Читать книгу: «Пока не забыто», страница 5

Густа, бабушка Сося и Шеля

Я уклонился от полемики с бабушкой, потому что среди девушек моего круга евреек не было и в помине. А вот зарубка в памяти, тем не менее, осталась и отправить ее пришлось в какой-то самый дальний угол. А как же можно было поступить иначе, когда на передний план сейчас выходило все то, ради чего я поступал в это учебное заведение. Притом не просто так себе выходило одно вместо другого.

Заодно с чувством высокой ответственности за конечный результат работы над интересным дипломным проектом, я ощущал большое уважение к обучавшим меня педагогам и профессии, которой они меня обучили. Мне хотелось горячо пожать руку тем из них, которые помогли мне освободиться от скованности и на сцене, и в жизни. Сожалеть оставалось только о том, что так незаметно подкрались дни расставания с техникумом. Вскоре я, не без волнения, укладывал в портфель диплом с направлением на уфимскую швейную фабрику.

– Как-никак – тоже столица! – подтрунивали надо мной несколько выпускников, которые оставались в Москве.

И другого порядка насмешки меня уже давно совершенно не трогали. Разве я мечтал о таком результате, когда провалил свой вступительный экзамен по математике. Так ведь немало выпускников получили куда худшие направления. К тому же сейчас у меня появился еще один повод для радости и вот почему. По окончании десятого класса в Москву приехала «на поиски своей удачи» моя сестра Шеля. К сожалению, на втором вступительном экзамене в институт и сестра провалилась. У нее пропадал целый учебный год и не было уверенности, что следующий окажется удачным.

Тем невезением я тоже решил поделиться с Розалией Яковлевной, замечательным учителем и человеком. Она позвонила нашему педагогу по экономике, который читал эту же дисциплину еще и в финансовом техникуме. На наше счастье там проходил дополнительный набор на немодное бухгалтерское отделение. Об этой профессии сестра мечтала с самого начала. И вот вчера мы дождались ответа о зачислении.

Гоша с Инной настояли, чтобы я отметил важное событие, которое свершилось «под моим родственным патронажем». Почти все жильцы общежития к этому времени уже разъехались по домам. Только для нас четверых Инна накрыла не такой уже и скромный стол в нашей комнате. Для этого мне пришлось задействовать небольшую часть своих «подъемных» – деньги, которые нам выдали на проезд к месту работы.

Шеля не ожидала сюрприза. Под впечатлением она тут же помчалась в магазин. Как же виновнице торжества явиться с пустыми руками. Минут через десять она вернулась с большим кульком из газеты «Правда». Из него она высыпала прямо на стол десятка полтора теплых пятикопеечных пончиков с повидлом. На большее у сестры просто не было денег. Этот жест означал «знай наших – не мелочимся».

Осваиваю и я новые пласты

Через три дня меня пришли провожать на Казанский вокзал бабушка Бася, Геня Лейзеровна, Шеля и Фрида с меньшим сыном Сашей. До объявления посадки было больше часа, и мы расположились на широкой скамье в зале ожидания. Разговор состоял в основном из напутствий – как потеплей одеваться в предстоявшую зиму, что готовить себе на завтрак и ужин, чтобы не испортить желудок. Саше было скучно, он и здесь сосал указательный палец.

А я не мог не обрадоваться появлению Гоши, Фаины и Аллы. Так как на нашей скамье свободного места не было, я присел с ними на полупустой соседней скамье. Как же я хохотал, когда Алла вынула из знакомой тканой сумки четвертушку водки, полбатона и несколько кусочков тонко нарезанной говядины. Расторопный в подобных перипетиях Гоша быстро разлил водку в захваченные из дому стаканы.

– Не волнуйся, Аркаша, – улыбнулась и Алла, – это не система, а всего лишь знак памяти о нашей хорошо сложившейся дружбе – русский обычай и не больше того. За твою удачу, короче говоря!

