Читать книгу: «Лайкни и подпишись», страница 12

Глава 51 Витя

«Я н-не б-буду этого д-делать, я б-больше не б-буду это д-делать!»

Витя рывком просыпается в свое постели, мокрой, неприятно липнущей к телу – Витя с ужасом отдирает от себя простыни, облепившие его как кокон, водит по матрасу руками – сухо ли? Вроде сухо, Витя без сил валится н голый матрас, переводит дыхание, моргая в серый, как кракелюром покрытый трещинами потолок – вспотел, просто вспотел. Ничего больше.

Ему опять снился этот сон – как он стоит на сцене и не помнит ни слов ни что вообще тут делает. Софиты светят нестерпимо жарко, он слепнет от белого безжалостного электрического солнца прямо над его головой. Он не помнит, ничего н помнит – а зал полон ждущих, жаждущих начала действий людей. Он мнется и блеет у микрофона, и тут слышатся первые смешки. Сначала единичные, затем к ним присоединяются новые и новые – женские голоса, мужские, даже дети, особенно дети, смеются громче всех:

– Смотрите, да он обмочился!

И уже хохот пронзает зал острой надрывной иглой, прокалывает Витино бешено стучащее сердце. Витя хочет убежать, но не знает куда – его слепит этот дурацкий софит – между ног мокро, тяжёлые джинсы повисают вниз на его худых ногах. Стыдно – Витя хочет умереть от стыда, так ему плохо – лучше смерть, смерть лучше всего!

Витя просыпается всегда на этом моменте, и пробуждение встречает его лавиной чувств: страх, стыд и разочарование – Витя не умер, и долго еще не умрет, а значит этот кошмар повторится снова и снова.

Витя мрачно плетется в ванную, в кране снова ржавая вод, она отдает вкусом крови во рту. Витя не смотрит в зеркало: иногда да, но не сегодня, сегодня ему уже досталась порция разочарования в себе.

Мать уже сидит на кухне – в махровом халате на голое тело. Витя ненавидит этот замазанный розовый халат, который помнит еще, наверное, с рождения, и то, что мать всегда – всегда – надевает его поверх своей наготы. Витя чувствует приступ тошноты и потому, схватив с тарелки успевший подсохнуть бутерброд, приготовленный для него сильно заранее, поспешно скрывается в коридоре.

– Куда пошел? Ешь нормально, я зря что ли тут горбачусь у плиты с утра до ночи?

– Я ем, мне идти н-надо, Н-никита ждет.

После этой волшебной фразы вопросы и упреки прекращаются – способ действует безотказно и в любой ситуации. Никакой Никита Витю не ждет, но стоит упомянуть его имя, мать готова отпустить Витю хоть среди ночи, не уточняя куда и зачем. Зажав в зубах бутерброд, Витя засовывает шнурки в кроссовки, себе под пятки, и вырывается из квартиры в прохладный, пахнущий сыростью и пустотой подъезд.

Витя вдыхает этот неприветливый бодрящий запах полной грудью и впервые за утро расслабляется. В несвязанных кроссовках не очень то удобно, но завязывает Витя плохо, и потому так поступать проще и быстрее. Он делает несколько шагов вниз по ступеням, слышит пролетевшее в спину материно: «Ты давай старайся там», и щелчок запираемой двери. Выждав пару минут, Витя вынимает бутерброд и идет наверх.

Подъем это долгий, но Витя упрямо перетаскивает ногу за ногой, ступень за ступенью. Лестница на чердак шатается и хрипит, и Витя лезет аккуратно и не спеша, что есть сил цепляясь непослушными пальцами за перилки: страшно, главное вниз не смотреть. Витя чувствует себя скалолазом, покоряющим гору. Люк Витя много раз смазывал маслом, и тот поддается легко и без скрипа. На чердаке пыльно, все уляпано голубиным пометом, но это ничего. Залитые тусклым зимнем светом, заиндевевшие половицы сверкают волшебным бриллиантовым блеском. Утробное урчание голубей успокаивает Витю как ничто в мире.

