Читать книгу: «Сказки старого дома», страница 4
Спят усталые игрушки
Часы в старом доме бьют девять раз. Кто их заводит? Может, старик хозяин, навещая квартиру, по привычке поворачивает ключ механизма? Или криворотый кролик лунной ночью заводит бой?
Игрушки выбираются из пыльного кукольного домика. Медвежонок из крепкого плюша, потёртый пёс в матроске, паровоз, бегущий по одному и тому же маршруту. У родителей Оли рука не поднялась разобрать рельсовый круг, ведущий от домика к телевизору, и паровоз заступил на свой вечный пост. Под руки звери ведут старую слепую куклу. Пусть у неё нет глаз, и ноги мягкие и бескостные – кукла сейчас за Олю, у куклы руки почти как у Оли, с розовыми пальчиками и мелкими ноготками.
Игрушки садятся кружком возле телевизора так, как Оля рассаживала их: мишка и пёсик слева и справа по краям, паровозик на станции, рядом с маленьким пустым стулом у телевизора – кукла и кролик. Раньше с Олей они смотрели картинки и слушали истории о других детях и других игрушках, о разных заморских царствах. Сейчас криворотый кролик по привычке подключает экран, и игрушки смотрят, как по экрану бегут чёрно-белые помехи. Каждый смотрит на волны помех и вспоминает своё.
Пёс в матроске вспоминает, как Оля таскала его купаться. Как он измазался мыльной пеной и упал в таз с грязной водой, а Оля отстирывала его под смех мамы.
Мишку Оля приглашала на чаепитие. Усаживала в кресло и пачкала ему мордочку настоящим сладким мёдом. «Мишки любят мёд», – шепчет он про себя голосом Оли.
Кролик улыбается в темноту. Когда Оля сильно похудела, он подолгу лежал рядом с ней на одеяле. Одним вечером Оля посадила его на часы и завела серьёзный разговор:
– Чего ты? Боишься укола? Глупый кролик! Это пык – и всё.
У кролика тогда не было улыбки, было только вечно испуганное выражение на мордочке.
– Почему боишься? Думаешь, умрёшь? – со слезами допытывалась Оля. – Не умрёшь, вот улыбнись мне!
Чёрным фломастером Оля начала вырисовывать ему улыбку – и не дорисовала, упала на пол. Родители подбежали, уложили Олю в кроватку, а улыбка кролика так и осталась недорисованной, страшной, кривой.
Когда истории по телевизору заканчивались, то слышался мелодичный перезвон и пелась песня про них, про игрушки. Кролик нашёл где-то маленький колокольчик и научился звонить так же, как звенел телевизор, когда сначала Оля укладывала игрушки по местам, а потом родители укладывали Олю спать.
Теперь кукла накрывает медвежонка и пёсика, когда все они возвращаются в домик, а кролик звонит в свой маленький колокольчик. Кукла бережётся, она никогда не встаёт днём сама, ведь только у неё есть ручки, чтобы подштопать и починить старые игрушки. Единственная обязанность, от которой ей не отказаться, – накрыть их, так как накрывала Оля, а кролику – прозвенеть в колокольчик.
Что такое «умрёшь»? Кролик долго думал и, кажется, понял. Но игрушки этого не знают. Только кукла понимает криворотого кролика. Куклу Оля везде брала с собой – взяла и тогда, когда уехала из дома совсем надолго.
И когда старый врач запихивал её в мешок вместе с остальными Олиными вещами, чтобы отдать родителям, у куклы разом отвалились и потерялись в суете оба её прекрасных голубых глаза. Кукла не жалеет о глазах – она жалеет, что они не потерялись ещё раньше, до Олиной больницы.
Кукла засыпает под перезвоны, и ночь, ритуал игрушек, воспоминания повторяются снова и снова. Она не видит, но хорошо представляет себе, как криворотый кролик с безумной улыбкой звонит и звонит в свой колокольчик, глядя во тьму, а потом устало опускает пушистую лапу и испуганно прячется в старых часах.
Персональная выставка
Коркин распахнул дверь не своей квартиры.
Он был единственным приглашённым. Можно расценивать это как признание.
