленьку тоже было бы страшно, так что пришлось согласиться. Согнувшись, как радикулитная тётка Стеша, она шагнула в проход вслед за Колей.

Они долго пробирались сквозь темень, поминутно останавливаясь и тратя спички, касаясь влажных и плотных земляных стен. Кристине казалось, что шли они целую вечность, так что успела затечь спина. Ход петлял, то поднимаясь, то вновь уводя вниз. «Может, во время войны тут партизаны прятались?» – с неожиданным интересом подумала Кристина.

Коля впереди издал неясный возглас. Судя по всему, они наконец куда-то вышли. Всполох спички осветил рыжую, суглинистую землю. Ноги ступали по мягкому перегною, с каждым шагом высвобождая из-под корки на полу душную вековую вонь. Кристина зажала нос рукой.

– Погреб, что ли? Наверное, картошку здесь хранили, – неуверенно протянул Коля, зажигая новую спичку. Для погреба пространство казалось чересчур гигантским. Потолка будто и вовсе не было, а стены расходились полукругом. Задняя же стена даже не мелькала в свете спички, как будто они были в огромной тёмной зале, где эхо скрадывалось плотностью земляных сводов.

Коля сделал несколько шагов вглубь зловонного помещения.

– Ай-ля! – чертыхнулся он, уронив спичку. – Коленом ударился. Что это за фигня?

Кристина осторожно пошла на голос, боясь заблудиться. Коля зажёг новую спичку и склонился над предметом.

– Пень какой-то. Или камень коричневый. Фу, тут слизь… ну и вонища!

«Фу…» – снова подумала Кристина – коричневый камень, рыжевато-красные сводчатые стены… – и вдруг что-то поняла.

«Коля!» – закричала она что есть сил, прежде чем стены задрожали и сдвинулись.

Старуха сомкнула челюсти и начала медленно перетирать гнилыми дёснами свежее мясо.

Сны категории Б

Я выхожу на пригорок и вижу вдалеке медленно плывущую красную, словно лавовую, реку. Кажется, что её берега усыпаны мелкой белой галькой, а за рекой люльку низкого серого неба качает вершинами ржавый лес.

– Лёшка, опять заснул?

Я отворачиваюсь от леса и вижу за спиной зелёную лампу ординаторской, и белый халат, небрежно брошенный на вешалку. Чувствую неясный силуэт медсестрички Зои, но не могу проснуться. Пытаюсь по опробованной схеме пошевелить хотя бы пальцем. Хочу сказать что-то осмысленное, отшутиться, но издаю лишь немые стоны.

Зоя трогает меня за плечо, и реальность раскладывается как телескоп, когда я просыпаюсь.

Зоя хихикает.

– Опять говоришь во сне. Некогда спать, труба зовёт. Вывози категорию Б из гнойного, там машина приехала.

Утираю украдкой рот от слюны и разминаю затёкшую шею. Синяя шапочка свалилась под стол – неуклюжими со сна пальцами пытаюсь её нацепить. Отходы из гнойного отделения – не подарок: запах бинтов, пусть и отлежавших положенный срок в ведре с дезинфекцией, пробивается даже сквозь маску и пакеты. Но после мертвецкой прозектора Вараввы запахами меня не напугать.

Послушно тащу контейнер через отделение, на выход, к мусоровозу. На смене опять Геннадий.

– О, Алексей, снова ты? Ты у них один санитар на всю больницу, что ли?

– Один за всех, и все за одного.

Смотрю, как мусоровоз неторопливо засасывает жёлтые пакеты в своё нутро. Геннадий уверяет, что мусор внутри сам сортируется, не смешиваясь с другими фракциями, но что-то буро-зелёное брюхо отечественного автопрома не внушает мне доверия. Ладно, я сгрузил – дальше не моё дело.

Когда мусоровоз отъезжает, я понимаю, что вечерняя смена плавно перетекла в утреннюю, а утренняя – в дневную. Нужно у Тихона Петровича отпроситься, не такой же он садист, чтобы меня вторые сутки без сна держать? Заворачиваю по дороге к Тихону Петровичу. Тихон Петрович сидит над бумагами, зарывшись в них, как старый толстый змей.