Он стаскивает с бутерброда масляную тонкую, как пергамент, колбасу и крошит хлеб на мелкие кусочки. Голуби обступают Витю волнующимся серым морем, точно почувствовав что-то в узкое окошечко чердака влетают все новые и новые птицы. Витя кладет в руку пару крошек и притягивает ладонь перед собой, и море тут же взмывает вверх и, толкаясь, пробивается к его руке – источнику жизни. Витя смеется и морщит нос, вот оно – его счастье. Здесь никто его не ищет, никто не трогает, не донимает. Здесь никто не знает его, и никто не смеется. Здесь все от него зависят, ждут и любят – по-своему, по-птичьи, как могут. Здесь он Бог, свет и сама жизнь. Здесь он корм. Здесь он хочет быть.

После школы – нестерпимо долгих уроков, которые все же кончаются, а Витя бы все отдал что бы они длились и вовсе вечность – Витю уже ждут. Никита неторопливо крутится вокруг крыльца с другими ребятами. Там и Колька длинный – их оператор, и Денис кувалда – зачем он нужен, Витя не знает, но он лебезит перед Никитой, и тому видимо это очень нравится. Вокруг Никиты толкутся и другие ребята – многих Витя не знает, но на сьемки всегда приходит много ребят, они ржут за кадром, а Никита считает, что это добавляет живого контента и хорошо для роликов. Чуть в стороне от всех скромно и молча стоит Юлечка.

– Ну, явился не запылился, ты че там делал так долго?

Кто-то ржет и предполагает:

– Ботинки шнуровал, да Витек, – и тут уже все смеются, все кроме Юли.

– М-меня зад-держали.

– Пф, какой ты важный Витек, всем-то ты нужен.

Никита приобнимет его за плечи – по-свойски, по-дружески, по-хозяйски. Витя ненавидит это.

– Что сегод-дня?

– О-о, мой друг, сегодня мы снимаем нечто грандиозное!

Никита ведет Витю за собой, как теленка, не ослабляя хватку – вся веселая компания шумно идет сзади. Последней, отрешенно и молчаливо, идет Юлечка.

Витя думает о ней – старается не слышать Никиту, смех за спиной, гогот и галдёж толпы массовки. Витя думает, какая Юля все такие красивая – длинные тонкие ноги робко месят хрусткий снег. Коленки краснеют на морозе, но Юля все равно ходит в юбке и колготках. Ее тугие толстые косички мерно раскачиваются в такт шагам, а карие, как будто чуть влажные, глаза полны печали. Зачем она здесь? Зачем она каждый раз с ним? Выбирает его день за днем, зачем? Что ей в этом? Она ведь всего этого выше, чище, лучше!

Витя думает о Юлином молчаливом присутствии во время его экзекуции. Как она глядит на него своими влажными – всегда влажными – большими глазами без тени улыбки и упрека. Просто смотрит, а он смотрит на нее в ответ, и как будто выскальзывает из своего тела, из вего происходящего в тихий сумрак ее темных радужек, в прохладу ее спокойных, четких и стройных мыслей. Вот где бы он хотел быть – на чердаке, а еще в мыслях Юлечки. О чем она думает в этот момент?

Никита уже устанавливает свет и камеру, предметы готовы, реквизит на местах – Витя не вникает в происходящее, ему все равно. Все равно, что говорить, что делать, что о нем подумают, он проходил это столько раз, что уже смерился и понял – лучше всего отрешиться, как будто его и нет. Как будто это все не он, а кто-то другой вместо него говорит и делает. Никита ставит задачу, объясняет слова, Витя кивает, как китайский болванчик, не вникая в суть.

– Ты меня вообще слушаешь?

– С-слушаю, – отвечает Витя, и собственный голос звучит откуда-то из далека.

– Ну тогда погнали, все готовы?

