Читать книгу: «Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив», страница 2

4. Проклятие мертвецов

– Ленька! На этих ты далеко не протянешь! – скрежетал на ухо Дед, косясь в сторону спавших по углам Басса, Варшаву и Гаврикова. – Я тебе вот что лично скажу.

Ленька бережно отжал марлю в тазу и наложил на лоб Пафнутия уксусную повязку.

Закурил.

– Ой! – И Пафнутий схватился за голову – та трещала с похмелья. – Проклятной дым. Травите себя и остальных не бережете.

Пантелкин смиренно затушил о фаянцевое блюдце и дальше прикладывал компресс.

– Сегодня придут ко мне на малину блатаки, помани, да они пойдут за тобой. Зуб даю, свой последний! – И Дед захихикал, отвалившись назад, прикрыв смущенно рот руками.

– Ты скажи мне, Дед, где зубы потерял? – спросил его Ленька.

– Эх, эх, давнишний сказ, сыночек. Я ж до малинок в Литовском замке чалился. Еще при царе-батюшке дослужился до смотрителя ажна Лютеранского кладбища. Был на хорошем счету. Входил, так сказать, всем в доверие. Хорошо я знал конторщиков еврейского погоста – Вербу и Аникишкина. Друзьями были. Не одна с ними бутылка марочного была распита. Вот как-то раз, во время изливаний у зеленого змия, просил я взаймы, да попутался. Аникишкин предложил свойски похоронки оформлять, мол, подслеповатых, убитых горем родственничков облапошивать. То ли с их молчаливого согласия, то ли наглые мы, страх продули. На корешках квитанций да в книгах домовых числить их в качестве младенцев начали. Так и сработали. А денежки брали по полной. Тогда дитятю схоронить было дешевше, чем старика. Разница по карманам расход имела. Зажили в сласть. Так прибыльно у нас в неделю выходило свыше 5 тысяч прежними денежками. Позже в бухгалтерии сидел один крючкотвор Удовенко. Поперек горла я ему был с самого начала. – И Пафнутий провел указательным пальцем под кадыком.

– Старый ты такой у меня, Пафнутий.

– Ты старого Деда послушай. Да не перебивай.

«Ну, началось…» – про себя думал Басс, притворствуясь спящим.

– Копал под меня он, что ли, с самого начала… этот товарищ Удовенко. «Шоб удовился!» – постоянно я ему вслед шептал. Он? Да на том свете уже, покойничек. Так вот, его, мол, насторожило, что на моем хозяйстве, дескать, детской больше смертности стало и общие обороты снижались. Схоронов всегда хватат. Прислал, гнида, комиссию. Так оказался я на скамеечке подсудимых. Удовенко тот на меня все грешки, и свои, перевесил. Аникишкин с Вербой туда же. Мне срок, а им, мол, условно. Я на Удовенку налетел прямо в зале суда, с кулаками, наскоро. Тут же роковые 113-ю, и 116-ю, и 156-ю впаяли. Еще пяток накинули в нагруз. А там за место моего отбытия в места не столь отдаленные в 1887-м. Вот Боженька не только Удовенку супостата прибрал к рукам в том же году, но и доченьку мою единственную. Представляешь?

Пафнутий остановил свой рассказ. Смахнул трясущейся рукою скупую слезинку.

– Я ж им с маткой денежки-то кладбищенские слал. А как со мною беда приключилась, то они, уж не знаю, куда денежки-то за годы подевали, жинка где? Не дождались меня. Авось померла.

«Аль с полюбовником бежала! Так тебе и надо!» – подумал Басс, оскалился.

– А что? Освободившей меня революции – мерсисочки! Да только не стало у меня самого главного: ни семьи, ни дома. Прихожу я домой к нам на Кабинетскую. Шикарный район раньше был. Как бывший сотрудник Его Императорского Величества. Неплохо жили. Чего еще надо было? Поднимаюсь, знать, к себе. А там в моей квартире совсем другие люди обитают. И соседи поразбежались кто куда. Кого матросики лихие переколошматили. «Дядя, вам кого?» – слышу, значит. А в рожу перегаром водки да махры. «Уже ни-ко-го!»

Дед привстал в кресле и начал размахивать ручищами.

