Читать книгу: «Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив», страница 4

9. Кокильяры

Вся компания была уже в изрядном подпитии, когда Ленька с Мими вернулись. Дед, как обычно, задремал, наблюдая за всеми косым глазом из своего дежурного кресла.

Басс третий день уже спаивал Гаврюшку.

Ленька решил сегодня притвориться пьяным. От сивых лиц, тонувших в сигаретном полумраке и алкоголе, тошнота подкатывала к горлу. Он пропускал, выливал водку под стол и внимательно слушал. Внутреннее напряжение росло: «Что ему от нее надо?»

Варшава на сей раз нагусарился и травил Маруську незатейливыми историями. Все будто бы происходило с ним в каком-то странном сне. Ирреальность картины дополнили две помятые рожи, выплывшие невесть откуда из-под дымовой завесы.

Басс подскочил, направил на них новенький браунинг.

– Че таращищься? Разливай хайло! – Толкнул в спину Басса вошедший незнакомец.

– А вот и наши кокильяры! – крикнул Дед. – Знакомьтесь, это Пан да Корявый.

Бенька, раздосадованный выходкой, побагровел и думал уже шмальнуть. Второй незнакомец подскочил к нему и махом перебил у него шпалер с руки.

– Ты под хмельком волыну не кажи, а то сам с нее укиснешь, – послышалось напутственное слово. Басс обернулся и уперся в широченный овчинный тулуп.

Улыбаясь широкой и добродушной улыбкой, на него таращился детина.

– Привет, я Мишка Корявый, – громко сказал незнакомец Бассу и протянул ему теплую в рукопожатии ладонь. Второй все так же стоял в сторонке, переминаясь с ноги на ногу, в черном козликовом полушубке.

– Ты чего топчешься, Сашок, заходь!

– В отхожее место надо, – пояснил козлиный полушубок.

Вдруг из занимаемых временными постояльцами апартаментов донесся вопль, будто на живую жилы тянули.

Все переглянулись. В дальней комнате, в тельняшке, рейтузах и кирзачах, розовощекий губошлеп бил проститутку. Девица даже не пыталась биться, лицо ее было в крови, волосы взъерошились. Мореман щедро сыпал ударами и пинками.

– Он сейчас убьет ее! Ленька! Сделай что-нибудь! – Мими прижалась к нему всем естеством, взмолилась.

Ленька не выдержал и, подлетев к обидчику, нанес пьяному пару жестких пощечин. Тот попятился назад, не удержался и грохнулся на пол – ба-бах! – ударившись о дверную косячину.

– Молю, ай-ай, не убивайте! – заскулил постоялец, прикрыв лицо руками.

– Бабу бьют только трусы, – сказал Пантелеев и смачно плюнул большегубому в харю, повернулся спиной, с ухмылкой.

Достав финку из сапога, бросился к Леньке с гневным криком:

– Порежу змея!

Прогремел выстрел. Девки закричали. С потолка осыпалась немного штукатурка, и пошел едкий запах пороха. Ленька взглянул на губошлепа. Он валялся на полу, в том месте, где была голова, алел красный пучок. Он посмотрел на себя. Брюки и кофта были в сгустках крови черной.

«Новые портки запорол», – пришла первая мысль.

Воцарилась мертвенная тишина. Из сортира выбежал в козлином полушубке Пан, размахивая смит-вессоном.

– Что здесь случилось? – Он уставился на Пантелеева, потом на тело в месиве крови, потом на всех остальных.

– Ты фартовый, – сказал Дед, опуская обрез из рук Корявого.

– Спасибо! – Ленька глянул на Корявого, тот тяжело дышал.

– Сам не ожидал.

– Ничего себе ты шмальнул, а еще Корявым прозвали. Да ты же стрелок, «ворошиловский»…

Розовощекий детина трясущимися руками разделся, свесив мутон на спинку, уселся на трехногий стул, тот заскрипел под ним и окончательно развалился. Все разом загоготали.

– Тьфу на вас. – Мишка смущенно отмахнулся.

– Это наш атаман, – заметил тактично ему Варшава.

– Теперь он Фартовый.

Все следили за передвижениями вожака по комнате. Он молча подошел к растрепанной девице. Поднял ее с пола. Снял прилипшие к лицу прядки волос в крови.

– Идти сможешь?

– Да, – прошептала девица, и слезы покатились у нее из глаз.