Никита в последний раз проверяет свет и включил ли Длинный камеру – бывало, что он забывал, идиот.

– Давай Витек – мотор!

И Витек дает. Читает свой текст, заикается и блеет, краснеет и бледнеет, спотыкается и подворачивает ноги – Витя хорошо знает свою роль, она всегда одна и та же.

Заканчивают быстро, уже через пару часов Никита командует стоп камерам и хлопает в ладоши.

– Все молодцы, мы закончили, Колян, заснял? Молодец, вырубай камеру, я посмотрю, что вышло. Витек, если что, доснимем завтра.

Витя не возражает, не глядит на ребят – в ушах все еще звонкими раскатами стоит их смех. Раньше он смеялся вместе со всеми, когда все кончалось, притворялся, что ему весело, но никто не смеялся с ним, всегда над. Он хорошо помнит недоумение и брезгливость в их глазах. Только Юлечка смотрит без сякого выражения пустыми как у куклы глазами.

Витя выходит из судии первым и как можно быстрее захлопывает дверь, оставляя за ней смех, унижение и стыд. Он идет домой дворами и тайными тропами, чтобы не повстречать знакомых – он давно выучил лазы уличных кошек и, точно одна из них, невидимый пробирается между гаражей и вдоль заборов.

В подъезде долго мнется у собственной двери, не решаясь надавить кнопку звонка. За дверью тихо шуршит жизнь его домашних: мать в своем халате, Артур на работе, но, когда он придет, Витя все равно не заметит. Он тихий и бледный, как тень, какой-то выцветший, как будто его много раз стирали прямо вместе с материным розовым халатом.

Был ли Артур когда-то другим Витя не знает, может до его рождения, до встречи с мамой. Иногда по праздникам, когда родители выпьют, у матери начинают блестеть глаза и она вспоминает какие-то далекие счастливые истории в которых они еще с Витиным отцом веселы и молоды, и все впереди, у них столько планов, мир так и ждет их с распростертыми объятьями. Что случилось с этими людьми? Мама никогда не уточняет, только до и после.

Витя вздыхает, облачко пара размывается по черному неживому дверному глазку. Витя звонит в звонок – резкое и пронзительное щебетание птиц возвещает о его возвращении. Мать распахивает дверь немедленно, как будто все это время стояла за ней в ожидании. В лице ее пластиковая радость и нетерпение. Видя это, Витя вжимает голову в плечи и тупит взгляд, молча разувается, носком стягивая кроссовки с пяток, кладет на пол портфель, неуклюже и долго снимает куртку. Мать смотрит на него с неживой, как будто пришитой улыбкой, еле дождавшись пока Витя справится с одеждой начинает подталкивать его к кухне. Пахнет супом.

– Давай, садись, уже вон темно совсем, ты весь день голодный, чего так долго сегодня?

– Так снимали, Никита правил прямо в процессе, – отвечает Витя.

– Вот как, ну, он мальчик умный, знает, что делать, раз правил, значит надо, – в святости Никиты в этом доме не сомневаются.

Витя молча кивает, прихлебывая из ложки суп. Часть конечно же проливается, и Витя знает, как это бесит мать, но она не подает виду – улыбается все так же. Когда Витя наконец почти все съедает, мать аккуратно и вкрадчиво спрашивает:

– Ну, что там наш Никита, деньги заплатил?

Вот оно, то самое ради чего весь этот любезный концерт. Витя холодеет, утыкается в тарелку. Ему каждый раз страшно сказать матери нет, еще не заплатил, как будто он сам лично виноват в этом, как будто плохо старался, плохо работал.

Витя качает головой и, не поднимая глаз, бормочет:

– Нет пока, сказал этот ролик выложит и обналичит выручку с прошлого. Наверное, через пару дней.

Черты матери заостряются, улыбка исчезает мгновенно, но она почему-то молчит. Не кричит, не причитает, как обычно бывало – просто затихает и как будто черствеет.