– Выбежал. На Разъезжей отобрал штык у шинели. Думаю, сейчас обернусь, всем брюхо распорю. Да только одумался. Морозцем меня прибило. В чем они виноваты-то? Чужие люди. Вот только тогда на голодный дикофт одумался. Настигло меня проклятие. Проклят я мертвецами. Ну теми, что деньги похоронные брал. Да только не впрок вышел. Тогда-то я и умер, наверное. С ними теперь лежу.

Грустно вздохнулось Леньке.

– От так пошел куда глаза глядят. Сначала бросился было «старый мир» спасать. Помню, у попа с попадьей укрылся в духовном училище. Когда Сенновскую грабили, мы, помнится, ценностей маненько спасли. Икону из мешковины-то достал, тычу попу ее под нос, на колени встал перед ним, кричу: «Отпусти грехи мои, батюшка!» – «Что ты? Бог простит!» – отмахнулся. Не простит. Я ему: бога, мол, нету… «Слабый ты», – он мне, да отстранил меня. Представляешь? «Ах ты ж еретик! Гнида буржуйская! Получай! Караю!» Огрел его окладом, тот без чувств так и рухнул мне под ноги.

Пафнутий затих. По лицу его покатились слезы. Еще пуще прежнего.

– А что попадья? Что с нею сделал? – допытывался Пантелкин.

– Разумей, Леня, у меня ж в роду духовники. И крещен был в честь Пафнутия Боровского. А теперь говорю себе: «Бога нет». Попадья? Не помню же. Живот огромный был. На сносях, видать. Лицо такое худое, изможденное. Зеркала громадные. Застыли слезы. И вопрос: «За что?» Я бежать. Не помню куда и как. Бежал, бежал, остановился, когда сердце в груди так и выпрыгивало. «И что?» – я себя спрашиваю. Мне «голос» внутри, мол: «Ну сознайся, что душегуб ты и вор. Ничего в жизни, кроме как насилить, не умеешь». Так я приткнулся на Обводном. Сначала под мостом спал. Крыс жрал да голубей. А потом вот угол себе заприметил. Та и зажил здесь. Обустроился. – Он обвел широким жестом свой притон. – А ну глянь, тепереча загляденье!

Утреннее солнце пробралось в комнату, смывая роскошь гримированной маски. Ленька уставился в унынье обшарпанной стены. Обои, клееные со времен постройки, кое-где залатаны «Красной» газеткой. Табуретка из красного массива с затертой обивкой, ковер, залитый непонятными пятнами. Рядом битый стул эпохи Ренессанс с голубовато-желтыми пятнышками на трех ножках тоскливо глядел из-за угла. Пафнутий треснул по нему и громко чихнул.

– Да уж! Есть чем гордиться! – заметил Басс.

В комнате давно все уже проснулись. Да только все молча слушали незатейливую исповедь старика. Кто тихонько позевывал. Кто переворачивался с бока на бок, чесался или громко вздыхал. И все грустно молчали. «Тик-так» – продолжилось тиканье часов.

У Варшавы запотело пенсне, он торопливо снял его и протер носовым платком, затем так же торопливо надел, пытаясь распознать где стрелочка на ходиках. Ему это не удалось, и он начал нервно озираться.

Басс был еще пьян. Он стонал.

Бодростью полон был только Гаврюшка, он придвинул трехногий стул, нарушив тишину. Встал, настроил патефон, и полились сначала странные, совсем квакающие звуки. А потом полился романс. Гаврюшка просветлел. Пел Вавич. «Очи черные…»

– Обожаю!

Мелодия тянула струны души. Задевала их, переливаясь аккордами и пением.

А за окном город безвозвратно тонул в серо-желтой завесе скупого зимнего дня.

– А бабы будут? – спросил тихо Гаврюшка.

Ленька одарил его презрительным взглядом.

– Обижаешь, – ответил ему Дед Пафнутий и подмигнул.

5. Марухи

Вечером того же дня пухлые женские ручки лениво потянули звоночек. В коридоре послышались струящие голоса, грубый смех, стук каблучков о паркетную доску. Дверь в залу отворилась. На пороге стояли три плюшевые шубки, укутанные ароматами амбры и мускуса. Дверь за ними громко заскрипела. Возникла пауза. Братишки засмущались.

– Знакомьтесь, чижики, мадам Моника Клопп с компаньонками!

– Можно просто Моня.

Дедуля кружился серым мотыльком вокруг девиц, затем подобострастно расцеловал толстые пальцы старшей из них, Моньки, украшенные золотыми кольцами с розовыми и красными камнями овальной формы, мерцавшие в свете тусклых лампочек.