– Иди. Умойся. Потом подсядешь к нам за стол. – Он придвинул два стула к столу и сказал: – Что же, такой нелегкой требой день сей увенчался. А тебе, Миша, еще раз спасибо. – Фартовый придвинул ему новый стул. И налил гакуры.

– Ну это мы… Нет, мне лучше воды, – мямлил Корявый. – Че с трупом будем делать?

– Как что? – Пан встрял. – Распилим – да в мешки. А вы, зазульки⁵, если кому сболтнете, – сказал он девицам, – то сами рыбок кормить в Обводном приметесь.

– Айда, ребятки. – Дед достал топор. Варшава, Гавриков и Пан сволокли труп к ванной.

– Вылазь, шельма! – крикнул Басс.

Девица высунулась из ванной. Кое-где припухшие побои саднили, а вместе с тем придавая романтично-удрученный вид.

– Присаживайся к столу. – Ленька по-братски ее усадил с собой рядышком.

– Как тебя зовут? – спросила строгая Мими. Немножко ревность начала подтачивать ее.

– Валя, – тихо отвечала та.

– В общем так, Валя, ты же хорошая девочка и язычок придержишь за зубами?

Шелихвостка закачала головой.

– Смотри не рассекреться! – ерничал Бенька.

«А она, в общем, даже ничего», – думал Ленька, рассматривая гостью.

Машка перехватила его взгляд и, пригубив вина, нервно постукивая пальчиками по столу, сказала:

– Садись, да не рассиживайся…

– Я скоро уйду. – Гостья взглянула на Леньку широкими глазами лани. Полные губы ее нервно дрожали, покатились слезинки по красивому личику. – Я… вас не забуду.

– Выпей с нами на посошок, што ли. – Ленька подвергался неистовым взглядам со стороны Мими и провел себе по волосам. – Эх. На вот горькой.

Девица махом стопку осушила, утерла рот рукой и потом сказала, глядя на всех:

– Я вам еще сгожусь.

– Это как?

Валька была не из робкого десятка, спиртное придало смелости, она поднялась со стула и сказала:

– Я служу у одних богатых господ. Убираюсь.

– И что с того? – Мими вскинула бровь… – Нашла чем хвастаться.

– Так вот, добра у них немерено. Сама видывала. Вот мой адрес. – Она достала карандашик и на обрывке листа написала свой адрес. Лист протянула Леньке.

Тот взял. Но вдруг Мими выхватила лист и демонстративно его изорвала, глядя в глаза сопернице.

– Канай отсюда.

Гостья тихо удалилась. Только у двери она обернулась – Ленька провожал ее тусклым взглядом, та ему подмигнула, и оттого взгляд его загорелся.

Через минут десять труп моремана был утрамбован в матрац, завернут поверх в рогожку, для приличия.

– Так, с этим делом на Обводный. Сложите на санки пару стульев. Вот этот сломанный пойдет. С понтом мебель везем. И все, и дело с концами.

– Так лед же.

– Я ж ведаю, хде прорубь, – возмущался Дед. – Чижики, карманы его проверили?

– Дык к весне труп нечистого ж и вовсе до неузнаваемости…

– Я не про то. Мамон нашли? Мож, деньги были?

– Денег нет.

– Эхх, рыбам тоже есть надобно, – сказал Бенька, поглаживая рогожку.

– Странноватый ты, Басс, эх странноватый.

Через час, когда все было сделано, компания вернулась к столу, на сей раз заставив новыми бутылками стол.

– Мишка Корявый, – сказал Дедка, показывая Леньке пальцем в бугая. – Это Сашка Рейнтоп – он же Пан.

Тот кивнул одобрительно и поклонился.

– Я понял.

– Готовы помогать.

– А то ж.

– Корявый у нас на Мурманской «железке» трудится, поездушничает.

– Гимаю, так сказать, у зазевавшихся путешественников Раньше был еще и форточником, по малолетке, сейчас разросся. Не могу. А вообще, я охотник.

– Да, профессионал.

«Мишка форточник, забавно», – подумал Пантелеев и улыбнулся.

– Ни-и-иикто не жаловался. Гы, – вставил заикаясь Мишка. – Неуловимый я. Мне нет равных, ключник я, любую отмычку за секунды отопру. Тиснул как-то шкатулку тройную, купюрницу, прямо из вагона, пока все спали. Никто и не чухнулся. В ней 125 тысяч целковых было. Новенькими. Гуляли дней десять, – хвастался детина Корявый.

– Сашка Пан, он профессиональный ширмагал (карманник), один из лучших в Петрограде, – продолжил Дед. – Спомянь. Про них сказывал. Да.