О личной удаче Аллы я узнал лет через десять. К тому времени она уже была матерью троих детей и проживала на Камчатке в счастливом браке с каким-то известным геологом. А пока что и мне, словно геологу, предстояло познание своих новых жизненных пластов.

Я был уверен, что после Москвы Уфа удивить не может. Так она и встретила меня ранним хмурым утром, несмотря на начало августа. Старый трамвай, громко дребезжал оконными стеклами. Он очень долго вез меня с вокзала на рабочую окраину города. Небольшая швейная фабрика, мое первое место работы на полную ставку, приютилась у подножия высокой горы.

В приемную директора я вошел с небольшим чемоданом в руке. Здесь еще никого не было. Я прошел дальше, в небольшой кабинет и представился худощавому мужчине невысокого роста лет пятидесяти. Он вышел из-за стола и направился мне навстречу. На мужчине ладно сидела военная гимнастерка. На груди – в два ряда полосы колодок медалей и орденов. За приветливой улыбкой последовало крепкое рукопожатие и «А мы вас ждали, молодой человек».

Это было сказано голосом моего отчима, почти один в один. Он чем-то напоминал его и внешне. Возможно, поэтому я сразу почувствовал себя, как дома. В ходе моего представления, которое состояло из ответов на добрый десяток вопросов, в кабинет вошла начальник отдела кадров и полная немолодая женщина в очках с круглыми стеклами. Она сразу стала докладывать о количестве отгруженной за два дня готовой продукции.

Директор перебил женщину в очках и сказал, что в этот раз он хотел попросить ее помощи в съеме угла с питанием и стиркой в хорошем доме для этого хорошего молодого человека. А пока меня передали начальнику отдела кадров. Моим оформлением и представлением ремонтной службе, в которой мне предстояло трудиться, ей пришлось заниматься почти до перерыва на обед. К этому времени женщина в очках, которую звали Фатима Исмаиловна, разыскала меня в цехе и объявила, что возьмет меня сама, если мне подойдут ее условия. Главным из них было – не курить дома.

До окончания рабочего дня я продолжал знакомиться с оборудованием и работницами в цехе пошива воинских бушлатов. За ним меня закрепили на месяц для стажировки.

После этого меня определили на стажировку месячной продолжительности в цех пошива воинских бушлатов. В 17–00 я пришел на проходную, чтобы дождаться Фатимы Исмаиловны для совместной поездки к месту проживания. Тот же тарахтящий колесами на стыках трамвай повез нас в другом направлении. Все, что я расслышал в пути сквозь шум от хозяйки – так это о скромных условиях ее проживания.

Переполненный любопытством, наконец я оказался в маленькой двухкомнатной квартирке деревянного дома на втором этаже. Что же касалось скромности, то она оказалась еще больше, чем я предполагал. Во-первых, предложенный мне угол находился в прихожей, а его узкая железная кровать стояла в маленькой нише. По замыслу архитектора она могла предназначаться для хранения солений и компотов на зиму. На время сна мою койку прикрывала цветастая ситцевая шторка.

Чуть поодаль от нее двери – в туалет, кухню и в две комнатки. Проходную комнатку занимала Фатима Исмаиловна. Ее старенькие родители проживали в еще меньшей, тупиковой комнатке. А до этого мне казалось, что подобная теснота свойственна только Москве. Притом уфимская квартира считалась жильем с коммунальными удобствами. Так, а почему бы и нет. Ведь она имела встроенный туалет. Правда, унитаза в нем не было. Из-за отсутствия канализации все падало напролет в какие-то сборники. Такие бревенчатые дома занимали всю довольно широкую и длинную улицу. Тогда она даже считалась престижной.

Если честно, то отведенный мне за шторкой угол, в первые минуты меня шокировал. Но, когда мне согрели воды, чтобы я мог отмыться с дороги, а затем мы все сообща уселись вокруг маленького кухонного столика, чтобы поужинать, я резко изменил свое мнение. Обстановка здесь мне уже напоминала встречу дружной родни. Чтобы сложить представление обо мне, в тот вечер меня засыпали вопросами. Я, в свою очередь, узнал, что оказался в семье татар. Родители Фатимы Исмаиловны соблюдали свои национальные традиции.