Коркин стоял в прихожей квартиры художника Поносова (ударение на первый слог, как известно всем в артсреде!). Коркин разгромил в печати три выставки Поносова, а четвёртый проект и вовсе раздавил в зародыше, подтянув связи в мэрии Москвы.
«ДОСТАЛИНОЕВСКИЙ » – красные неоновые буквы и стрелка налево светились в темноте над заваленным рухлядью коридором.
– Очередная фантазия на коленке. Неоригинальное повторение бородатого анекдота, – включил диктофон в телефоне Коркин.
Коркин зашёл в первую комнату. В центре комнаты в гробу лежал Достоевский. Вокруг него были расставлены стеклянные бюстики советских и постсоветских вождей, в которые урчащие насосы будто бы перекачивали из Достоевского красную жидкость.
– Итерация идеи культурного заимствования через сравнение с вампиризмом. Уже ушедшее в масскульт благодаря “Empire V” Пелевина, “Пищеблок” Иванова и попсовых «Вампиров средней полосы». Сентиментальная, но никому не нужная, кроме самого автора, меморабилия первой совместной с питерским акционистом Иваном Х-ровым выставки Поносова “Дискурсососы”, – надиктовал Коркин. Отдельное удовольствие доставляло осознание того, что художник сейчас где-то рядом и наблюдает за произведённым эффектом.
На двери во вторую комнату висел плакат «О СТАЛИНО».
– О Сталине. Городе Сталине, – язвительно поправил Коркин, хотя и сам сомневался.
Разбитый продавленный диван, пустые банки оранжевой, чёрной, красной краски. Узор на стенах складывается то в жуков, то во всполохи огня из обугленных зданий, завершаясь усатым портретом вождя из прорисованных ягод шелковицы. На стенах развешаны архивные фотографии Сталино-Донецка, хаотично измазанные остатками краски.
«На самом деле, неплохо», – подумал Коркин, но вслух сказал:
– Пережёвывание «Gesamkunstwerk Сталин» Гройса. Вызывает интерес попытка провести линию преемственности к «Курьёзам» Арчимбольдо, но скромные художественные способности автора не позволяют замыслу раскрыться в полной мере.
У Коркина не было личных счётов с Поносовым, как утверждают злые языки. Похвалой не вырастишь талант. Коркин лишь стремился помочь донецкому художнику преодолеть вторичность и провинциализм – как хороший логопед чистит речь пациента от гхэканий и шоканья. Поносову, конечно, знать это было необязательно – иначе бы весь терапевтический эффект пропал.
Кровавые буквы на чёрной двери: «НОЕВ СК».
Манекен омоновца в вороньей маске, с клювом как у чумного доктора. На жёстком стуле лежит тушка изрезанного, выпотрошенного голубя. В окно вставлено чёрное стекло, создающее иллюзию камеры-обскуры, застенка для допросов. За стеклом еле заметно движется кто-то, нагнетая страх.
Коркин хмыкнул.
Хлёстко! И пытки символа мира, и гнетущая атмосфера – несомненный плюс, политическое высказывание. Только вот…
– … Использование чучел животных в предыдущей персональной выставке Поносова привело к её преждевременному закрытию. Проект «Неживые» выставлялся один день. Как мы видим, художник не извлёк из этого необходимого урока.
Коркин размяк, прокручивая в голове воспоминания о «Неживых». Скандал масштабов Гриши Брускина и Яна Фабра – для кого, для никому ещё год назад не известного чудика из Донецка! Один день, но какой! Лучшие зрители в первый и единственный день выставки, разнос Поносова по всем федеральным каналам. Коркин был удивлён, что Поносов тогда не уехал с триумфом на Запад, как ему наверняка предлагали. Замкнулся, замолк, не поняв, что вот: Коркин ему на блюдечке с голубой каёмочкой поднёс блистательную мировую карьеру. Коркин украдкой смахнул слезу. Не всегда те, о ком мы заботимся, это ценят.
Последняя комната называлась «ДОСТАЛИ».
Огромный холст обрамлял тёмное помещение. Если застыть на пороге, то создавалась идеальная иллюзия, будто стоишь перед «Чёрным квадратом» Малевича.
Чернота притягивала и манила. Коркин шагнул внутрь холста.
Дзынькнул прожектор и подсветил чёрный стул в центре.
Под стулом были постелены газетные вырезки. Коркин наклонился, чтобы их рассмотреть.