– Я вот в перонной суматохе не дремлю, – начал было Пан, занюхав первача соленым хлебом. Движения его стали шире, а слова путанней. – Завижу у зазевавшегося нэпмана чемодан. Тот выходит из вагона такой важный, бобер, короче. Толстый дядя в заграничном костюме, такой в шелковом галстуке, в руках два саквояжа. Представили? Пугливо озирается родной, эхма, дабы шо не уперли. А я-то, ясен красен, его уже веду. Я притираюсь к нему и колю острым шилом в толстый бок. Тот визжит, як боров. Естественно, чемоданы свои бросает. И тут я подцепляю эти оба саквояжа и был таков под крики «Держите! Украли»! А я фю-ить – и нет меня!

– Они тебе еще любую волыну достать смогут. Для твоих ребят, – заметил Дед.

– Ловкость рук, – улыбается Пантелеев. – Пан, откуда сам?

– Как откуда? Говорок не слышишь? Сам я одессит. – И он достал гармонику:

 
Я родом из Одессы,
Где все так любят песни,
С судьбою я своею давно на тет-а-тет!
 

Ленька сидел скрестив на груди руки, жуя при этом спичку. Потом, смачно выплюнув ее изо рта, произнес:

– Ходят слухи, атаман, что ты новым «уравнителем социализма» сделался?

– Привирают, однако.

– Мы нэпманов, как клопов, хлорофосом выгнать пытаемся. И выгоним с нашей поляны. У нас все общее… – наконец выдавливал из себя Бенька. – У-у-ух! – Грозил пьяным кулаком.

– Ну наконец-то, чижики, вроде вы еще на ногах держитесь, – довольно протянул Дед Пафнутий. – Слажу-ка я за первачом.

– Не торопитесь, Дедуля, – одернул его Пантелеев, скрежеча зубами ему под ухо: – Споить нас удумал? Обскажи-ка мне лучше, на кой сдались мне эти шуры?

Спокойный старик проследовал в свой угол и корявыми пальцами поправил бегунок, календарь показал «25 февраля». Дед разлил крепкий в обе рюмки, достал баранки. Пантелеев нетерпеливо хмыкнул.

– На вот, выпей.

– Не буду.

– И то верно, Ленька. Ладно, лясы просто так точить не станем. Вона тебе! – Тот воровато достал из бокового кармана сверток.

– Что это?

– Маненько денежков от меня в общак! – пояснил Дед. – Здесь еще доля Корявого с Рейнтопом! Да только тшшш! Им ни слова. Пока на мели – в любое дело впишутся, – шептал Пафнутий, обдавая его сивушным перегаром.

– Им что сказал?

– Неважно, нам всем говорить что-то всегда приходится.

– Подъемные? – Пантелеев сначала побледнел, а после резко залился краской, похмурив брови, сгреб все, не пересчитывая. Деньги руки жгли. Да и столько он отродясь не держал. В глазах потемнело.

– Я же тебе как тятя родный, прикипел серденьком! – И глаза Пафнутия внезапно повлажнели от слезы.

Утирая их, он смачно высморкался в пожелтевший носовой платок, с дворянским вензельком на канте.

Леня жадно пригубил из граненого стекла самогонку, потупившись куда-то в пол.

– Интересно живу, скажешь, вроде лешего в ступке. Да только покойники ко мне чаще хаживать стали, видать, скоро примут у себя.

– И мне видятся… – пробубнил Ленька.

– Ох, не к добру это, не к добру, это конечно, но ты не покойницких бойся – от живеньких вся гадость плетется.

«Все верно, нету огонька в душе. Ровно во тьме шарю», – подумал Ленька.

Первач обжигал пищевод.

– Ты что? Не смекаешь, что очкарик седой на маруху твою глаз положил? А Гаврюша под носом самочинит? А этот твой… как там его… Басс Бениамин. Пыль мелкопоместная. На кровные твои у Белки медякует уже небось. Кажись, головушку твою у карточных на кон поставил.

– Та брось… с чужого ковша шибко не напьешься…

– Хорошит чужое счастье! Дык не пробросайся… До поры до времени вы банда, а дальше каждый сам по себе. Перекантуйтесь – и буде: жопа об жопу, и кто дальше упрыгнет. Со жмыхов уж не взыскивай.

– Верно ты темень мою душевную подмечаешь. А в остальном не пыли раньше срока.