В частности, в этом доме не употребляли свинину в еде. А в целом она не отличалось широким разнообразием, как и в большинстве советских семей. Здесь меня восхищали прожаренные до хруста беляши с мороженой треской. От горячих щей из квашеной капусты я тоже не собирался отказываться, как и от бутерброда с конской колбасой к чаю на завтрак. Чаю к ужину в этом доме отводилось вообще особое место, потому что за вечер его выпивали от пяти до восьми чашек.

А вообще обитатели этой квартиры были на удивление малословны. После чая все расходились по своим местам. Да и расходились это, пожалуй, не то слово, потому что до каждого места было рукой подать. Мебели в каждой комнатке было совсем мало. Здесь не было ничего лишнего, чтобы можно пройти к своей кровати. Спать укладывались рано, чтобы утром не опоздать на работу.

А на ней на протяжении первых трех дней я не делал самостоятельного шага без ремонтника цеха, малоразговорчивого немолодого мужчины. Мою стажировку в цехе бушлатов прервали в конце третей недели.

– С завтрашнего дня, Аркадий Моисеевич, – сказал тогда директор, – вы официально возглавите ремонтную службу. На что обратить внимание в первую очередь, вам подскажет главный инженер.

По имени и отчеству меня назвали впервые в жизни. Впервые я лично отвечал за исправное состояние техники на фабрике численностью 600 работников. Они шили нижнее белье и верхнюю одежду для солдат в четырех цехах. Мои старания, направленные на сокращение простоев машин, требовали многих усилий. Так как главным в этой части являлся планово-предупредительный ремонт, я сразу приступил к разделению занятого в производстве технологического оборудования на персональные зоны обслуживания. Тогда же директор согласился немного повысить величину премии ремонтникам, которые будут укладываться в доведенные им лимиты простоя.

Этому меня учили в техникуме, и я это сразу преобразовывал в дело. На укрепление трудовой дисциплины обратило внимание руководство цехов. От него не ускользнули и мои первые шаги на пути к приспособлениям малой механизации, которые облегчали труд. Повестку военкомата о призыве в армию я получил в разгар своих многочисленных планов. В считанные дни я прошел медкомиссию. Повестка, которую мне вручили, обязывала меня явиться 25 ноября на сборный пункт постриженным наголо, с ложкой, кружкой и трехдневным запасом сухой еды. За день до ухода мое настроение было отвратительным из-за обессилившей меня вялотекущей ангины.

– Ты, почему такой кислый? – Спросил отец моей хозяйки.

Лет восьмидесяти старик даже по квартире передвигался с помощью опорной палки.

– Горло, – сиплый голос отражал испытываемое мной страдание.

– Покажи, – старик, вставил мне в рот ручку столовой ложки и поправил на носу такие же древние, как он сам, очки. – Нарыв, но ты не волнуйся: сейчас вылечим. Вот деньги и ступай в магазин за лекарством.

– Не понял, – удивился я.

– А что тут понимать – купишь водки, вина и, что вы там еще пьете и чем запиваете. За твои деньги – остаток того, что ты не доел в текущем месяце. Приглашай гостей. Тесто на беляши и пирог с капустой всходит. А без проводов как же? Сегодня их делают в каждом доме. Так ведь и ты жил не на улице.

Перед походом в магазин я позвонил комсоргу фабрики Зейнат и двум моим московским сокурсницам, которые работали на местной обувной фабрике. Вместе с ними даже в такой короткий срок мы успели побывать в краеведческом музее, послушать оперу «Салават Юлаев» башкирского композитора Исмагилова. В том же театре мы кричалли «Браво! Бис!» знаменитому Вадиму Козину. Зейнат, в порядке шефства, оказывала мне большую помощь и во внедрении моих нововведений на производстве.