Среди бульварной макулатуры с заголовками типа «Шоу для живодеров: в Москве отменили выставку современного художника», «Поношение Поносова: арт-критик Коркин объясняет, почему это – не современное искусство» и прочей белиберды лежали распечатанные «Снежные роботы Афганистана» и «Копикэт отлетевшей эпохи» – это всё статьи Коркина, где он проходился по творчеству Поносова. Приятно видеть, что твоя критика важна для творца. О, и «Флуоресцирующие хризалиды» здесь! Это в ней Коркин саморазоблачил свой звонок в мэрию Москвы по поводу «Неживых». Коркин присел на край стула с засаленной распечаткой «Хризалид», снова скользя взглядом по любовно взвешенным фразам: «…и как флуоресцирующие хризалиды – зародыши будущих творцов, они летят со всех медвежьих углов на огни большой Москвы, не видя за её сиянием всё той же ловушки консерватизма и вторичности».
Коркину приходилось сдерживаться, чтобы не выдать себя. Не перехвалить, не перехвалить…
– Достойная игра с пространством света и тьмы, но здесь нужно иное. Другой цвет, яркий контраст, сногсшибательная идея, придающая смысл.
Сногсшибательная… Не то слово, надо будет перезаписать.
За спиной Коркина скрипнула половица, и он непроизвольно вздрогнул.
«Перформанс, – удовлетворённо догадался Коркин. – Видимо, сейчас должен появиться хозяин и придать композиции завершённость».
Удар топором по голове прервал его размышления. В глаза брызнуло красным.
«Убийственная идея», – подумал Коркин и почему-то улыбнулся.
Последний
Сегодня состоится заключительное заседание. Они наконец поймали меня и не откажут себе в удовольствии превратить процесс в шоу. Неужели я действительно последний?
Сторож разблокировал дверь взглядом и пригласил меня на выход. Я вижу по его глазам, что толпа беснуется, предвкушая скорую расправу. Они считают, что я преступник, эгоист, односоставный выродок. Но они хотят ещё и закрепить это законным путём, уничтожить меня на глазах у всего мира неотвратимо и по своей справедливости.
В чём я виноват? Лишь в том, что выбрал остаться собой – единственным собой в мире, где каждый превратился в общежитие душ. Они смотрят на меня с завистью и ненавистью, как на короля, разбившего дворец среди многоэтажных человейников. Уверяют самих себя, что я аномалия, урод, сбой в их прекрасной системе.
Но ещё не так давно таких, как я, было множество. Я не застал мир односоставных – я родился в мире, уже поделённом на касты. Односоставным, таким, как я, доставалась только примитивная физическая работа, которой день ото дня становилось всё меньше. Полианты постепенно вытеснили Односоставных из университетов, психологических ассоциаций, медицины (психиатрии в первую очередь), судов, руководства технологических корпораций и политических партий – из всех мест, где две головы всегда лучше, чем одна. А что, если голов не две, а два десятка, две сотни, две тысячи?
Я прошёл по коридору под согласное жужжание камер, в этот момент передающих во всех ракурсах и подробностях мой переход из изолятора в зал суда. Со стороны могло показаться, что судят меня такие же существа, как я, но это было такой же иллюзией, как и моё внешне свободное положение – в случае любого проявления агрессии в зале суда или попытки бегства металлический браслет, надетый на руку, немедленно бы усмирил любого опасного преступника, даже такого дерзкого и изворотливого – как они уверяли в медиа – как я.
Я с вызовом взглянул на судейскую коллегию. По крайней мере, они знают, что всегда имеют дело с одним и тем же человеком. Моё тело – храм, сознание – алтарь, и их страшит моя несовременность, старомодность, ставящая на вид убожество их проходных халуп.
«Сегодня коллегия судей вынесет приговор Лару Сингу, обвиняемому по статьям…»
Я уставился на расплывчатую гримасу главного судьи. Его лицо прямо распирало от гордости, ещё бы – пробубнить исторический приговор последнему односоставному, какая честь!