– Молодой еще… а мертвецы тьмы не боятся. Ибо вышли с нее. С ними хотя б совет держи, – Пафнутий тараторил тихой скороговоркой ему под ухо, у небритой щеки.

– Вы че тута шепчитесь?

– Ага, и квасят без нас.

В дверях показалось три шатающихся тени.

– Глянь, вона откуда столько деньжищ? – пискнул Басс.

– Ты же у нас бухгалтер, вот и держи кассу, – вдруг выпалил Ленька, сам того не понимая, почему сует Беньке все деньги.

– Ладно! – взвизгнул от радости тот. И больше не было слов. Никто будто бы ничего не услышал.

– Кстати, я еще не поблагодарила тебя за кольцо, – шепнула на ушко Машка Друговейко, пьяно повиснув на шее у Пантелеева.

– Пойдем к тебе, – шепнул он ей.

Варшулевич смотрел им вслед с такой тоской, будто бы его огрели сковородкой.

Долго примеряясь в коридоре, сивый Варшава еще несколько минут раздумывал, как ему поступить, и, одевшись, вышел прочь из злополучной хазы.

Его отсутствия никто и не приметил. Бенька был занят пересчетами аржанов. Гулянья на Ямской набрали оборот и несколько подзатянулись. Чувствовалась весна.

10. У меховика

В марте 1922-го Петроград уже тонул в солнечных лучах, слушая звон игривой капели. От этого настроение у всех улучшилось с приходом весны. Манто и бобриковые шубейки надежно заныканы по гардеробам. На смену им дамы облачались в легкие кремовые пальто а-ля перформан, их господа щеголяли во френчах на шерсти и плащах со вставками кожи молодых ягнят.

Ленька стоял на балконе с Бассом, любуясь лучами подбирающегося весеннего солнца.

Они ставили пустые граненые то на подоконник, то на стол, перезимовавший на улице не одну зиму. По звуку их голосов, по смеху и медленным неточным движениям было понятно, что выпили они на славу.

– Помнишь, год назад на Плехановской 39 обыск: меховика одного шерстили? – сказал Басс, потягивая чай в серебряном подстаканнике.

Пар клубами валил из него, играя дымкой в лучинах солнца.

– Как же его звали? Кажется, Бо… Богачев… Да-да!

– И что с того? – Ленька с безверием ухмыльнулся.

– А то, что наводчица есть. Да и мы там все знаем. Засыпемся – пошмаляем.

– Я на мокруху подписываться не стану. – И Ленька сделал широкий жест рукой, закурив «Штандарт».

– Ш-ш-ш-ш! – Басс поднес палец к губам. – Дело не пустое! Дождемся, пока уйдут хозяева…

Лучи заката розовыми пятнами раскрашивали парадные фасады домов. В широкие двери квартиры на Плехановской 39, на втором этаже, позвонили неизвестные.

– Кто там? – услужливым голоском спросила служанка в белом накрахмаленном чепце и черном шерстяном платье, аккуратно поправляя кучерявую прическу.

– ГПУ третьего отдела РКП (б)! – отозвался голос за дверью.

– Сейчас хозяева в отъезде! – Она больше не кокетничала, а что-то опустилось в ней вроде и ушло по ногам, остолбенела.

– Гражданочка, откройте, у нас к вам есть пара вопросов! – настаивал голос за дверью.

Бронислава повернула дверной замок на пару оборотов и высунулась половиной лица на лестничный пролет. Напротив стояли трое, один из них, поменьше ростом, сунул ей под нос удостоверение.

– Нечаев, ЧК, нам нужно кое-что передать для Богачева… – с этими словами он достал шпалер из кобуры.

Бронислава успела разинуть рот, как один из них, повыше и покрепче, резко толкнул ее обратно в коридор, приложив ко рту соленую ладонь, шепнул:

– Только пикни, красивая, я тебя быстро в лоскуты закатаю.

Служанка и не собиралась кричать. От ужаса у нее неожиданно пропал дар речи и немыслимый холод сковал всю ее. Она стояла как вкопанная, не смея шелохнуться, и покорно дала даже связать себе запястья бечевкой.

На мгновение ей вдруг показалось, что незнакомцы уже были в квартире меховика. Уж очень уверенно они сновали по комнатам, складывая шубы в мешки. Меха было настолько много, что содраны были с кроватей шелковые простынки.

– Глаза опустила, дежурка! – грубо заорал Басс… и закатил Броне грубого леща. – Показывай, где тут цацки! А не то пулю в лоб! – Он швырнул ее на пол и достал кольт.