– Общипать меня удумал, старый черт. – Монька расхохоталась.

Мужская половина, онемев, залилась краской. Стол был накрыт на сбагренные портки. К ним уверенным шагом длинных ножек проследовала невиданной прелести и изящества молодая особа. Она держалась прямо и грациозно, подобно дивам Викторианской эпохи.

– Меня зовут Мими. А это Лидочка! – добавила Мими. – Моя товарка.

– Только немного глуховата, – добавила Монька и вновь расхохоталась.

Она по-хозяйски осмотрела присутствующих, и бесцеремонно взяла Пафнутия за грудки, и притянув к себе, грозно шепнула ему на ухо:

– Это что? Ты кого нам подогнал? «Два с боку» я сразу выкупаю! Бросил нас на дворню, постылый?

– Спокойно, мама. Никаких ментят, ма-ра-вихеры се, новехонькие! Раздевайся, проходи, смотри: добротный хавчик, – твердо ей ответил Дед, высвобождаясь, пока девицы расстегивали шубки с каракульчовыми манишками, зазывно улыбаясь молодым людям, красивые и ряженые, словно куколки.

– Мы ненадолго…

– Ну что, цацы, проголодались? – спросил гостеприимный хозяин. – Пожалуйте к столу. – И, поклонившись с нарочитой обходительностью, препроводил марух в залу.

– А вы жрать хотите, деловые? Что у нас на сегодня? – спросила деловитая Монька Клопп.

– Сегодня у нас сосисочки в томатном, есть зельц!

– И мы не с пустыми, – продолжила фрау. – Луде, доставай шампанское, – приказала она одной, та покорно проследовала в коридор.

– Я вам помогу, – вдруг вызвался Гаврюшка, заботливо подхватив нагруженную сумку со спиртным. Лида покраснела и опустила голову.

– А что это за имя странное – Мими? – спросил Варшулевич.

– Машка, наверное, только вон, смотри, как пуху на себя нагоняет… – шепнул ему Ленька.

Мария села справа от Моньки, достала папироску «Штандартъ», обвела присутствующих томным взглядом. Взгляд ее горел черным углем. Леонид почувствовал на себе огонь прицела и быстро отвернулся, его будто бы обдало жаром преисподней.

Варшава поднес к пухлым губам с сигаретой спичку. Маруся одобрительно кивнула.

Тем временем госпожа Клопп налила себе «рыковки» из графина, залихватски ее опрокинула в рот.

В большую комнату вошли: Дед с подносами, Луде несла фужеры, позади нее семенил Гаврюшка с ледяным ведром и бутылкой «Абрау-Дюрсо».

– Маман, не даете мне сдохнуть с голоду!

– Змеи не дохнут… – отозвалась Клопп.

Дед чмокнул Моньку в нарумяненную щеку. Так было принято.

Зазвенело стекло. Попойка набрала обороты.

– За встречу!

– Говори, Дедка, чем нонче разжился?

– Мы празднуем рождение новой банды «Серые шинели».

– Тю! А кто главарь?

– Я, – отозвался Пантелкин.

– А вижу, вижу. Залетный, што ль? – спрашивала Монька, заедая горькую квашеной капустой.

– Тихвинский он, – пояснял Пафнутий. – А так, сам из Петрограда.

– Это как? – И масло тонкой струйкой стекало по мясистому скошенному подбородку, по накрашенным карминовым губам.

– В Тихвине родился – здесь живу, – мрачно ответил Ленька.

– Хм. Живешь? А чем занимаешься? Штык, небось.

– Ну да, с транспортной ВЧК, – пояснил Варшулевич.

– То-то чуйка. У меня на вашего брата глаз наметан.

Монька раскраснелась еще больше, выпив сразу водочки с игристым.

Монька Клопп, как она себя любила называть – фрау Клопп, на самом деле была родом из местечка Гунгербург, что на границе с Нарвой. После продразверстки перебралась в Петроград. Занималась проституцией, теперь держала интересное заведение рядом с площадью Лассаля.

– Фрау очень богата, – шепнул Пантелкину Дед.

– И что с того?

– А то, что она тебе помочь в любом вопросе может… У нее самый престижный «Домъ» в Петрограде, ее знают все.

– Знают все – знает и свинья.