Не зная, что еще сказать или сделать в затянувшейся паузе, Витя обещает:

–Я у него сп3рошу, скажу пусть поторопится.

Глава 52 Оля

Оля сидит в ступоре, в оцепенении и не может двинуть ни одним мускулом. Горячая вода жжет спину уже нестерпимо, от пара и влажности нечем дышать, но Оля не в силах себя заставить подняться. Как сказать маме? У нее сердце… А Кирюшка? Что с Кирюшкой?

Оля глядит, не моргая, на влажную, всю в мелкой мороси плитку ванной, на желтоватые и серые разводы на старой эмали, которые ничем уже не вывести. Легче всего – остаться здесь навсегда. Просто не выходить из ванной, жар в итоге ее убьет, Оля не выдержит в этой парной долго. Тогда и объяснять ничего никому не придется. Вот он – выход. На секунду Оле даже кажется, что это реально. То же самое чувство Оля испытала, когда молодая секретарша Валерия Ренатовича сообщила Оле, что в ее услугах школа более не нуждается. Как будто это шутка такая, розыгрыш.

Всего секунда.

Говорила с Олей, конечно, секретарша, не сам Валерий Ренатович, под началом которого Оля работала так долго. Сам он, якобы, уехал по срочным делам, но Оля знала, что это был побег и предательство.

У него тоже с сердцем плохо, совсем сдал в последнее время, куда ему такие удары вынести – оправдывает его Оля и ей сразу становится легче.

Права была Дашка, он же меня просил, предупреждал… А я все не верила, что он это всерьез. Сама я во всем виновата!

И вот после этой мысли, после спасительно найденного виновника, устраненной несправедливости мира, Оля наконец разрешает себе плакать: сначала молча затем всхлипывая и наконец навзрыд.

В дверь стучит мать:

– Оль, ты чего там воешь? Упала? Оль?

Оля молчит, только рыдает все громче, все яростнее, до головной боли, до хрипоты.

– Ты дверь открыть можешь, Оль? – мать уже трясет хлипкую дверцу, выдирая из дряблой фанерной мякоти щеколду.

– Оля, Оленька, что с тобой? Ну что с тобой? Оль?

Один шуруп, не выдержав, выскакивает из своего гнезда, щепочками крошится на пол дерево, и щеколда повисает вниз, выскочив из затвора.

Мать врывается в ванну, падает рядом с Олей на колени, ощупывает ее, неловко елозит ладонями по голой Олиной спине, Оля стыдливо сворачивается калачиком, прячет красное зарёванное лицо в колени.

– Ну скажи, скажи, Оль, не молчи, плохо тебе? – и тут мать прижимает ладони к щекам и в жуткой догадке вздыхает: – Изнасиловали?

– Нет, нет, – сквозь всхлипы давит Оля, – меня уволили, мам, уволили! Как же мы теперь, как Кирюшка?

И новая волна рыданий душит Олю всхлипами, так ей себя жаль и, в то же время, Оля себя ненавидит, всем сердцем и душой, а потом ненавидит Никиту, и Валерия Ренатовича, затем Витю, будь он неладен, и, наконец, Кирюшку. Это страшные мысли, но Оля их не прерывает, впервые в жизни позволяет себе ненавидеть сына, своего ребенка, Кирюшку, за то, что он такой, за развод с Андреем, за свою жизнь, за просто так. Оля ненавидит и воет, кричит, плачет, а мать молча гладит ее голую спину и волосы.

За стенкой от Олиных воплей заходится криком Кирюшка, но никто не спешит его успокоить. Олины рыдания стихают мягко, как откатившая от берега волна – оставляют за собой оголившиеся обломки Олиной души.

– Прости меня, – шепчет придушенным от рыданий голосом Оля, боясь обернуться и взглянуть на мать, – мама, прости меня, слышишь?

Мать отвечает не сразу – рука ее мягко путается в Олиных мокрых, слипшихся волосах, распутывает их, перебирает, как делала в Олином детстве.

