Читать книгу: «Край глаза», страница 3

Первым делом Эрик хотел было побежать со своим открытием к Дядьяше, который бродил у булочной, но потом решил, что успеет. Он огляделся в пустой комнате, ничего не понял в незаконченном чертеже на столе, полюбовался на осенний ливень за окном и с наслаждением втянул запах свежеприготовленных котлет на кухне. Дядя Игорь и полненькая тетя Лена сидели там за столом и ужинали. Их сын Ваня размазывал по тарелке картофельное пюре, а когда Эрик подошел к нему, Ваня погрозил ему ложкой и заявил:

– Мне папа мультик обессял. А ты не смотьи ево. Ты гоох не съел.

Эрик рассмеялся, показал Ване язык и пошел к двери. На лестнице он снял очки, а когда надел их снова уже на улице, оказалось, что дождь перестал, а в лужах отражался рассвет. Между рваными облаками появилась почти позабытая синева, и Эрик чуть не заплакал от счастья. В него полетели брызги из-под колес какой-то ранней Фиесты, с заляпанными грязью фарами, но на него, конечно, не попали. Эрик упал на колени под акациями и кленами и погрузил руки в кучу мокрых красно-желтых листьев. И хотя он не чувствовал прикосновения, терпкий запах и холод вызвали дрожь и головокружение.

Сам не понимая зачем, Эрик пошел в сторону школы. Он проделывал этот путь столько раз, что мог с закрытыми глазами его найти. Идти было не больше десяти минут. Он был не один на этом пути. По обеим сторонам улицы уже шли сонные соседские дети разных возрастов, выскакивали из подошедшего к остановке автобуса, вылезали из родительских машин. Родители и прочие граждане спешили на работу. Машины все больше заполняли улицу, с высоких тополей капало, падали листья. У булочной его окликнули Дядьяша и Андрей Игнатич – очень крупный мужчина лет пятидесяти. Но Эрик отмахнулся и перебежал через дорогу по зебре, как это делал много раз. У школы он не спешил вместе со всеми войти в здание, а долго бродил по спортивной площадке, где по вторникам проходил один из его любимых уроков. В окнах первого этажа было видно, как школьники рассаживаются по своим местам. Когда он вошел в главный вестибюль, там уже было пусто, стих обычный гвалт голосов, похожий на далекое журчание тысячи ручейков.

Эрик прошел мимо кабинета для посетителей с большим стеклянным окном, сразу к большой пробковой доске, к которой кнопками были приколоты плакаты, афишки, объявления и расписания. Там же была небольшая стенгазета, которую выпускал литературный клуб. Последний раз Эрик стоял тут в конце октября, в тот самый день. Судя по дате, прошло больше месяца. Газета выпускалась каждые три недели, и на этой еще осталось несколько не оторванных фотографии ряженых на хэллоуин девчонок в черных шляпах и платьях, в белых балахонах и с зелеными лицами. В верхнем левом углу, над статьей о победителях шахматного турнира, Эрик увидел свою фотографию. Это был школьный снимок сделанный для членского билета в футбольной секции, но размером с почтовую открытку и обведенный черным фломастером. Под ним было написано: «Мы по-прежнему помним и скорбим. RIP дорогой Эврика!» Интересно, а как выглядел октябрьский выпуск? Наверное, его фотка была в самом центре, вокруг были нарисованы цветы и вписаны строки из стихов издателей, которые не упустили случая посостязаться в эпитафиях. А теперь тут осталось только одно:

«Кровь пролилась, как сок черники

Не стало нашего Эврики.

Что ты нашел? – спрошу, скорбя

Здесь слишком тихо без тебя».

У Эрика защипало в носу, но слезы не выступили. Он разглядел подпись – Тая Бериллова. Мог бы и по качеству стихов догадаться. Надо же… Он и не знал, что она… Ну, зато она ударение в слове «Эврика» поставила, как ему нравилось. Интересно, где теперь его одноклассники? Он перевел глаза на доску расписания и нашел свой класс. Он вдруг понял что понятия не имеет, какой день недели у них сегодня. Но это не страшно. Он проверил первый урок каждого дня, и быстро нашел их всех на уроке биологии.