В бельэтаже фрау Клопп располагалась шикарная двухуровневая мастерская по пошиву модной одежды для богатеньких дам и господ. На втором этаже, сразу за примерочными, следовал каминный зал и три комнаты для рекреаций. Там засидевшиеся, скучающие модистки могли скоротать не только вечер свой собственный, но и щедрому господину. В отдельных комнатах были кровать с канделябрами, тумбочки, бар, и в каждой – красный абажур, визитная карточка модистки.

Все это тщательно конспирировалось под незатейливой вывеской «Модный домъ». В ее заведении постоянно наведывались: служащие госбанков и партаппарата, инженеры производств, судостроители, нэпмановские сынки, приезжие мануфактурщики да сословные ростовщики, иностранцы, знаменитые актеры и музыканты.

– Да, у меня лучшее заведение в Петрограде, – сказала, чокаясь, фрау. – В общем, публика у меня разносольная, но элитная! – раздумывала Монька, чем бы еще похвалиться.

«Я хозяйка, у меня порядок и тишина. Деньги льются рекой. В жизни я много что повидала, хоть завтра ложись да помирай, – бродили тупые мысли в ее голове, а тело разобрала пьяная отрыжка. – И проблем вроде нет. Точнее, одна проблема все же есть».

– Без мужика – жизнь не та! – И она с любопытством стала осматривать присутствующий мужской состав.

«Ну, Дед в расчет не пойдет – он мне как отец. Инцест претит. Так, этот сивый, – смотрела она на Варшулевича, – с ним сдохнешь со скуки. Вон те мазурики. – Она глянула в сторону Басса и Гаврикова: – Ну просто пьянчуги! Эх, стоящего бы найти. – Ее поросячий взгляд остановился на Леониде: – Хлопчик что надо! Правда, низковат».

– В корень ушел? – спросила у Леньки толстуха. Все переглянулись, выпучив зенки.

– Потанцуем? – И она встала, поставив толстую короткую ногу на стул, задрала бархатистый подол, демонстрируя французский чулок. Варшулевич аж подавился. Ленька не посмотрел.

– А как к вам попасть на работу, госпожа Клопп? – спросил заинтригованный Басс.

– Ты ко мне попасть не сможешь.

– А пошто? – настаивал тот.

– А потому, мазурик, что у тебя лицо, как говорится, отмеченное природой.

Компания прыснула было со смеху, только Ленька молчал. Он не выдержал:

– Все, кого не устраивала участь прядильщицы на чулочно-моточной фабрике, становятся «жертвами» древнейшей страсти у фрау. В почете незаурядные таланты и внешность, чем сама хозяйка не хвастает. Интересно. А консуматорши балуют клиентов малинкой. Может, и сами не брезгуете водочкой с хлоральгидратом? Потому как в другом состоянии вас не вывезти.

– Твоим, как ты говоришь, маравихерам, Пафнутий, впору брать девок с Глазковой улицы. Они настоящих женщин не видали, – брызгала ядом Монька.

Ленька окатил ее презрительным взглядом.

«Сволочуга, фармазон!» – подумала про себя Клопп.

Компания невольно попала под перекрестный огонь взглядами. Фрау показалось, что Пантелкин смотрит заведомо сквозь нее. «Играет», – лелеялась мысль. Густо накрашенные ресницы, словно лапки паука, захлопали. Тонкие, подведенные красной помадой губы кривились бантом, на лбу залегла яростная складка.

Ленька рассматривал ее пухлые холеные пальцы. Его тошнило от мещанской заносчивости. Она пыталась казаться всем шелихвосткой, все это лопалось мыльными пузырями, потоками гнусностей, что лились в данный момент из нее.

Ленька едва давил в себе приступы подступавшей тошноты, воображение рисовало догадки и бури негодования. Сжал добела кулаки, на лице нервно играл желвак. Перед его глазами встала картинка того, чем занимается Клопп. Как она встречает клиентов, как делит барыш, таскает девок за косы, подкладывая их под липких мужиков. Использует людскую плоть, одновременно одевая и размазывая ее по стенке.

Он посмотрел на Луде, шептавшуюся с Гаврюшкой в стороне. Перевел взгляд на Мари, и их глаза встретились.

Монька это заметила и ему подмигнула. Он внимательно смотрел на нее и удивлялся. Сколь искусно та себя преподносила и сколь поддельна была. В ее маленьких зеркалках не было ничего уже походящего на душу. Для него, еще юного сентименталиста, эта женщина была олицетворением вянущего порока. Ее плоть, смердящая французскими «Коти», отталкивала его. «Наверное, у нее сифилис», – думал Пантелкин, в глубине жалея таких, как она.