Всё-таки правосудие прежнего мира было снисходительнее к полиантам. Сейчас они слагают легенды о первых мучениках, которые были призваны возвестить приход нового человека. Их судили, всех вместе, за убийство, совершённое телом-носителем под контролем одной из идентичностей, и заточили в психиатрической лечебнице, пытаясь уничтожить и изолировать даже тех, кто хотел помочь следствию! Неслыханный, первый достоверно известный акт полицида! Уродливое детище старого мира, где люди были жестоки к полиантам, не уважали права идентичностей, за преступление одного репрессировали всех!
«…а именно в полифобии, потенциальном полициде, поддержке моноархата, уклонении от уплаты налога на роскошь односоставности и сбора за экологическую избыточность…»
Раньше я тоже верил, тоже сочувствовал первомученикам, писал письма «моему другу и наставнику Билли». Но в какой-то момент терпимость превратилась в диктат, а жертвы стали преследователями.
Первой пала психологическая экспертиза. Увеличивающееся число случаев множественной идентичности поставило под сомнение «ненормальность» этого явления. Более того, исследования подтвердили принципиальную разность сознаний идентичностей, населяющих тело. В двадцатом веке тело – носитель семейства святого Билла было оправдано, но семейство не избежало наказания психиатрическими экзекуциями. В начале двадцать первого века семейство святой Дженни впервые выступило, в роли коллективных обвинителей и свидетелей в суде, и их показания были учтены, хотя это был ещё «примитивный» и «мракобесный» суд односоставных.
В середине двадцать первого века докторка Лера Щепнис, одна из идентичностей тела-носителя, которое было известно в мире односоставных как светило в области психиатрии, доказала бóльшую когнитивную одарённость, экологическую эффективность и вместе с этим правовую ущемлённость antropos polimentalis, или полиантов, дав начало движению за равные права. Я до сих пор помню эти имена, потому что даже в спецшколах для односоставных мы учили их, чтобы помочь полиантам пережить травму угнетения и не распространять впоследствии полифобию, моноархат и прочие репрессивные практики, которые – на этом месте учительница сокрушённо качала головой – односоставные биологически и статистически так склонны некритично воспроизводить.
«Подсудимый, признаёте ли вы себя виновным по данным статьям?»
«Нет».
В начале нашего века быть полифобом стало просто стыдно. Идентичности получили всю полноту гражданских прав и оказалось, что существующие институты сплошь поддерживают моноархат. Возьмём, например, брак. Разве справедливо лишать права на любовь идентичности, делящие общее тело? А если нет, то разве может брак быть лишь привилегией односоставных? Каждая идентичность должна иметь право на брак, даже если для физического тела-носителя этот брак будет вторым, десятым, сотым. А измена? Если одна из идентичностей пользуется телом-носителем, чтобы насладиться любовью со своим партнёром, разве имеет право односоставный супруг или односоставная супруга устраивать сцену ревности идентичности, с которой состоит в браке, проявляя грубую полислепоту, неготовность замечать и признавать иные идентичности в теле-носителе?
Неудивительно, что полианты предпочли создавать семьи-поликулы с себе подобными, а односоставный мир тонул в обскурантизме и невежестве. Полианты легко избирались в представительные органы, в одночасье став большинством, их физические тела потребляли меньше энергии в пересчёте на душу населения, в которое наконец были равноправно включены все полианты. Идентичности совокупно успевали узнавать и делать больше, чем самые одарённые из односоставных. Население Земли увеличилось до пятисот миллиардов личностей, при шестнадцати миллиардах тел-носителей и односоставных – число, немыслимое ранее, ввиду отсталости и экономической неэффективности моноархата.
Не стоял на месте и технический прогресс. В середине века изобретательница-биотехнологиня Вахида аль-Инфисам совершила прорыв, изменивший историю мира. Она изобрела нейроразгрузки – мозговые интерфейсы для идентичностей, не пользующихся в данный момент телом-носителем. Теперь для связи с внешним миром им даже не приходилось договариваться об очерёдности управления. Технологический сдвиг вызвал информационный взрыв – теперь все идентичности полноценно участвовали в жизни общества, оставаясь на связи 24/7.
Нахождение в теле-носителе уподобилось добровольной общественной работе. Один или несколько дней в году каждая из идентичностей заступала на пост и следила за здоровьем, питанием и режимом «биосервера», как они часто называли исправно служащие им тела.