Он прошел сквозь закрытую дверь и увидел, как учитель Иван Зиновьевич что-то выговаривает Никаше Рачко за несделанные уроки, а все прочие занимаются своими делами. Вот его лучший друг Мишка что-то задумчиво рисует на полях дневника. Место Эрика рядом с ним пусто, никем пока не занято. А вот Тая печально смотрит в окно неподвижными глазищами. Эрик наклонился к смуглому уху и прошептал: «Спасибо, Таечка!» И то ли ему показалось, то ли на самом деле она его услышала. Её глаза моргнули, как от испуга, и она растерянно огляделась по сторонам. Но через минуту она тяжело, как-то по-бабьи горестно вздохнула и принялась листать учебник.

Эрик снял очки. Классная комната была пуста и темна. Доска вытерта, но в углу еще осталось от даты последнее «…бря». У мальчика опять стало холодно и густо в груди, как это бывало, когда он смотрел краем глаза на плачущую маму. Скоро на его место кого-то пересадят, стенгазета перестанет упоминать его имя, Тая вырастет и будет ходить у кому-то на свидания, а Мишка найдет новых друзей. Сколько он всего пропустит? Скорей бы отойти и не думать об этом. В пустом коридоре он надел очки, и сначала подумал, что они больше не работают. Но в школе просто стояла ночная тьма и безмолвие.

                                               *        *        *

Новая бабушка умерла от старости. Звали ее Галина Федоровна и она отошла очень быстро. Эрик успел поговорить с ней всего один раз, когда она так и не сумев отвести глаза в сторону как следует, согласилась надеть очки Эрика и побывать таким образом на собственных поминках. Эрик стоял рядом с ней и косился на плачущих родственников.

– Ой, ой… запричитала Галина Федоровна с явным неодобрением, – всю скатерку увошкали паразиты. Невестка Ирка, как была дурой, так и осталась. А это что? Голубцы? Это же какого лешего? Как они без вилок будут на поминках голубцы исть? Нет чтобы блинов напечь… Да стряпать она никогда не умела. А стопка с горбушкой где? Ах, вот она, родимая!

К огромному удивлению Эрика, старуха подхватила с буфета под иконкой рюмку и кусок черного хлеба, лихо опрокинула ее и занюхала корочкой. Крякнув, она вернула их на место и вытерла губы.

– Давненько я… А не переживай, они все равно не заметят.

Она хмуро посмотрела на иконку, и подняла руку. Но вместо того, чтобы перекреститься, она показала святому лику костлявый кулак и проворчала:

– А с тобой, голубчик, у меня отдельный разговор будет.

Эрик, не веря глазам своим, смотрел на пустую стопку и не сразу заметил, что старушка притихла возле стула своей младшей правнучки. Девушка была единственная трезвая в небольшой компании родственников и соседей. Она тихо сидела в стороне, жевала рис с изюмом, но, похоже, через силу. По красному лицу катились крупные слезы, а ложку она сжимала так, что побелели костяшки пальцев. Доев, она извинилась, встала и вышла на балкон, подхватив пушистую шаль. Бабушка и Эрик пошли за ней. Под балконом на третьем этаже голые ветки вишневых деревьев тянули к небу тонкие пальцы. Небо было ясным, темно фиолетовым, но луна еще не поднялась. Девушка закуталась в шаль и замерла, глядя на первые звёзды.

Галина Федоровна встала рядом и тоже подняла глаза к небу.

– Да не там я, Любочка. Я тута. А шалька тебе моя очень идет. Хорошо, что ты ее Ирке не отдала.

Внучка и бабушка вздохнули одновременно.

– Не грусти, Любочка, все хорошо. Ты смотри, как теперь у вас дела пойдут. Сиделке платить больше не надо, в комнату мою уйдешь от Наташи, и она  больше не будет мешать заниматься. Ты перестановочку сделаешь, потолок побелишь, только коврик не снимай пока… Стенка зимой холодная станет. А вот накидушки можешь выбросить, они совсем пожелтели.