Клопп перехватила этот его надменный взгляд. И, ухмыляясь, высказала во всеуслышание:

– Мазы, хватит гакуру бусать. Пора гагар пощупать, да не шваб вокзальных, а отборных марух! – И она протянула было рюмку ему, чтобы чокнуться, и она стала облизывать свой рот с растекшимся алым стеарином, выглядело это забавно.

Леньке вспомнилась клоунада из парка отдыха. «Вот неугомонная». Ленька процедил с отвращением:

– Свинья.

Такой оборот привел ее в большую ярость. Она не терпела отказов. И ей не нравилось, когда это видели и когда вдруг нравился кто-то другой.

«Да кто ты такой? – подумала Монька. – Да я моложе найду! Фи!»

– Так, пора собираться, – скомандовала фрау, шатаясь. – Не знаю, как твоя подруга, Лидка, пошли.

Луде сделала вид, что не слышит.

– Ах так! – вскричала Монька. – С завтрашнего дня ты у меня не работаешь!

Лидия машинально поднялась и направилась в сторону выхода за хозяйкой.

Гавриков подскочил за нею, пытаясь сначала ухватить за руку, затем ринулся вперед, преграждая им путь:

– Она никуда не пойдет!

– Отойди, голяк, – раздраженно фыркнула Клопп.

Лида остолбенела.

– Луде, пойдем!

Девица опустила виновато голову.

– Лида. Ты ведь не раба! – обратился увещевательно Гавриков.

– Что здесь за балаган? – запищал фальцетом Пафнутий.

– Ноги моей здесь больше не будет, старый хрычевник! – ответила ему Клопп.

И дверь хлопнула с такой силой, что петли на ней содрогнулись.

В комнате повисла тишина. Все смолкли. Лидия осталась.

– Анафема! – вскричал старик. – Нельзя одних на пять минут оставить? Опять язык твой поганый! Да, Ленька, к тебе обращаюсь. Зенки-то не прячь.

– Я, Дед, не люблю, когда при моих фраерах со мною так разговаривают. Во-вторых, и что с того-то?

– А то! Знаю Моньку, так она ж будет тебе мстить. На безделицах врагов себе наживешь – паршиво, – сипло скрежетал ему на ухо Дед.

В комнате, пропахшей потом, дорогим парфюмом да испарениями спиртного и махры, невероятно посвежело. Хотя форточек распухших от мороза окон никто не открывал. Вечер продолжился.

6. Мими

Маруся Друговейко одна из тех гетер, чья красота не только заставляет обернуться, но и руки на себя наложить. Неземная.

Однако интересы ее не выходили за грани уцелевших демимонд, ютившихся в обшарпанных многосемейных коммуналках Петрограда. «Блистательна в отрепьях, и даже в неглиже. В поклонниках лишь богачи», – думал тоскливо Варшулевич. Взгляд он остановил на ней, не смел оторваться. «Ничего личного испытывать к мужчинам неохота!» – глазами отвечала красавица. «Единственная слабость – деньги!» – думал Пантелкин. Трое из них переводили взгляды друг на друга.

Варшулевич брякнул струнами.

– О-о-о! – загудела публика. Гаврюшка зааплодировал, вытащив цигарку изо рта, целовал в губы раскрасневшуюся Луде.

– Постойте, ребзя, пришли слова на ум.

И он запел:

– В Марусиных глазах играли огоньки…

В тугие власы ленты вплетены…

Я ленты те тугие расплету…

Любовью нежною Марусю одарю…

Все зааплодировали.

Нежная оливковая кожа Маши рдела румянцем. Она залпом выпила шампанское и направилась к ксилофону.

Дед с Бассом пьяно о чем-то спорили. Старик расставлял руки в разные стороны, пытаясь встать, Бенька пытался оттягивать его за рейтузы к стулу.

– Давайте попляшем чечетку! А то уныло как-то тут у вас. – И она кинула небрежный взгляд на Бориса.

– Белый танец давай! – выпрямился Гаврюшка и полез рыться в пластинках у ксилофона.

Звуки вальса полились.

Мими медленно повернулась. И призывно посмотрела на Леньку. Он не смел отвести взгляд, сидел как завороженный. Полы ее струящегося платья двигались в его сторону.

– Дамы приглашают кавалеров!