– Ничего Оль, мы справимся. Ирода твоего пережили, Кирюшку, тьфу-тьфу, на ноги поставили и с этим справимся. И не такое видали.

Глава 53 Андрей

Марина уходит, чтобы оставить Андрея и Аллу одних. Конечно, Марина уходит не из-за этого, а по делам, но Андрею иногда кажется, что Марина как может пытается оставлять его с Аллой как можно чаще. Тем более теперь, когда он потерял работу – временно, ненадолго, и все же, так много дома Андрей не находился никогда.

Дома Андрею очень некомфортно. Особенно с Аллой – плачущим немым младенцем, который ни словом, ни жестом не намекнет, что не так, и что ему вообще нужно. Андрей битый час качает кроватку, а Алка все не успокоится, орет, красная, как перезрелый помидор, вот-вот лопнет. Хорошо Марина не видит – она бы расстроилась от того, что Андрей не берет Аллу в руки и не успокаивает так, как положено. Так бы Алла, конечно, быстрее уснула, но Андрей не может, ну никак не может заставить себя ее взять. Если хорошенько вспомнить, с момента ее рождения Андрей брал Аллу от силы раз десять, а может и того меньше. Марине он всегда говорит, что боится – она ведь такая хрупкая, маленькая, а вдруг он сожмет ее слишком сильно, или, не дай Бог, уронит. Как он себя простит после этого? Марина всегда смеется и каждый раз уверяет: «Да ничего сложного, вот смотрит, берешь вот так – под головку и поднимаешь, вот и все, очень просто», – Марина берет Аллу на руки, качает, гукает, вертит ее как куклу, а Алка только смеется. А Андрей смотрит на все это со стороны.

– Хочешь попробовать? На!

Но Андрей тут же трясет головой и поспешно пятится к двери:

– Я опаздываю уже Марин, но я все понял, попробую потом, как вернусь.

Но не пробует.

Андрею действительно страшно – очень страшно, но вовсе не брать дочь и держать ее, этого у него в жизни было предостаточно: сначала с младшим братом, потом с Кирюшкой… Как много он возился с Кирюшкой – больше Оли. И держал его, и качал, и кормил, и памперсы менял, и по ночам просыпался, и купал даже – все он. Кирюшка по началу тоже был… нормальный. Совсем как Алла.

Это слово «нормальный» даже в собственных мыслях Андрей произносит с опаской, осторожно, хорошо подумав и подготовившись. Нормальный – такое обычное слово, а столько пугающих смыслов. Пока Кирюшка был нормальный, Андрей души в нем не чаял, любил больше жизни, да и сейчас любит, но… боится.

Чего боится? Андрей и сам не знает, но боится сына как огня. Столько раз порывался вот приду сейчас к Оле, с Кирюшкой повожусь, посмотрю, как вырос, и каждый раз Андрей трусил. Сколько он Кирюшку уже не видел? Не стоит даже думать.

И вот Алка, маленькая, красная, – нормальная. Но трогать ее Андрей не смеет. Как будто это сказка такая, и Алла заколдована страшным проклятием, и если он к ней прикоснется – она тут же станет такой же как Кирюшка.

Андрей дотошно выискивает в Алле признаки болезни. Он наблюдает за ней исподтишка, украдкой, пытливо изучает ее движения, реакции, как она познает мир и как к нему приспосабливается, и стоит ему заметить, хоть на секунду усомниться, его сердце падает и разбивается на части. Но потом видение пропадает, и Алла снова обычный ребенок без каких-либо отклонений или признаков таковых…

Андрею от себя тошно. Тошно, что он такой трус, что он подлец, что он боится собственного сына, а теперь и дочь. Марина его не поймет, не примет. А если и Алла тоже? Он и от Марины сбежит? И будет так бежать до конца своей жизни, оставляя за собой след из младенцев, которые… Которые… «Которые что?» – спрашивает себя Андрей и не находит ответа. Которые не такие, как он надеялся и мечтал.