Однако структура мозга продолжала связывать их воедино, и перспектива массовой гибели сделала полиантов максимально осторожными. Полианты не работали в условиях, где им могла грозить хоть малейшая опасность, а всякие угрожающие удовольствия: путешествия, секс, пробу экзотической еды, сильные эмоции – перенесли в онлайн. Философы полиантов говорили, что цифровые переживания, транслируемые на нейроразгрузки, ощущаются гораздо сильнее, чем на нервах низменного, биологического и несовершенного тела-носителя. Электронные сигналы безопасно кодировали и передавали любые ощущения. Электрохимики и нейросети трудились над новыми рецептами, электрические наркотики разбегались по проводам быстрее, чем инъекция героина по кровеносной системе.
Конечно, односоставные не могли понять и пережить такие возвышенные и сложные переживания. Наши переживания тоже были односоставными. Текст любимой книги для нас был тихим ветром над полем мысли, полианты же парили в его цифровых усиленных потоках, как в аэротрубе. Наши воспоминания походили на исцветшую ветошь – к услугам полиантов был бесконечный царский гардероб воспоминаний, которые можно было примерять с полным погружением в текстуру того самого момента. Взрыв оргазма был детской хлопушкой у односоставных, и ядерной бомбой у полиантов. Вялые мысли и сонное оцепенение односоставных, органическое несовершенство структуры их мозга вели к агрессивности по отношению к полиантам, что, однако, не извиняет социально сконструированного моноархата, который позволял некоторым легкомысленно игнорировать полиантичность.
Всё это утверждалось в книге Джен Ваардамет «Счастье полиантичности», которая выпустила её после перехода. Джен утверждала, что переход позволил ей «выйти из пещеры» – открыть для себя счастье жизни в коллективе и даже найти вторую половинку – одна из проявившихся в её теле-носителе идентичностей стала супругом Джен.
Переход, или Расщепление, изобретённый Нилом Питерсом, чинамериканским инженером, существенно поменял баланс сил. До какого-то момента односоставные, вытесненные в сферы физических и опасных работ, ещё удерживали паритет хотя бы по количеству биологических тел. Конечно, повсеместно действовала поддержанная Советом объединённых наций программа «Счастливый полиребёнок», которая повышала шансы рождения полианта у односоставных родителей. Но даже наиболее эффективная эмбрионная обработка по методу Го Ци – Лимонова давала не более десяти процентов полиантичных детей у односоставных родителей. После изобретения Нила Питерса сделать полиантами оказалось возможно всех односоставных – и программа «Счастливый полиребёнок» переросла в программу «Счастливое поличеловечество». Политики рапортовали об успехах кампании, и полипозитивные односоставные с удовольствием прошли процедуру перехода. Мы все должны были быть полипозитивными – так обязывал закон, но степень активности этой полипозитивности явно варьировалась, потому что на добровольный переход согласилось едва ли два-три процента всех односоставных, несмотря на очевидные преимущества, которые давала полиантичность.
Добровольный переход к счастливому поличеловечеству начал сбоить – и политики решили действовать активнее. Сначала появился налог на роскошь односоставности – конечно, с научным обоснованием избыточности экологического следа, которое оставляет тело, носящее в себе только одну личность. Потом принудительному расщеплению могли быть подвергнуты уголовники, а также явные пособники моноархата, демонстрировавшие ненависть и вражду к полиантам. Процент полиантичных тел-носителей медленно пополз вверх, но, когда национальные правительства почти синхронно приняли закон об изъятии детей из недостаточно полипозитивных семей для прохождения перехода, то грянул первый бунт. Односоставные устроили погромы. Сопротивлялись при задержании, а в ответ на гибель двух сотен протестующих ответили неадекватным полицидом: убили более трёх тысяч полиантов. Три тысячи полиантов были убиты, когда толпа ворвалась в кабинет к мэру, который хотел защитить себя и начал стрелять по односоставным из пистолета. Когда его попытались разоружить, в суматохе кто-то свернул шею телу-носителю – и три тысячи идентичностей, заключённых в нём, разом потухли.