Галина Федоровна помолчала и снова заговорила тихо и ласково.

– Я тебе вот что скажу, лапушка, ничего плохого в моей смерти нет. Только хорошее. Я понимаю, тебе грустно, но зато у меня больше ничего не болит. Доживешь до девяти десяточков – поймешь. Теперича я никому больше не в тягость. Ирка с Женькой ругаться перестанут. От смерти, как и старости – не уйти. Естественное явление природы: Родился, пожил, состарился, помер. Я уже и жизни-то не помню, только старость. Я с ней большую часть века промялась. А зачем? Старость, это когда всё хорошее прошло. Особенно здоровье, силы и зубы. От одной каши не захмелеешь, а ничего другого – врачи не разрешают. Глебушка мой давно помер, вот уж осьмнадцать годков, как помер. Кроме бабок наших дворовых уж и поговорить не с кем стало. Вам со мной скучно. Старики – народ противный, капризный, хуже малых детей. И ничего с ними не сделаешь, даже от пенсии моей вам никакого толку не было. Кроме как на вас с Наташкой полюбоваться, ну никакой радости. Все прошло, особливо с тех пор, как хозяйство мое продали. Да, все равно, за курами ходить уже ноги отказывались. Все хорошее прошло. Осталось всё только плохое. Давление, спина, ноги… пальцы спицы уже не держали. Глаза, и те уже не видели – варежки вам вязать. В телевизоре сплошь стрельба, а музыка – головная боль и гул в стенах.

Девушка закрыла лицо руками и что-то прошептала.

– Ишь ты! Повиниться решила, – объяснила Галина Федоровна Эрику, – стыдно ей теперь. Она думает, что недостаточно меня жалела. Вспомнила теперь, как грубила мне, как досадно ей было, что из-за меня подруг институтских в дом пригласить не могла. Что мало разговаривала со мной и не сидела у постели последние полгода. Эх, жаль стопочку только одну ставят. Любочка, да не сержусь я на тебя. Ну как я могу обижаться, когда я так тебя люблю, и Наташу, и батю твоего – внука моего единственного.

Любочка вдруг завыла так, как только и умеют выть в голос бабы на похоронах. Эрик от неожиданности вздрогнул и оглянулся назад, в комнату, где стихал хмельной разговор засидевшихся гостей. Что-то со стуком упало на балконный пол. Эрик повернулся к бабушке, но на балконе теперь кроме Любочки и его самого, никого больше не было. На полу лежали очки. Эрик поднял их и нацепил на нос. Все разошлись. А Эрик обошёл стол, за которым только что вздыхали и качали головами люди, а теперь в темноте лишь белела залитая каким-то соусом неубранная скатерть. Он недоуменно изучил пустую рюмку на буфете, безрезультатно попытался прикоснуться к ней, и пошёл поделиться впечатлениями с Дядьяшей. Над городом встала полная луна, и в мире Эрика, даже без очков, бледный свет показался мальчику чуть ярче.

*        *        *

– Ну морочь мне голову! – от досады Дядьяша даже забыл покряхтеть, – своими иными измерениями. И вселенная бесконечна, это каждый школьник знает. Какие еще множественные вселенные? Что ты ерунду болтаешь? А ещё отличник…

Он опустился на колени и принялся собирать рассыпанные шашки. Эрик помог ему и попробовал зайти с другой стороны.

– Дядьяш, а какие у тебя тории? Ну как ты объясняешь это место? Его не может быть на карте, потому что оно на той же земле. Этот город и его улицы расположены так же, как в живом мире. Оно не на небе и не в преисподней. Мы не на другой планете и не на том свете. Нас тут слишком мало, и мы можем узнать, что происходит с нашими близкими после нашей смерти. Ну, должна же быть у тебя идея.

– Тебе больше делать нечего?

– Ну да.