– Вот ключ от дальней спальни, – шепнул Дед, изогнувшись скобой через стол, и заложил его прямо Леньке в руку.

– Старый сводник… – огрызнулся тот раскрасневшись.

– Ну-ну! – возразил Дедка. – Все жизненно.

Маруся двинулась в сторону Пантелкна. И встала близко к нему. Так, что он чувствовал жар ее тела.

Мириады высоковольтных проводков в один миг его обступили. Он подскочил к ней, упершись в пышные груди, с младенческой дерзостью уткнулся носом в холмы Корониды, вскормившей, казалось бы, самого Диониса. У него зарябило в глазах. Кровь бурлящей рекою разливалась по венам. И, сделав пару размашистых па, он взял ее в свои крепкие руки и начал вести.

Пьяное тело его обрело силу и гибкость, фиксируя каждый взгляд и жест с ее стороны. Ее младая плоть извивалась под струями нежного шелка.

– Эх, да, красотушка! – сорвалось у Леньки.

Она уставила на него свои огромные очи. Ленька оцепенел. «Кажется, я лишнего сболтнул», – пронеслось у него в голове. И хотел было себя шлепнуть по губам.

Как вдруг она нагнулась к его лицу и, обхватив двумя руками его голову, жадно прижалась к нему губами, а потом посмотрела в глаза. Ленька не ожидал такого оборота и лишь притянул ее к себе, обхватил и поднял ее на руки, относя в тихую спаленку.

Упругое тело, длинные ноги обвивали его, руки тянулись и обнимали – горячо, волшебно, жарко. Он был вне себя от счастья. Роскошная женщина.

– А вы голодный, – промурлыкала она, кусая его за мочку уха.

– Я ж боец, – прорычал он и накрыл ее своим телом и поцелуями.

– Ну и что ты собираешься делать? – В утреннем полумраке она встала с постели, и он наблюдал за ее грациозными бесшумными движениями.

Невольно потянувшись к сигарете и смачно затянувшись дымом, он почему-то сказал:

– Уже на «ты», телят-то вместе не пасли…

– А вы грубиян, товарищ маравихер! – сказала Маша и жеманно надула губки

– Я не маравихер, но близок к тому, чтобы им стать, – сказал он полушутя, выпуская дым кольцами.

– Чую я, что весь город будет стоять на ушах, если в нем появится такой, как ты. – Она зазывно приспустила бретельку шелкового платья.

«Какие формы, какой изгиб», – думал он, вновь загораясь.

– Останься. – Он было потянулся к ней.

Он направил молящий свой взгляд на Марусю, ему стало удивительно, как может эта женщина, не зная его совсем, так быстро ему довериться.

Та уже стояла, опершись на трюмо и поднеся спичку к сигарете «Сэн Жорж»³ с золотым ободком, задумчиво глядела сквозь Леньку.

– Могу отвесить тебе токмо воздушный поцелуй! – Она поднесла пальчики к губам…

– Маша…

– Зови меня просто Мими…

– Хорошо, Мими, иди сюда. – И повелевающим жестом пытался притянуть ее к себе.

Она мотала головой. Тогда он разом соскочил с кровати, в секунду преодолев треть комнаты, схватил ее и повалил на постель, заключив в горячие объятия. Мими, упругая, словно кошка, даже не вырывалась.

Через четверть часа, откинувшись на спинку кровати, они вместе глядели в потолок и курили.

– Знаешь, а за мною полно волочится, – нарушила она тишину.

– Это ты к чему? – спросил он, поглаживая ее грудь.

Вдруг она резко оттолкнула его руку, сжалась в комок и заплакала.

«Ну началось», – подумал было он и, сам от себя не ожидая, начал ее успокаивать. Волосы разметались вороными струями по ее гладким печам, спина вздрагивала.

– Ты что, маленькая. Обидел тебя?

– Ты решил, что я проститутка?

«Тогда что ты здесь делаешь?» – пронеслось у него в голове.

– Никогда никого не любила… здесь ты мне вдруг приглянулся. В таком вот месте. Ты считаешь меня гулящей. А ведь ты меня совсем не знаешь, – продолжала она.

Ленька растерялся. Он не знал, что ему делать, и просто гладил ее шелковые волосы.

– Я ведь из «бывших», не приглянулась победившему пролетариату. Ныне серость. И потому воспитание в институте благородных девиц никакой квалификации мне не дало.