После этого полианты поняли, что воинствующий моноархат не оставляет им никакого выхода, кроме принудительного расщепления. Я сразу понимал, что на стороне полиантов технологии и армии, и я выбрал бегство. Какая ирония: символом сопротивления стали не вожди, погибшие в первых рядах, а я, трус, выбравший скрыться в лесах и затаиться на долгие годы. Но сейчас, выйдя из леса, я понимаю, что двадцать лет назад нужно было бороться, потому что я вернулся в города, где от подобных мне уже не осталось и следа.
«Лар Синг приговаривается судом к перевоспитанию и расщеплению, с последующим отбыванием наказания, соразмерного жестокости содеянного, на тот срок, который посчитают справедливым идентичности, подавленные им. Заседание продолжится после процедуры расщепления. У вас есть право на последнее раскаяние, мистер Синг».
Я услышал за спиной шаги одетого в рясу с миллионами глаз дюжего полианта. Не дожидаясь моего согласия, священник развернул на стене голографический экран. По центру располагалось изображение белого мужчины в просторных одеждах, с каштановыми волосами, аккуратными усами и бородой, со светлыми и добрыми глазами. На груди он держал табличку с надписью «БМ». Как в восточных церквях, за ним располагался иконостас меньших святых, устремляющих к нему руки. Это были первомученики, похожие друг на друга, как братья и сёстры от одного отца. Все выдержали паузу, полагавшуюся мне, чтобы покаяться в грехе полифобии, но я демонстративно отвернулся от их иконы.
Взгляд священника вдруг посуровел, и я понял, что это тело удачно делят идентичности исповедника и палача. Палач навёл иглу расщепителя на мой затылок и нажал на курок. Невыносимый луч металлического холода пронзил мой череп, проникая разом во все клеточки мозга, разбивая их, освобождая их боль, запевшую миллионом голосов.
***
Гулкий скрежет разнёсся над выцветшей осенней равниной. Гром? Нет, это прошумел ледник, белой стеной нависающий над горизонтом. Холодное небо окрасило отражения в озёрах и на гладком льду серыми и тёмно-синими цветами. Сухие ржавые травы торчали из земли там и сям.
Лар Синг встал и инстинктивно провёл рукой по голове. Ни шрама, ни даже малюсенькой дырочки. Может, расщепление не удалось и они бросили его умирать в каком-то заповеднике на Аляске? Он выбирался из передряг и покрупнее – всё же десять лет жизни в лесу хорошо научили его выживанию.
Лар Синг попытался ответить на вопросы, которые первым делом следует задать, оказавшись в незнакомой местности: где можно найти укрытие? сколько времени осталось до заката? какие опасные или полезные животные и растения тут водятся? Но место молчало. Жизнь будто застыла – или её здесь и вовсе не было, – сообщая равнине тревожный, мертвенный покой. Лар Синг напряжённо вслушивался в тишину.
Уже отчаявшись уловить хоть что-то, Лар Синг вдруг уловил на периферии восприятия еле различимые голоса. Группа людей громко и агрессивно спорила, и, судя по всему, двигалась в сторону Лара Синга. Все последние разы встречи с незнакомцами ни к чему хорошему не приводили, и Лар Синг, приняв расщелину в леднике за ориентир, направился к нему, сначала шагом, а затем всё быстрее и быстрее.
Путь к леднику шёл в горку. Спустя минут десять Лар Синг обернулся – и увидел своих преследователей. Небольшая группа, человек семь, виднелась вдали. Даже издалека было заметно, как слаженно и быстро они двигаются, точно с той же скоростью – или даже едва ли не быстрее, чем сам Лар Синг. Они были уже рядом с тем местом, где он очнулся, и явно шли туда не случайно. Радость чудесного спасения от расщепления умерла, не успев родиться. Всё это судилище было не взаправду – они просто устроили шоу, а теперь хотят загнать его, как зверя, и убить при попытке к бегству.
Расщелина была всё ближе. При доле везения ему удастся спрятаться в кавернах или устроить охотникам ловушку. Лар Синг не ошибся в своих расчётах. Ледяное брюхо было изрезано червоточинами, одна из которых могла привести его к спасению. Он нырнул в ледяную пещеру и побежал в синей полутьме в поисках укрытия. Гулкие своды возвращали ему эхо собственных шагов, и на очередном повороте он замер, прислушиваясь, нет ли звуков погони. Эхо услужливо подсказало: охотники идут прямо за тобой, ты в опасности, не надейся, что тебе удалось скрыться. Чёрт! Может, на нём стоит радиомаячок, а он не догадался сбросить его? Только сейчас Лар Синг осознал, что одежда, привычная ему, исчезла – весь этот путь он проделал в грубых кожаных мокасинах на голую ногу и в чёрной шкуре, прилегающей к телу, как вторая кожа.