И самое главное-то – самое страшное, ведь если и Алла тоже, то получается это все он? Андрей, получается, во всем виноват, ведь это уравнение с одной неизвестной… Это получается он, а не Оля, не слепая случайность, ни рок, ни судьба, ни карма, а Андрей – он, получается, сделал таким Кирюшку? И Аллу, кто знает, может и Аллу тоже.

Андрей глядит на дочь, как на бомбу с часовым механизмом. Когда она взорвется? Взорвется ли вообще? Андрей не знает, а потому не трогает, надеясь этим оттянуть, а может и вовсе предотвратить страшное мгновение, разрушение мира – его мира так точно.

Глава 54 Оля

Первые дни без школы даются очень тяжело. Оля по привычке встает в шесть утра, и еще час лежит пытаясь снова уснуть, но больше, конечно, просто смотрит в потолок или на занимающуюся зарю за неплотными шторами, на возню Кирюшки в беспокойном сне. Что ему снится? Радуги и солнечные зайчики? Или что-то Оле совсем неведомое?

В семь Оля сдается и встает, идет на кухню, заторможенно готовит утренний кофе и завтрак на всю семью. Мама тоже не спит, Оля знает – она вообще перестала спать с Олиного увольнения, только тихо лежит ночь напролет, думает о своем. Но мама не приходит раньше половины восьмого, может ей нужно время додумать свои мысли, может не хочет волновать Олю своей бессонницей. Позже всех встает Кирюшка, он может проспать и до девяти, и до десяти, как будто не голодает, и свет из окна тоже не способен ему помешать. Так вместе завтракают – Оля кормит Кирюшку, если он просыпается вовремя, или едят с мамой вдвоем – молча. А о чем говорить?

После Оля ищет работу: звонит по объявлениям, просматривает свое предложение поработать репетитором – никто не откликается. Уже поздно, все, кто хотел, занимаются с начала года, и в штат в начале четвертой четвери никто конечно же не требуется.

– Приходите летом, Ольга Дмитриевна, мы вас тогда с удовольствием возьмем, а сейчас сами знаете – в середине года кого-то встраивать…

Оля знает, но методично и упорно каждый день звонит, пишет, приходит лично.

Бестолку.

–– Пойду я, мам, хоть кассиром в магазин, – говорит Оля, и мама молча кивает, глядя в одну точку. Никогда она, конечно, не думала, что у нее, женщины, отдавшей жизнь работе с книгами, образованию людей, повышению уровня грамотности в стране, дочь будет работать кассиром в супермаркете. Но ведь все лучше, чем ничего.

Все пережили, и это переживем.

Но в магазин Оля так и не устраивается, Оля и туда не подходит – опыта нет, а желающих много, Олю еще научить нужно, а тут вот тебе, пожалуйста, молодые девки, быстрые, шустрые, уже всему наученные – готовый сотрудник, садись да работай.

И снова ночь, а затем утро, Оля встает в шесть, ждет до семи, заря, мутная и блеклая, занимается над домами, рассветает в полную силу только к девяти. Оля готовит завтрак, ест молча, и садится искать работу. День за днем, круг за кругом.

Олю выбросили. Выбросили из жизни, стерли ее место, удалили клеточку. Оле некуда приткнуться, Олю не ждут, не ищут.

Оля не знает, что делать.

Когда становится окончательно ясно, что поиск работы затянется надолго, а деньги подходят к концу – от Андрея по-прежнему никаких вестей – и нужно что-то решительно делать, мама подходит к Оле со свёртком в слабых дрожащих руках.

– На вот. Отец в войну все продал и на еду выменял, чтобы нас, детей своих прокормить. От только и осталось от его имущества. Дети дороже, нам есть надо, а память и так сохраниться.

Оля берет из материных рук сверток и мать уходит, не дожидаясь, когда Оля развернет подарок.

Под тканью, бережно укутанный, свежевычищенный, черный и блестящий, лежит дедов военный пистолет.