– Ты закончила Смольный? – спросил он, искренне удивляясь. Маруся подняла голову, слезы лились по щекам рекой, веки набухли. Он краешком простыни начал их вытирать…

Она поймала его руку, кивнула и поцеловала пальцы:

– И у меня уже был срок, правда небольшой.

И она еще пуще разрыдалась. Он прижал ее к своей груди, обнял покрепче. На полу нащупав спиртное, дал ей отпить из темной бутылки с надписью «Кальвадос».

Она сделала несколько жадных глотков. «Это ее успокоит», – подумал он.

Мими начала свой тихий рассказ.

– До времени постылого жили мы всей семьей в 25-й квартире по проспекту Володарского в доме под номером 31. Жили зажиточно. Тогда пришли экспроприаторы. Отца и мать удавили, за «неподчинение». Мне удалось бежать. Ася Фридман, моя давняя подруга по институту, меня приютила. Так как работы мне не было вообще, отношения у нас с Асей стали холодать… из-за того, что висела у нее на шее.

– Ну это у вас у баб знакомое дело… – перебил Ленька.

– Я стала по-тихой подворовывать ее золотишко.

– Крысить то бишь, – заметил Ленька.

Мими на него презрительно взглянула и закурила.

– Я сбыла ее колечко. Сама врала, что, мол, работу нашла. Делили скудный паек. Когда деньги заканчивались, тащила еще. Рыжья у нее полна коробочка. Она и не замечала. Через несколько месяцев познакомилась с анархистом Левинским. Залетела. Поженились. Он через месяц застрелился…

– Так ты мама?

– …Ну да. Что тебя удивляет? Потом решила уйти от Аси. И напоследок взяла больше обычного. Скрылась. Я же не знала, что она сразу обнаружит и побежит в милицию.

Она горько заплакала, еще больше отпивая из горлышка.

– Бежала в Четильники, близ Одессы. Не помню, как добралась. Надо же, и петлюровцы не изувечили. Там телефонограмма: «В розыск». Поймали меня, оттуда этапировали обратно, в Петроград. Суд и тюрьма. Срок небольшой дали, так как была уже на сносях. Сжалились над моей малышкой. Так родила дочку в тюрьме. Освободилась.

– А дочку не забрала?

– А зачем? Тем ей будет проще, безопаснее… в приюте.

«Вот тебе и мать», – подумал Ленька.

Маша будто бы угадала его мысли и разрыдалась.

– Мы заберем Софию, я обещаю, – тихо сказал Леонид.

Обнял ее. Потом долго думал: «Зачем пообещал?»

Солнце ласково улыбалось, протягивая свои лучики, словно руки, в окно, пытаясь отогреть их сердца. Комната давно уже выстыла. Ветер тихонько продувал раму, наспех подлатанною дедовой мастикой. Она прижалась к нему ближе, и он почувствовал ее острые колени. Обнявшись, еще некоторое время они вместе лежали.

– Видать, не зря нас судьба свела.

Ленька вопросительно посмотрел на Машку.

– Сгодиться тебе смогу… Буду сдавать тебе их тепленькими, а уж там дело твое. Делай с ними, что вздумается… – сказала она, шмыгнув носом.

– Не понял? Кого?

– Толстосумов, нэпманов.

– Ты с кем-то встречаешься?

– Да. Уже год как. Я содержанка, – пояснила она.

– И кто же этот «счастливчик»?

– Грилихис Яков Андреевич, доктор. Имеет частную практику… Жениться на мне обещал. – И она вяло улыбнулась. – И колечко подарил. – И она показала ему ручки с мерцающим камнем. – Каждую субботу по ресторанам, в «Дононе» частые гости, у знакомых играем в белот. А в баре «Европейской» танцуем.

Ленька почувствовал нечто похожее на укол ревности: «Вот так Грилихис». И он еще больше сник.

– Верняк, женатый твой бабег. И вообще, тебе какой прок мне собить? Обузный я, как видишь.

– Знаешь, Ленечка, – сказала она, пуская сизые кольца дыма, – я из семьи благородной, но нищей. Пока одни себе кишки набивают да кошельки, другие с голоду пухнут. Игра такая идет сейчас: голодный – сытый. А народным добром надо делиться. Все ведь общее. Что доброго мне с такого существованья…

– Глядя на тебя – так ты не бедствуешь, небось, медовый пряничек кушаешь… – язвил Пантелкин.