Что за игры? С долбаных полиантов станется – нарядить его последним неандертальцем Европы толпам на потеху! Они доминируют – мораль и хороший вкус здесь можно и отбросить. По крайней мере, на этом шутовском наряде нет маячка. Но охотники всё ближе! Почти в панике Лар Синг бросился в узкий проход, за которым ему открылся ледяной зал. Когда-то в прошлой жизни Лар Синг залюбовался бы им. Солнце растопило вершину ледника, заливая светом пустоты. В низкой части зала собралось небольшое озерцо – может, солёность воды не давала ему замёрзнуть. Над входом образовалась причудливая арка, будто вылепленная мастером специально для украшения интерьера. Дальше, в глубине, виднелся новый проход.
Но сейчас времени любоваться не было. Уже даже не надо было вслушиваться, чтобы эхо донесло до Лара Синга громкие голоса охотников. Арка выглядела хлипкой: лёд был подплавлен и выеден солями – значит, можно попробовать её обрушить. Лар Синг наподдал по одной из опор плечом – раз, два. Ударил кулаком по жёсткой и острой выщербине. На едва покачнувшейся арке остался кровавый след. За поворотом зазвучали посвист и улюлюканье погони.
Понимая, что скрываться больше нет смысла, Лар Синг с криком ещё раз всем весом бросился на опору. Фигура охотника показалась в лазу, но в следующее же мгновение арка белой лавиной отсекла вход. Голоса за ледяной стеной испуганно вскрикнули. Лар Синг бросил взгляд на руку с длинным мощным большим пальцем, дёрнувшимся в агонии под завалом, и побежал прочь из зала.
Везение закончилось через считаные секунды. То, что показалось Лару Сингу выходом, было лишь углублением в стене, тупиком. Голоса за стеной больше не спорили. В зале стало светлее: это охотники плавили лёд горелками, чтобы попасть внутрь. Лар Синг уже видел, как мелькают за стеной искажённые игрой света и льда высокие человеческие фигуры с вытянутыми головами. Что делать? Попытаться вылезть через дыру в потолке? До неё не добраться по отвесным стенам. Нырнуть в озеро – и надеяться, что, пока охотники дойдут до тупика, можно будет выскочить из воды и выбежать через образовавшийся проход? Но ледяная вода и бег в вымокшей насквозь одежде – это верная смерть. Лар Синг дёрнулся к кромке озерца и оцепенел – загнанный зверь, смирившийся со своей судьбой.
Лар Синг уже видел за дырами от горелок очертания охотников. От страха казалось, что за стеной роятся монстры, лишь отдалённо напоминающие людей. Фигуры надавили на ослабленную глыбу – и стена обрушилась, образуя проход. Охотники вышли в зал, и в тусклом свете Лар Синг увидел страшно изменённые лица. Мелкая челюсть, лысые длинные головы, тонкие носы. Будто общая болезнь исказила их черты одинаковым образом и они перестали быть похожи на нормальных людей. Или…
Лар Синг понял, как он попал в эту долину. Она часто снилась ему. Иногда он представлял её спокойным и красивым местом, где он хотел бы закончить свою жизнь – в походе, в борьбе, на свободе. Расщепление случилось. Полианты внутри него пришли добить своего последнего угнетателя.
Новые люди окружали дикаря, пятившегося к холодному озеру. Жалкое создание. Его примитивные интересы лишали новых людей пространства для жизни. Его животная злоба убила одного из самых достойных воинов, живших в этих скудных землях. От его убогого тела зависела не одна жизнь – все их жизни. Он был их самым всесильным богом и самым ужасным тираном. Его час настал. Охотники вскинули горелки и направили струю пламени в лицо дикаря. Лар Синг вскрикнул и бросился к воде, чтобы сбить огонь. Старший вскинул пистолет, и дротик вонзился в затылок уродливого и жестокого божества. Тело в чёрной шкуре упало в воду. И в этот миг человечество родилось заново.