Незадолго до прихода гостей отец Фатимы Исмаиловны налил в стакан грамм сто пятьдесят водки и всыпал в нее полную чайную ложку черного молотого перца. Все это он хорошо размешал и велел мне выпить залпом. Еще не показалось дно стакана, а невероятной силы рвотный рефлекс погнал меня в туалет. Там я и «оставил всю свою боль, уже мешавшую нормальному дыханию». Вскоре я счастливо улыбался и благодарил отца хозяйки за сотворенное чудо.

А на проводы подчиненного в армию приехал и сам директор. Рядом с ним, против молодежи, сидели принарядившаяся хозяйка и ее родители. Фатима Исмаиловна, для вида, накапала на дно стакана несколько капель вина и сказала:

– Мама Аркадия сегодня не может присутствовать за этим столом, поэтому я вместо нее от всего сердца желаю ему успехов.

Директор в своем заключительном напутствии подчеркнул, что я пообещал вернуться в Уфу по окончании службы.

Армейская служба – далеко, зато недолго

В товарном вагоне, на нарах, сколоченных из нетесаных досок, гулял пронизывавший кости холодный ветер. Чем дальше на восток продвигался поезд, тем больше снега лежало на скованной морозом земле. Тепло ощущалось только в центре товарного вагона, где не угасал огонь в двух раскаленных докрасна «буржуйках». Вокруг, в домашних телогрейках и шапках ушанках, сидели новобранцы. Они наперебой выражали недовольство затянувшимися проблемами. Сопровождавший нас сержант отвечал поговорками, которые он унаследовал у командира роты: «Армия – это не тещины блины», «Тяжело в учении, легко в бою».

В одиннадцатую ночь нас высадили на небольшом слабо освещенном полустанке между Читой и Благовещенском. В бане мы мылись почти холодной водой. На двухэтажных кроватях в казарме тоже было нежарко. Служба молодого бойца изматывала тридцатиградусными морозами. Едой не баловали. Она состояла из перловой каши, щей из квашеной капусты и чая. Дополнительно можно было попросить только черпак щей. Многие их вообще не ели из-за сводившей зубы кислоты.

Так кормили в специальной школе, которая готовила механиков, радистов и младших специалистов других профессий по обслуживанию военных самолетов. Солдаты нашего взвода изучали электронный прибор слепого бомбометания на протяжении 6 месяцев. Я мог бы претендовать и на отличника боевой подготовки, если бы не попал в одну историю, которая взбудоражила всю роту.

Повседневная жизнь в нашей казарме начиналась в 6-00 с утренней команды дневального «Подъем!». Минуты две занимало облачение в солдатскую форму и построение. А далее – бег трусцой за пределы поселка «справлять малую нужду». В утренней тишине звучал особенно громко топот почти сотен пар кирзовых сапог.

– Совесть имейте! Какая сволочь пердит? Дышать нечем! – кто-то, левее, за моей спиной, перекричал гулкий топот.

В моей шеренге «сволочь» хорошо знали. Это был курсант Митькин. Так его желудок реагировал на две порции щей из перекисшей капусты.

– Сжалься, ты над всеми, Митькин. С твоей проблемой надо становиться только в последнюю шеренгу, – впервые и я пожурил сослуживца.

– Не тебе, жид пархатый, мне указывать!

Оскаленное и перекошенное от злости лицо Митькина повернулось в мою сторону. В то же мгновение мой нокаутирующий удар настиг его подбородок. «Боже, что я натворил» – взмолился я, потому что Митькин рухнул на плотно утоптанный снег, как подкошенный. Я, конечно, остановился и стал приводить в себя отключившегося солдата. Все другие сослуживцы нас оббегали, чем исказили рисунок строя. Прапорщик, который его замыкал, заметил суматоху и оказался рядом со мной. Я продолжал растирать виски снегом приоткрывшему глаза Митькину.