– А все потому, что у меня голова на плечах. Я многое умею, свободно говорю по-французски. Эс кю ву вуле?! – И она попыталась приподняться в па. – Сочиняю стихи и музицирую. А хочешь спляшу?

– Охотно поверил.

– Жизнь мне опостылела.

«Вот эдак поворот! Ну, пущай баба выговорится!»

– Ненавижу и этот новый строй! А горестно так, что руки охота порою наложить!

– Ну дак не живи жизнью такой.

Мими просунула руку под кровать и нащупала там вновь коварный «Кальвадос», отхлебнула.

«А она крепко закладывает», – подумал он.

Она пила и говорила, а он уже слушал ее, тоже отпивая глоток за глотком, словно его околдовали, время от времени бормоча одну и ту же фразу:

– Мими, может, хватит?

– Хватит что? – спросила она уже не соображая.

Вновь накатили воспоминания. И терзавшие душу слезы сдавили гортань. Ни один мускул на его моложавом лице не дрогнул. Детская тема была для него болезненной. Он созерцал внутрь себя. Нахлынули воспоминания. И тяжелым, тоскливым накатом закатились обрывки памяти, как волна, вымывая гранитную крошку хладной Невы. И та волна уносила с собой все человечное, светлое, доброе.

После смерти сестры отец ушел из дому насовсем. Он начал «новую жизнь» у своей любовницы.

Ленька приехал в Тихвин из Петрограда. Там он уже работал наборщиком.

Надежды его оправдались. С отцом он не встретился.

На похоронах тот даже не присутствовал. Хотя процессия шла по главной улице, где, собственно, и находился дом полюбовницы Гапеевой.

Зимой, на санях, по сугробам Ленька тащил гробик, а позади плелась измученная мать. Иногда, когда Леня не слышал скрип материнских валенок, он оборачивался и останавливал сани. Бежал обратно, поднимая мать с сугроба. Так они молча шли до погоста. Молча падал снег. И лишь изредка тишину разрывали бушующие кроны елей и кленов. Та метель обледенила душу и сердце Леньки. Он все более клял отца, все вспоминая его побои. Страдание матери. Тающую на глазах сестру.

Тогда, еще летом, когда Леня накинулся на него с вилами, он поутих, перестал пить дома. А проспавшись основательно, руку на мать не поднимал.

Леня где-то слышал, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным.

Забрасывая комьями мерзлой земли деревянную домовину (гроб), он решил поджечь дом Агапеевой. Но поджечь его не сразу, ближе к весне…

Шли месяцы, ненависть к отцу не притуплялась. А тянула тяжестью в груди. Леньке было больно.

Однажды он встал ранним утром. Мать сидела на кухне и смотрела долго в окно. На столе стоял скудный завтрак. Толстый ломоть хлеба да домашнее молоко в кружке. Ленька сел за стол. В углу была уже собрана поклажа. Он тихо положил руку матери на плечо.

– Куда ты теперь, сыночек?

– Воевать. – И, встав, он обнял мать, прижав ее трепещущее от слез тело к груди.

«Надо раздобыть керосин и дождаться утра», – пронеслось у него в голове. Слезы душили. Но он вида и тогда не подал.

Темной и сырой мартовской ночью Леня подкрался к дому Гапеевой. И долго ждал под окнами, когда все улягутся. Отец, как всегда, пил водку на кухне и материл новоиспеченную сожительницу. Ленька продрог до костей, притаившись в лысых кустах шиповника, терпеливо ждал.

Когда окончательно погас свет и жильцы разоспались, Ленька подпер двери тяжелым полешком, который заведомо спрятал у вражьей изгородки. Облив аккуратно фундамент дома, Леня решил захватить и рядом стоящие кусты. Пускай, думает, пылает.

Отсыревшие спички не слушались. Он чиркал их переводом, пытался зажечь по нескольку штук сразу. Но… не горело.

Наконец, во тьме вспыхнул заветный огонек и Ленька аккуратно поднес его к стекающим каплям. Но вот незадача – отсыревшие бревна гореть не хотели… Зато огонь хлопком перекинулся на кусты, а там и на изгородь соседней хибары некой вдовы, гражданки Коминой, которая мирно спала с тремя своими детьми у себя дома…

Неистовое пламя кинулось именно на ее палисадник, по старой черемухе поползло огненным змеем в окно. Повалил едкий дым. Еще секунду Ленька стоял в оцепенении, глядя на алые язычки.