– Тихон Петрович, можно я пойду? Вчера меня попросили остаться помочь, но мне завтра тоже к восьми.

Тихон Петрович отрывается от документов и морщит брови. Порой кажется, что зав уже всех позабыл и оттого вечно подозревает подвох даже в самом невинном вопросе. Лысый высокий лоб цвета старой бумаги наливается розовым, как будто готовясь излить накопленный яд ярости.

– И кто же тебя просил остаться?

– Так вы же и просили, я уже сутки отработал.

– Отработал? А Зоя говорила, что ты дрыхнешь в ординаторской! – не по делу разгорается Тихий Ужас. Ох уж эта Зоя…

– Тихон Петрович, я провёл уборку во всех закреплённых за мной кабинетах, и Света, которая должна была сегодня выйти с утра, я уверен, уже здесь. Отпустите меня, пожалуйста, я завтра же к восьми буду.

Тихому Ужасу хочется порасходиться, но он глядит на синяки под моими глазами, начинает что-то вспоминать и наконец буркает:

– Ну иди. Чтобы завтра без опозданий!

«Господи, от этих его присказок вечных уже тошнит», – думается в электричке Ховрино – Клин. Будто я хоть раз опоздал. Правду говорят: психиатры в конце концов становятся такими же психованными, как и их пациенты. Одна радость: у него в кабинете обычно нечего убирать.

Когда я вышел на станции, осеннее солнце уже сияло алкашьим глазом на горизонте. Я добрался до дома, съел холодных куриных ножек из холодильника и вырубился, едва добравшись до разложенного дивана.

Красная река лениво катится вдали. Пологие берега встречают ногу хрустом гальки. Мелкие камушки разных цветов – белые, жёлтые, чёрные, некоторые с вкраплениями красного – лениво переносят вес друг на друга и массируют ногу через подошву однообразными зубцами. Я зачерпываю рукой горстку и вижу, что это зубы – здоровые белые, красные выбитые, рассыпавшиеся чёрные, обтёсанные временем и водою. От зубов и от реки несёт гнилью, и я поневоле морщусь и перестаю дышать на минуту, как в морге, когда Варавва затягивает со вскрытием и труп успевает потечь.

«У меня тут автосалон, а ты пассажиров распугиваешь», – с холодной усмешечкой говорит Варавва. Как зовут Варавву, гадает весь медперсонал, когда-либо помогавший ему «прокатить грузовичок» (так он называет столы с толстяками) или «бензинчик подтереть». Сам патологоанатом человек приятный, всегда предельно учтив, а мертвецкую по крайней мере мы со Светой называем «санаторием». Варавва умеет убеждать Тихона Петровича гипнотическим взглядом своих серых глаз, и санитаров в горячие дни забирает под своё крыло надёжно и отпускает ровно в срок. Ну а трупы и запахи можно и потерпеть.

Я смотрю на Варавву внимательно – как всегда, когда не хочется опускать взгляд на секционный стол. Сегодня он «подвозит» молодую кавказскую по виду женщину с сиренью прижизненного синяка на правой стороне лица. Сирийские глаза Вараввы печальны, даже когда он шутит, седина красиво оттеняет черноту волос, как у Акелы из книжки, руки с длинными пальцами двигаются чётко и изящно, как у виртуоза-пианиста.

– Говоришь, второй раз за месяц один и тот же сон? И замираешь при пробуждении? Похоже на сонный паралич.

– Сонный паралич?

Варавва продолжает спокойно зашивать большими стежками труп и объясняет мне как маленькому:

– Да, бабушка бы тебе сказала, домовой душит, если у вас в Клине… в Клину ещё домовые не перевелись. Но мы с тобой, Алексей, люди хоть и бочком, нахлёстом к медицине привязанные, наверное, сошлись бы на сонном параличе.

– И насколько это опасно?