Этой же троицей, после завтрака, мы предстали перед суровым командиром роты. Он всегда смотрел на солдат из-под насупленных бровей. Его солдафонские выражения «Солдат, почему портянки стоят нестиранными?» или «Фамилию пишите и инициалы тоже, только сокращённо» разлетались цитатами среди нас.

Мой взвод в учебке. Я справа от его командира в верхнем ряду. Командир роты четвертый слева в первом ряду. Второй слева капитан Терсааков. Он обучал нас устройству системы ПСБН.

Знаменитый своими выражениями капитан Зябликов не дождался от нас даже слова. Вот тогда он и скомандовал:

– Объявляю каждому по наряду в не очереди! А вы, старшина, выдайте нарушителям дисциплины, – глаза капитана пронизывали нас насквозь, – по карандашу, чтоб запомнили, как не подобает вести себя советскому воину.

Карандашами оказались тяжелые металлические ломы. Ими в течение дня нам пришлось скалывать огромную наледь из мочи и кала под очками дворового ротного туалета. С Митькиным, уроженцем маленькой сибирской деревеньки, мы больше никогда не сорились. Позднее он рассказал мне, что я был первым евреем, которого он увидел своими глазами.

В начале июня началась отправка выпускников школы в воинские части. Мне пришлось самостоятельно добираться поездом до Владивостока, а оттуда, морским паромом – на Сахалин. Дальняя ссылка, скорее всего, была связана с темным пятнышком в моей воинской биографии. В такую пору года многочисленные сопки Сахалина напоминали ковры из диких, удивительно красивых цветов.

У одной из таких сопок и проходила моя служба, на берегу Тихого океана. Его равнинную часть занимал аэродром дивизии реактивных истребителей МИГ-15. Прежде, чем попасть туда, я прошел по небольшому поселку, в котором проживали офицеры и их семьи. Никогда ранее я не видел таких сказочно красивых озелененных улочек с аккуратными двухэтажными домами на четыре семьи из светлого кирпича.

Из того же материала были возведены штабные здания, казармы и мастерские в воинских частях. В третьей эскадрильи второго авиаполка работы по моей специальности не оказалось. В связи с тем, что истребители не предназначены для бомбометания, мне предложили приступить к изучению наладки их радиоаппаратуры. Для этого меня прикрепили к сержанту Скрыне, опытному и ответственному специалисту. Служить ему оставалось ровно полгода, и он старательно передавал мне свой опыт буквально с первых дней. После трех лет службы он только и мечтал о возвращении в свой прикарпатский поселок. Там богатыря, который и меня был выше почти на голову, уже не могла дождаться невеста.

А мне нравилось мое новое место службы, хотя моя родня никак не могла привыкнуть к тому, что я оказался «на той стороне света». По этой причине меня буквально засыпали письмами из Москвы и Немирова. Даже моя соученица по техникуму Роза разыскала мой адрес через военкомат и прислала письмо с большой фотографией. Наконец, время округлило ее угловатости и тем самым открыло необыкновенную красоту девушки. Задушевные письма Розы я приносил на полеты. Здесь я их перечитывал по несколько раз, как только реактивные МИГи эскадрильи взмывали в небо для отработки учебных задач.

Скрыня злился на меня, что я не использую каждую свободную минуту для изучения радиосхем. Отвлечь сержанта от не дававших ему покоя мыслей о дембеле могли только рассказы капитана инженера Веревкина, когда они касались неумения нашего руководства хозяйничать на этой земле. До войны наш аэродром принадлежал японцам. Это они построили здесь военный городок со всеми его добротными зданиями из белого кирпича.

Жилой городок для офицерского состава – это тоже их рук дело. Но подлинным шедевром военной инженерной мысли являлся сам аэродром. Его взлетные полосы, стоянки и рулежные дорожки не боялись снегозаносов долгой местной зимы. Максимальный здешний снежный покров достаточно быстро превращала в сточные воды специальная подземная система подогрева. Наше руководство даже не думало поднимать вопрос о ее восстановлении. Видимо, это было непросто, заодно со сложной дренажной системой.