– Ну-ну, поэлегантнее с дамами, Бениамин, – сказал ему подошедший, тот, что поменьше. И отвел Басса в сторону, у того от ярости блестели глаза.

– Если мы ее здесь порешим, труп уж точно ничего нам не расскажет, правда, детошка? – обратился он к зареванной горничной, убирая мокрую прядку с лица.

Та однозначно качнула головой.

– Знаешь код от сейфовой двери? – продолжал Пантелеев, поглаживая тонкими пальцами серую сталь.

Броня кивнула. Он поднял ее с пола и посадил на хозяйский стул.

– Сейчас я буду крутить диск, а ты давай мне знать, правильно ли я набрал цифру, хорошо? – продолжил ласково он.

У Брониславы брызнули слезы, и она замотала кудряшками из-под чепца.

– Вот и славно… так… семь… здесь девять… здесь что? Ноль?

Тем временем Гаврюшка спокойно упаковывал по мешкам кухонную снедь: фарфор, столовое серебро, платиновые ножи, статуэтки из бивня мамонта, даже нашел там пепельницу с позолотой и самоцветами, чему был несказанно рад, прильнув губами к каменному хладу, он заложил ее в карман пиджака.

Когда сейф был открыт, на свет грабители вытащили пачек сто с валютой, золото и платиновые слитки, золотую диадему, бриллианты крупных карат, векселя и акции доходных мануфактур. Что уж там говорить о мехах.

Довольный Ленька резко скомандовал:

– Закругляемся, братики!

Все потихоньку стали подтягиваться к выходу, волоча награбленное на спинах.

Он подошел к Брониславе и наклонился к ее уху, шепнул:

– Не плачь, детошка! Мы всего лишь свободные художники. И грабим только нэпманский состав. Впрок пойдет, глядишь, схуднут! – Ленька посмотрел в ее большие коровьи глаза, проведя указательным пальцем по щеке с влажнеющим следом слезы. – Он тебя обижает?

Броня закивала.

– Теперь не будет, уж мне поверь! – И он страстно поцеловал ее в кляп, и сразу направился к выходу.

Служанка еще долго не могла прийти в себя. Ей было обидно в первую очередь за себя и за то, что теперь она потеряет работу. Еще она оплакивала хозяйские вещички, но этот кареглазый мужчина еще долго будет сниться ей ночами.

Тогда было похищено на очень крупную сумму. Дербанили слям на Ямской. Подельники ликовали. Только Пантелеев сидел в сторонке и с мрачным видом курил любимые сигареты «Штандарт».

Потом не спеша подошел к столу, сказал своим сообщникам:

– Чего радуетесь? Всего фунт дыму взяли-то. – На душе не было удовлетворения, а какая-то совесть злой кошкой все скребла изнутри.

– Да как же это? Нам хватит, заживем!

– Вот вопрос: надолго ли? Опять по кабакам да по бабам? Предлагаю скинуть меха через Белку, табаш заложим в общак. Кстати, как он там поживает?

– Да ниче… – Бенька выпучил глаза от неожиданности. На лице проступили капельки пота.

– То-то, – сказал главарь.

– А рыжье?

– Рыжье здесь скидывать не станем. Схороним в тайнике. Позже сплавим по «железке» в другой город. Там верняк.

– Не суди строго, атаман, дело молодое, гулять охота… – процедил Гавриков. Сам держался уже было за бутылку с игристым.

– Сейчас не время.

Гавриков, с затуманенным от негодования, взглядом и было потянулся пальцами к сапогу, где был спрятан вострый резак.

Фартовый заметил неверные движения и подозвал его жестом.

Митька нехотя поднялся. Все наблюдали. Фартовый одним ловким движением вытащил у него тесачок и приставил его к горлу.

– Че? Хроманул маненько, Баловник. Что ж, правилку пропишем.

– Тебе показалось, Ленька. – И Митька по-детски разрыдался.

Пантелеев со всего размаху двинул ему в челюсть.

– А вот тебе за кривду, – процедил он.

Гавриков упал на пол, цепляясь за атаманские сапоги, пополз, захлебываясь кровью и слезами.

– Прости, хозяин. Глаза голодные бес попутал.

– Да, кстати, кто навел? – спросил Ленька, деловито стирая с пальцев кровь. Не хотелось пачкаться.

– Валентина Цветкова, уборщица ихняя, – отвечал Гаврюшка.

– Кто?