– Не знаю, но я бы рекомендовал тебе сердечко всё же проверить и спать побольше и получше. Тихон Петрович, светило наше, порой жарит слишком нещадно, а я коллег в автомобильчики закатывать патологически не люблю. – Варавва удовлетворённо осмотрел результат своей работы и между делом заметил: – У нас тут был анекдотический случай. Кардиолог, товарищ Амелин, даром что имя ого-го-го носил – Добрыня, Тихону Петровичу перечить не смел. Скончался от сердечного приступа прямо на рабочем месте. Так что ты, Алексей, будь повнимательнее и посмелее.

По пути до дома я предвкушаю долгий сон с утра. Вечером завариваю себе чаю со смородиновым листом и вполуха слежу за болтовнёй президента по телевизору, шлёпающего языком про выплаты медикам, запрет переработок и переоборудование больниц. Болтушка Зоя, может быть, и получит премию за соглядатайство, а вот мне отмена смен по двадцать четыре не грозит – я всё равно что-то типа разнорабочего, по недоразумению надевшего медхалат.

Телевизор ещё что-то невнятно шипит, но его шум перекрывает река, медленно грохочущая под ногами. От неё идёт жаркое зловоние, человечье тепло, как от печи недалеко от морга, а тяжёлые волны создают впечатление, что по ним можно пройти, если знать дорогу, как по болоту. Но мне неведомы неприметные опоры – остаётся только следить, как река, словно оползень, несёт за горизонт пепел, прах, непрогоревшие куски мяса с подкожным жиром и фрагменты костей. Вдруг ноги мне пачкает внезапный всплеск, и о ботинки медузой ударяется тот самый, первый пакет из абортария.

Под собственное громкое мычание и вялое рычание я слежу за цветными пятнами телевизора, за бликами от проезжающих автомобилей на потолке, режущими пространство комнаты, как пирог. Мне кажется, что мне удаётся встать на неуклюже ватных ногах и будто даже пройти несколько шагов по рассыпающейся слоями комнате, но в итоге я всё ещё здесь, на этом диване, и когда я наконец по-настоящему просыпаюсь, то часы показывают три ноль две. Телевизор до сих пор несёт дребедень, а я пропитал насквозь по́том домашнюю майку, в которой заснул. Выключаю поочерёдно – телевизор, свет в комнате, себя на холодных, но чистых простынях.

Света снова убегает к сыну – паренёк постоянно чем-то болеет. С одной стороны, и не меняться бы с ней, график и так ни к чёрту, с другой – хоть её сынок дополучит любви и заботы. Я в детдоме, когда болел, всегда мечтал, чтобы мама пришла. Мысли прерывает Зоя.

– Лёшка, чего встал, там судна готовы к плаванью. – И хихикает, будто что-то невообразимо умное сказала.

Забытые и несчастные старики похожи на смирных младенцев: тихо гадят под себя, терпят неласковые обтирания чужих рук, вдыхают запах собственных нечистот часами, пока я не обойду всех. Белоручка Зоя брезгует таким заниматься. Но старик Колыванов, одними и теми же шутками развлекающий сопалатников, полуслепой и длинный Горин, вечно сжимающий в руках заламинированный образок, из женских палат – бездомная бабушка-якутка Василиса – все они, надолго прописавшиеся в Ховринке, мне роднее и дороже, чем Тихий Ужас и его свора.

Я несу судна и сливаю их содержимое в туалет. Я мысленно раздеваю нашу больницу до несущих конструкций и трубопроводов и представляю, как кровавые и каловые водопады стекают по ней в заточённую в коллектор Воробьёвку или какую-то другую речку, крася её жёлтым, бурым, красным.

Лес призывно скрипит из-за зловонной реки. За ржавыми вершинами, я знаю, скрываются чистые родники, бегущие в голубое озеро. Но переправа через красную реку лишь одна, похожая на игрушечную запруду гигантского ребёнка. Это гора человеческого навоза, сбитого в плотную кучу. Кал хлюпает и испускает миазмы, когда я наступаю на начало моста. Стараюсь не оступиться, взбираясь словно по вывороченному экскаватором и вымоченному дождём глинозёму. Внезапно я слышу грохот.