Советские авиаторы хорошо знали, что зимой их самолеты становились, фактически, недееспособны. Ведь уборка снега малопроизводительными машинами и ручными лопатами затягивалась не только на дни, но и на недели. на недели. Скрыня возмущался еще и потому, что ему самому не раз приходилось брать в руки лопату. Я относился к таким рассказам спокойно на фоне того, что половина жителей окраин Москвы и Подмосковья в середине пятидесятых годов продолжали пользоваться дворовыми выгребными туалетами.

Все, в конце концов, познается в сравнении. А мне на Сахалине было намного лучше, чем в Магдагачи. Здесь и климат был намного мягче. Но что еще не менее важно – в здешней солдатской столовой не подавали сводивших зубы кислых щей. Сельдь и вареную горбушу здесь можно было есть без ограничения. В построенных японцами просторных казармах не было двухэтажных коек. Так, чего еще могло не хватать советскому солдату? Ясно, что в таких условиях я был вполне готов преодолевать все тяготы остававшихся мне двух лет службы.

Ровно столько мне оставалось от пришедшего срока осенней демобилизации. С каким же нетерпением его ожидал отличник боевой подготовки сержант Скрыня. На вечерних поверках он стоял в строю рядом со мной, вытянув и без того длинную шею. Он и пикнуть не позволял никому, чтобы не упустить объявления командира по поводу приказа о дембеле.

И вдруг пришло ему время. В тот вечер объявили построение на поверку состава не эскадрильи, как обычно, а всего полка. Его командир приступил к зачтению невероятно длинного приказа. Я новичок в том ничего сверхъестественного не узрел, возможно, потому что впервые присутствовал на таком мероприятии. Скажу больше – вскоре я заскучал вообще и стал вспоминать выдержки из последнего письма Розы. Именно тогда огромная рука Скрыни стиснула мою тоже немаленькую ладонь до невыносимой боли.

– Не меня, а тебя увольняют! Слышишь, са-ла-га? – глаза сержанта заблестели, он не мог сдержать слез.

Я простонал от боли и с трудом вырвал свою онемевшую руку.

– Что за глупости ты несешь, не понимаю, – отреагировал я, потому что действительно ничего не понимал.

– Да ты и не понимаешь никогда, сколько дополнительного времени мне потребуется для подготовки новой замены! – звучал все тот же, полный возмущения голос.

Только к концу затянувшейся поверки, с дополнительными разъяснениями, я понял, что я и еще более 20 офицеров, сержантов и солдат полка подлежали демобилизации до конца года. Это решение принималось на основе «Постановления Совета Министров СССР от 30 марта 1956 года о сокращении армии и флота на 1 миллион 200 тысяч военнослужащих». Это тоже относилось к мирным инициативам Хрущева, старавшегося представить миру СССР в совершенно новом облике.

А в нашем полку происходило что-то невообразимое. Увольняемые солдаты радовались, а летчики и техники были ужасно расстроены тем, что лишились неплохо оплачиваемой в этих краях службы. В их числе оказался капитан-инженер Веревкин, и мне его было очень жаль. В пути домой я сделал остановку в Уфе. Директор фабрики был доволен моей преждевременной демобилизацией и настаивал, чтобы я сразу приступил к работе. Я доказывал, что мне, как минимум, нужен месяц, чтобы оправиться от пережитого.

Меня поддержала Фатима Исмаиловна.

– Ну, как же, – объясняла она директору, – солдат более года не видел маму.

Уфа хорошо, Сахалин хорошо, ну а дома лучше

Местечко Немиров встретило меня сгустившимися к вечеру сумерками. Его плохо освещенные безлюдные улочки уже погрузились в тишину. Лишь месиво из воды и снега громко чавкало под моими кирзовыми сапогами. Маленькие окна в приземистых глинобитных домиках светились запотевшими стеклами. Кое-где над крышами струился серый дымок протапливаемых на ночь печек. Мысленно я уже ощущал тепло нашей кухоньки, наполненное запахом тыквенной каши с молоком.