– Ну помнишь, спасли-то ее, – сказал бледный Басс.

– Ах, да.

«И дюже хороша», – думал Ленька.

– Тогда возлагаю на тебя передать ей это! – И он отложил в сторону черное платье, шелковый костюм, три манто и шубу.

– Губа не дура, – цедил Гавриков.

– Где живет?

– Живет на Эртелевом переулке, дом 8, – пояснил Бенька.

– Тогда я сам ей отвезу «подарочки».

11. Инспектор

Каждый день ему приходилось подниматься по длинной каменной лестнице угрозыска Петроградского ГПУ, проходя по длинным коридорам, мимо зала ожидания, который в простонародье окрестили «отстойником».

Там постоянно томились какие-то люди, ожидающие, когда их вызовут на допрос. Некоторые из них были весьма жалкие и с удрученным видом, обшарпанные скамьи и стены придавали колориту общей атмосфере, которая в заведении, так сказать, располагала тихо свернуться калачиком в углу. Время, проходящее в ожидании допроса, медлило. Очень часто в комитет впархивали разнузданные купчики или расфуфыренные марухи. Кто-то из посетителей вообще читал газету, а кто-то, притулившись к стенке, за всеми боязливо наблюдал, как ерусалимец у Стены Плача. А кто, напялив конфедератку на глаза, просто дрем. Одни скандалили, даже не присаживаясь, наивно полагая, что вот-вот двери пред ними распахнутся и их примут «по-срочному». Видели бы вы их спустя три часа ожидания. Они тоже примострячивались с удрученным видом, и вся их разодетая фигура вызывала не более чем жалость. Сотрудников этот своеобразный проход меж ожидающих выводил из себя, они называли его «оперативной зарядкой».

Так начинался каждый трудовой день каждого инспектора ГПУ.

Только он, Сергей Кондратьев, был всегда невозмутим и спокоен. Кто-то мог его упрекнуть в безэмоциональности, что же, тем хуже для них.

Кондратьев просто был всегда спокоен. Прямолинеен. Серьезен.

Многие его даже побаивались.

«Пора на службу!» – говорил он себе каждый раз в пять утра, умывался, завтракал и выходил из дому. Соседи многие знали его:

– Эвон, Кондратьев пошел.

– Это ж не он. Он перебрался уже в Москву.

– Да как не он-то? Вон в галифе, картузе, с кобурой…

– А точно он. Опрятный-то какой…

– Здравия желаю, Людмила Никитична!

– Здоровья и тебе, сынок! Надо же – улыбнулся!

Улыбнулся? Разве что полуулыбкой. Редко смотрел в глаза. Боковое зрение развито было профессионально. Ему было достаточно одного полувзгляда, чтобы сказать о человеке если не все, то многое.

Проницательный и безразличный взгляд серых глаз сейчас смотрел вперед уходящему в горизонт петроградскому небу. Хоть и весеннему, но затянувшемуся смурными тучами.

Он шел стремительной и уверенной походкой по Комиссарской. Прошел через «отстойник» на втором этаже:

– Здрассьте!

– Здравия желаю!

– Здраствуйте! – Сергей Иванович не настроен бы к диалогу. Прошел. Отделался дежурным кивком.

Не обращая ни на кого внимания, он погрузился в раздумья.

Что-то подсказывало ему, что на кону крупное дело.

Наливая себе черного чаю из запарника, ожегся. И глянул из окон своего кабинета на улицу.

– Странно, на улицах ни души. А у нас битком, семь утра, уже набежали.

– Какой, – ответил Шуляк, – уже с шести толчею разгоняем.

Потом сел за рабочий стол, не успев поприветствовать всех присутствующих коллег.

В кабинет влетел раскрасневшийся от волнения Симкин!

– Всем доброго здравия! – отрапортовал он и кинул на письменный стол свежий номер «Красной газеты».

– Новый налет!

– Кто вести назначен? – любопытствовал Шуляк.

– Пока неизвестно… – И Кондратьев медленно протянул руку крепкому рукопожатию. Зашел Суббоч, буркнул что-то невнятное себе под нос, полез в бюро за документами.

– Что? Не в духе? – спросил Сергей Иванович, не отрывая глаз от газетного шрифта.

– Лютуешь?

Там красовалась свежая полоса с громким заголовком: «Банда Фартового – новый налет! Куда глядят инспектора?»

– Писаки, будь они не ладны, – прорычал Кондратьев.