Га-дам! Покрытая седыми волосами ладонь опускается со всего размаху на стол перед моими глазами, и я выныриваю из сна моментально, не успев зависнуть в междумирье.

Тихий Ужас кричит, капли слюны с посиневших губ летят прямо на его плеснево-зелёный халат. Сзади змеёй-доносчицей маячит Зоя.

– Попов! Какого чёрта контейнер с отходами Б не уехал сегодня? Я буду этим мясом собак кормить, что ли? Или вы с Вараввой опять в кочегарке на всю округу вони наведёте?

Что за контейнер? Да, Света говорила, прежде чем убежать к ребёнку, что из хирургии нужно Б вывезти. Проспал Генку? Ну а что ж меня не толкнули?

– Догоняй мусоровоз, хоть что делай, я не знаю, – мне твоя вонь здесь не нужна.

– Ваша вонь.

– Что-о-о? – лоб Тихого Ужаса багровеет, глаза лезут из орбит, и мне кажется, что сейчас его хватит удар.

Слова слетают легко, будто на санках с горки.

– Увольняйте. По собственному желанию. Заели.

Когда я на автомате, как пьяный, иду до станции, мне хочется заснуть прямо на асфальте. Пускай. Разве, кроме Ховринки, мало мест, где, по сути, за кров и еду тебе позволят утилизировать человечину, чистить вечный влажный след от этой жареной, резаной, колотой, травленой, но всё ещё извивающейся гусеницы?

Я сел в электричку до Клина, выставил пять, нет, десять будильников, чтобы проснуться и доползти до дома. За окном сумрак, жёлтый свет электрички моет уставшие глаза пригорожан. Электричный горе-музыкант под неодобрительные зырканья начинает шепеляво перепевать какой-то старый шлягер:

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали…

Напротив меня садится женщина с базедовой болезнью. Из-за болезни кажется, что её поражает моё внеурочное нахождение здесь, внезапный отпор, который я дал Тихону. На зобу золотой змейкой кокетливо блестит цепочка крестика. Она смотрит в окно, я слежу за её взглядом и вижу грозно нависшие над городом терриконы Левобережной свалки.

В самой высокой точке земля начинает осыпаться и проваливаться. Я вижу, как растёт дыра, в которую проваливается почва. Вдруг дыра сокращается, обнажая жёлтые и склизкие зубы, заглатывает навоз и, выползает чешуйчатым розовым телом наружу. Земляная змея извивается марсианским растением, неохватное тело в струпьях поднимается над кучей, как шея морского чудища, грозя обвалить мост.

Безглазый сиреневый змей нависает надо мной, и я чувствую, что он видит мои намерения. Я с тоской пытаюсь разглядеть проход к лесу, но змей раскачивается туда и сюда, издевательски перекрывая все пути с этого смрадного берега.

«О, если б кто мог бы туда заглянуть, – шипит змей, угрожающе раскачиваясь над кровавой рекой, и навозные пары шипят вместе с ним, словно тысячи его собратьев».

Он не пустит меня к родникам без боя, и я набираюсь сил, чтобы рвануть и оттолкнуться от склизкого сизого тела. Раз, два – вперёд. Ноги вязнут в хлюпающей переправе, змей дёргается, прерывая мой бег, и опускает жёлтозубое рыло прямо напротив меня.

«Ты, вахты не кончив, не должен бросать!» – шипит он голосом Тихого Ужаса.

Я вижу за телом змея проносящуюся мимо электричку. В ней музыкант продолжает шепелявить забытый мотив, я мычу, пытаясь проснуться, и роняю слюни на куртку, базедовая женщина изумлённо таращится и пересаживается от меня подальше. На миг я почти выныриваю и вижу ослепительный свет, слышу объявление станции, шум пассажиров. Бросок! Змей смял картинку электрички, как бесполезную упаковку, раскрыл жадную зловонную пасть и присосался к моему сердцу.