– Боже мой! – воскликнула моя еще совсем молодая мама, как только я появился на пороге.

Мама перестала месить тесто. Она часто моргала, что-то шептала и долго вытирала руки белым вафельным полотенцем, прежде чем крепко меня обнять.

– Какое счастье. Глазам своим не верю. Как возмужал. – рассуждала мама.

После вкусного домашнего ужина я до поздней ночи отвечал на вопросы о службе на Сахалине. Мой отчим, в прошлом боевой старшина, уточнял в деталях разные подробности. От него не отставал и заметно подросший Фимка. Ему шел уже одиннадцатый год.

Со следующего дня мне уже казалось, что я и не уезжал отсюда. Я завидовал Фимке, которому в родительском доме было скучно заниматься школьными уроками. Немногим больший интерес он проявлял к музыке. Дважды в неделю к юноше приходил баянист из районного клуба. Вот когда от непрерывного пиликания можно было тронуться умом. Но Фимку, как выяснилось, привлекал, главным образом, экономический стимул. По окончании урока мама или отец вручали ребенку 5 рублей. На такие деньги тогда можно было купить 150 граммов любимой колбаски, или дважды сходить в кино на дневной сеанс. А уж Фима сам чередовал удовольствие.

Новый уклад жизни в доме исходил из несколько улучшенного материального достатка в доме. Ему предшествовал перехода отчима на другую работу – заготовку кож и пушнины в колхозах и у сельского населения. Новая работа требовала больше физических усилий, но лучше оплачивалась. Главное же, здесь не было все растаскивавших по домам сотрудников, как в кондитерском цехе. Имело значение и «сокращение количества едоков в доме»: я ушел в армию, а Шеля обучалась в Москве под патронажем бабушки Соси.

В привычную домашнюю рутину я вернулся настолько быстро, что на третий день мне казалось, что я и не уезжал отсюда. На день четвертый мне уже было скучно и стало казаться, что смогу вполне обойтись двумя неделями отпуска. Это мне и советовал директор уфимской фабрики. Скучно мне было и потому, что почти все мои друзья-одноклассники продолжали службу в армии или учились где-то вдалеке от Красного.

Для разминки я выходил на короткие прогулки по вечерам. Это было связано и с тем, что на мне оставалась солдатская одежда. На армейской еде набирает вес большинство ребят. До службы я был очень худым. А потому сейчас не вмещался ни в пальто и ни в один костюм студенческих лет. В местном универмаге не оказалось нечего подходящего. Теперь мне оставалось надеяться только на Москву, через которую я собирался ехать в Уфу вскоре.

Случайная встреча на прогулке с мамой моего одноклассника Шурика внесла существенную поправку в мои планы. Тетю Соню я сразу узнал. На крылечке в тусклом свете Луны она развешивала на веревке какие-то вещи.

– Как поживаете, тетя Соня? – спросил я. – Что пишет ваш солдат? Я слышал, что он служит возле Львова.

– Скучает по дому, что он еще может писать. Скажи мне лучше, как ты здесь оказался? Из Сахалина в отпуск отпустили? – тетя Соня уже знала, что я приехал.

Новости в маленьком городке распространяются мгновенно. Подробности к ним уточняют потом.

– Да нет, не в отпуск. Меня отпустили вообще, – ответил я.

– Так ты заболел, или что?

– Нет, на основании закона. Просто повезло.

После этих слов я почувствовал, что у мамы Шурика остановилось дыханье.

– Так ты, нахал, хотел только поздороваться и пройти мимо? – Придя в себя, спросила тетя Соня. – Зайди немедленно. Я хочу знать, как тебе это тебе удалось. Меня доконали гипертония и диабет, но Шурику не дают даже трех дней отпуска, чтобы проведать больную маму.