Он раздраженно встряхнул газету и пробежал дальше глазами по строкам: «Зверское убийство 21-летней Оделии Гежинской, девицы-демимонды – кокаинистки, наконец-то раскрыто».

– Раскрыл все же дело той «аристократочки»? – спросил Шуляк, черные глаза его заблистали.

– Обижаешь, Василий Федорович.

– Как размотал?

– Нашли части, расчлененные на Пороховых, сняли рогожу, там газета…

– Ну…

– На обороте фамилия подписчика этой путейской газеты: «Карамыгин» – чернилами. Вышли на местного путейского инженера. Пришли к этому хмм… ловеласу. А дома – улика: золотой кулон с инициалами «О. Г.». Я его спрашиваю: «Зачем убил?» А он мне, мол, я ее любил, поэтому убил. Так что от правосудия никто еще не уходил, Василий Федорович.

– А ты уже в курсе? – спросил его Суббоч.

Раздался звонок телефона внутренней связи:

– Алло! Кондратьев? Ребята, пулей ко мне. Да, да, и Симкин, и Шуляк…

– Петержак?

– Он самый.

– Значит так, ребята, вот дела. – Начальник положил на стол несколько папок. – Какой-то Пантелеев объявился. Надо его разыскать и забрать. Вероятнее всего, не один, а с шайкой.

Кондратьев взял бумаги, вперив взгляд в машинописный текст.

– Хмм, без мокрухи, в благородного играет…

– Леваки-эсеры очень часто под маской политиканства скрывают обыкновенный разбой! – заметил Суббоч.

– Согласен! Они по началу все за идею, да только все равно потом в крови пачкаются.

– Главное, ты погляди, какая дерзость: оставляет всем карточки, мол, свободный художник Леонид Пантелеев! – Петержак вскинул указательный палец вверх.

– Славы ищет, – заметил Кондратьев.

– И не только, – добавил Шуляк.

– Среди бела дня?! При хозяевах практически… – сокрушалось начальство. – Так! Надо поймать.

Оперативка закончилась. Все разошлись по кабинетам.

«Что-то здесь не так?» – закралось в Кондратьеве, он крепче сжал папку.

Мысли его были теперь только что о Леньке Пантелееве и его банде.

Он вышел на улицу. Закурил. В голове уже были некоторые догадки: «Преступники знали, куда шли: хозяева им открывали двери. Они прекрасно ориентировались, так как в квартире погрома не обнаружено. Значит, они уже знали расположение тайников. Значит, есть наводчик. Наверняка и не один».

– Здорово, начальник, – ядовито прошипел мимо идущий ширмагал с конвойными.

– Иди-иди! – те подтолкнули его прикладами в спину.

Вдруг внимание инспектора привлек жалобный скулеж. Это вывело его из раздумий. Звуки участились. Сергей Иванович прошел вдоль управления, завернул за угол – никого. Вернулся, опять прикурил. Опять скулеж. На сей раз где-то из-под земли. Сыщик обошел здание, наклонился – что-то есть, запах падали. Полез в подвал, да зацепился за гвоздик. Треск.

– Ах ты ж, любимая рубаха пропала!

Во тьме и сырости он разглядел абрис дохлой дворняжки. Рядом с ней скулил голодный щенок. Наверняка остальной помет уже разбежался. А этот преданно ждал. А чего ждал?

– А ты чего не ушел? Смерти, што ль, дожидаешься? – спросил, поднимая щенка на руки, Кондратьев. – Кобель, значит.

Он погладил пушистого. Щенок облизнул его руку. Кондратьев завернул в пиджак пушистого и вернулся в управление. В кабинете его дожидался Шуляк.

– Василий, смотри на «новобранца».

Кондратьев выпустил щенка.

– Молочка бы…

– Сергей Иванович, ты ли это? Зачем зверя приволок?

– Поживет у меня, пока не окрепнет, а потом видно будет, может, отдам в служебное собаководство, – ликовал Кондратьев.

– Ох, смотри, напрудит тебе ушастый, будешь знать.

– Не напрудит. Я назову тебя Завет, – радостно сказал Кондратьев щену. Тот уткнулся мокрым носом в его ладони.

– Завет, Завет, дай лапу, дружочек.

Щен положил лапу на руку инспектора.

– Вот увидишь, не одно дело раскроем с ним! Вот что я скажу, Василий. Здесь по делу Леньки Пантелеева без науки, ох! не обойтись.

– Из кого группу сформируешь? – спросил Шуляк.