Свои разъяснения я завершил за овальным столиком слабо освещенной комнаты к приходу девушки невысокого роста. В ее руке был футляр для чертежей. Она поздоровалась кивком головы, сняла пуховый платок и стала расстегивать приталенное пальтишко с маленьким меховым воротником.

– Аркадий, товарищ Шурика, он только что демобилизовался. Маечка – моя квартирантка, студентка строительного техникума. Сейчас она на дипломном проектировании, – так нас представила друг другу тетя Соня.

Это и есть то самое фото Майи

На разрумянившемся от мороза личике Маечки просияла приятная улыбка. А я сразу стал прощаться, чтобы не смущать незнакомую барышню. На следующий день мне тоже повезло. Возвращаясь с райвоенкомата в военной форме, куда я ходил для постановки на учет, я встретил своего бывшего одноклассника Валика Бедного. Он один из немногих был освобожден от призыва и сейчас тоже работал над своим дипломным проектом. Валентин буквально затащил меня к себе в дом, чтобы его мама увидела меня в солдатской форме. С ним мы переговорили обо всем и обо всех за рюмкой домашней сливянки. А когда я стал прощаться, я увидел приколотую кнопками к стене большую фотографию Майи.

Таким Валентин представил меня своей маме

– Эта девушка меня преследует уже второй день подряд! – пошутил я, чем очень удивил Валика.

Все стало на свои места, когда я рассказал о вчерашней двухминутной встрече в доме тети Сони.

– Обаятельная, – продолжал я, – глазки умные, огнем горят. Лишь сейчас я их и разглядел на портрете. Ты ухаживаешь за ней, Валик?

На фото я, Валентин, Давид, Аркадий, Шурик (сын тети Сони)

– Я бы не против того, но мы только учимся в одной группе. Эта девушка из тех, о которых говорят «мал золотник, да дорог». Ты не представляешь, сколько парней вертелось вокруг нее в Немирове.

– А что же произошло, что не вертятся сейчас?

– Во-первых, недотрога. Во-вторых, попробуй угодить. В-третьих, всех смельчаков призвали в армию – кого раньше, кого позднее.

А еще Валик рассказал об особом артистическом даре его соученицы. Она заставляет прослезиться бывалых мужиков, когда читает стихи. Причем, не за кухонным столом, а на концертах, которыми завершаются районные партийные и хозяйственные конференции! После такого представления квартирантки тети Сони мое желание поближе познакомиться возросло пятикратно.

Верно ли пророчество тети Сони

Вечером того дня я раньше поужинал, привел себя в порядок и, не торопясь направился по знакомому маршруту. Если днем шел мокрый снег, то сейчас дул холодный ветер. Булыжная мостовая покрылась наледью и стало очень скользко. Но разве меня могла остановить такая мелочь. Когда я вошел в дом тети Сони, новая знаменитость Немирова еще не вернулась с занятий.

– Я была уверена, что ты придешь, – сказала тетя Соня и поправила соскользнувшие на кончик носа очки.

Я не ответил в знак согласия.

– А между прочим, – прищурила правый глаз тетя Соня, – Маечка тоже заинтересовалась Аркадием, и я тебе скажу, что это меня насторожило.

А, кроме того, мне в тот раз довелось выслушать подробный инструктаж относительно моего дальнейшего поведения. Прежде всего, я ни в коем случае не должен задерживаться в этом доме позднее десяти вечера. Дипломное проектирование требует от Раи большой самоотдачи. Она должна хорошо высыпаться для восстановления сил на следующий день. Перечислялись и прочие запреты, которые относились к тем, кто намерен ухаживать за девушками «из приличных еврейских семей». К счастью, прервало перечисление появление самой квартирантки.

А для «завязки сегодняшнего разговора с особой девушкой» мне предложили чай. Пока хозяйка выносила из кладовки домашние коржики, я рассказал Майе о сегодняшней встрече с Валентином. Кстати, я и от нее услышал немало хороших слов о своем друге детства. Рассказывая о других наших общих знакомых, Маечка вспомнила, что слышала, как я с ними распевал песни на главной аллее парка.