– Из самых сильных, Василий, из самых сильных.

«Изо дня в день люди живут, совсем не замечая, что где-то рядом уже существует опасность. Петроград – город призраков. Странно, с одной стороны, он скрывает в своих каменных закоулках опасных для общества элементов, с другой, дает нам шанс их разыскать», – думал Сергей Иванович. Они вышли с Заветом на улицу. В лицо дунул резкий ветер с залива. Мерцающая луна с бледным светом хозяйничала на темном небосклоне. Быстро бежали по черному небу призрачные волокнистые облачка.

Ветер дул с такой силой, что у него перехватило дыхание и кровь застыла в жилах. Порывы пронизывающего ледяного воздуха, казалось, смели с улиц всех прохожих. Ему показалось, что он не видел никогда прежде эту часть Петрограда столь пустынной, город-мираж, город-туман. Кровавый город.

«Когда-нибудь закончится это смутное время?» – спрашивал он себя.

А вместе с тем ему хотелось, чтобы все было вокруг совсем иначе; никогда он не испытывал острого желания видеть и чувствовать людей, поскольку Сергей Иванович не мог отделаться от мучительного предчувствия какой-то беды. «Интересное дело! Мне нужно исключительно дело!» – часто повторял он себе.

Колодезный двор оказался весь продуваемый сквозняками. Посредине его Сергей замер в легком оцепенении. Завет густо зарычал на кого-то невидимого. Они будто бы стояли на изломе времен. Сыщик и собака. Призраки прошлого всплывали отовсюду, из темных дворов, тянулись к ним, умоляя о помощи. Мечущиеся тени «Кровавого города». Свидетельницей им была лишь луна. Сейчас она косилась на всех проклятых своим одноглазым оком. Ее суровое пламя обжигало их души.

Кондратьев чувствовал их боль на себе, в сердце его неистово заколотилось. Он поймал себя на мысли, что ему невыносим этот мир полный бед и страдания. Он должен остановить бандитский произвол. Навести прядок.

Звезды уже сияли на чистом небосводе, умиротворились.

«Настанет время – и в обществе не будет места преступнику, а для преступления повода! – думал Сергей. – Какой ценой?» – пронеслось у него в голове. Будто кто спросил грустным басом.

– Ценой жизни! Свою не пожалею! – сказал он вслух.

«Ценой многих… жизней», – стал ответ.

Сергей Иванович еще постоял немного, погладил Завета. Они пошли домой.

Черный силуэт выплыл из ниоткуда, и сиплый голос спросил:

– Дашь закурить?

Ленька вздрогнул, то был Белов.

– Что, совесть заела?

– Фу ты, Белка, испужал!

– Че мутишь?

– На звезды любуюсь…

– Ну-ну, смотри шею не сломай, на звезды пялимшись… я в твои годы тоже пустяковиной маялся.

– Для меня это не пустяк, – огрызнулся Ленька, наблюдая за витиеватым танцем дыма папирос. – Хочу завязать, может, не мое это…

– А, вот оно что? А чем заняться удумал?! Какой пригодностью наделен? – не дожидаясь ответа Белый закашлялся.

– Не знаю, выходит, с «поезда» и не сойти мне… – растерянно ответил Ленька.

– А ты как думал?

– Нечестным путем к нам деньги эти приходят… и уходят так же… глупо все.

– Как, Леня?

– Никакими высокими целями мы наш разбой не оправдываем… Вся наша добыча то и дело уходит на продажных женщин, пьянство или марафет.

– Это всегда так, Леня. Волк не может есть траву. Если ты живешь в «этом», знать, «это» в самом тебе.

Белка замолчал. Видимо, обдумывал дальше речь наперед.

– А тебе известен кураж маза? Когда до последнего вздоха готов убивать, крошить, душить, дабы завладеть и отнять «награбленное»? Думаешь, я с тобой церемонюсь из-за того, что скрад делим? – Маз рассмеялся. – Не могу я спокойно смотреть на жизненную несправедливость! Ну тошно мне от одной мысли, что у них все, а у меня шиш! Мы с тобой справедливости ради тот мир меняем, Ленька… А что нам силу дает, знаешь?

Пантелеев долго молчал.

– Прав-да! Правда нам силу дает! На нашей она стороне!

Они постояли еще немного на улице.

– Пойдем, что обскажу, есть маза…

Зашли в злачную парадную близ Сенного рынка, на Таировом дом 3. Там собиралась шумная компания, праздновали успешно сбагренный слям у меховика.