– В шашки давай играть. Игнатич отошел, как только в первый раз выиграл партию. Знал бы я, что ему это было нужно, давно бы… Э-эх!

– Я не верю, что тебе самому не интересно, – настаивал Эрик, расставляя пластмассовые кружочки на доске.

– Нисколько! Ходи первым.

          Эрик сделал ход. Дядьяша пожевал губами, взял в руки шашку, но его рука замерла над доской. Он медленно положил её на скамью и опустил голову.

– Эх, сосед… я тоже сначала суетился, искал объяснения, Ульяну допрашивал, приставал ко всем. Решил, что это перевалочная база такая, что здесь у нас есть шанс чем-то упокоиться. Вопрос в том… А зачем? Зачем и кому это надо, если мы потом исчезаем, как пламя свечки? Души наши помнят этот город, вот мы и бродим по этим тротуарам памяти, пока не упокоимся чем-то… личным. И сами не знаем, чем и для чего. Однажды я пошел с одним… капитаном Григоренковым, на другой конец города, к железнодорожному вокзалу. Там, на платформе он мне признался, что давно собирался съездить в дачный поселок, где жила какая-то Светлана. Попросил поехать с ним. Как только я согласился, подходит к платформе поезд. Ни тебе огней, ни шуму. Только колеса стучат. Сели мы в вагон, а там один проводник со своим холодным кофейником, и один пассажир, который все в тамбуре посасывал потухший бычок и отказывался закрывать дверь. Я в том поселке никогда не был, и подумал, что он такой, каким помнит его мой новый приятель капитан. Сосны и дома с огородами видел. Розы у крыльца растут. Я один цветок пальцем тронул, так он рассыпался, как жженая бумажка.

Дядьяша потер два пальца, будто посыпал доску солью, и продолжил свой рассказ. Эрик жадно ловил каждое слово.

– Подходим мы к дому, а там стоит блондиночка такая… в заграничной панаме. «Игорёк, ну сколько должна я ждать?» – говорит. А он: «Виноват, раньше никак не мог… по долгу службы». Дальше она ему – прыг на шею, он несет ее в дом, а меня как бы и нет вовсе. Ну я постоял, зашел за ними, а там – никого. Ну, думаю, все с вами ясно. Встретились, вместе отошли, и что теперь? Пошел я обратно к станции, а по дороге зашел в пивную. Там два помятых камнепадом геолога сидят с пустыми кружками и спорят… ну о том же, о чем ты спрашиваешь. Я к ним подсел, так они мне рассказали такое, что страшно стало. Они говорят, что дело не в нас, а тех, кто остался там… Это они нас не отпускают. Не буду врать, меня это расстроило. С тех пор я решил не думать об этом.

– Это интересная теория, Дядьяша. Можно поразмышлять…

– Только время зря потеряешь… Неизвестно, сколько у тебя его тут осталось.

– Почему зря?

– Да не правы они! Я уже год здесь. А там ведь меня держать некому.

– А племянник ваш?

Дядьяша хохотнул и прокашлялся.

– Генка-то? Вот уж кто только обрадовался, когда я загнулся. Нет, парень. Никому я там был не нужен. Только здесь. Так что ошибались те геологи.

– Ну, а сам даже предположить не хочешь?

– Да мне как-то уже всё равно. Вот Ульяна говорит, что она тут, потому что пожелание супруги того Ильи не сбылось. Она пожелала Ульяне счастья, а оно так и не пришло. Может быть в этом дело. Но я так не думаю. Мне-то никто и никогда ничего не желал хорошего. Если только плохого, но я об этом не знаю.

Эрик задумчиво сложил пять шашек столбиком и решился:

– Расскажи, что там у тебя случилось, Дядьяша. Может быть, у меня идея появится. Вместе обмозгуем.

Дядьяша помотал головой, но потом глубоко вздохнул и стал собирать шашки в синий мешочек.

– Ладно. Расскажу, только чур вопросами не перебивать.

Он взял на колени и перевернул доску, кинул в нее мешочек и захлопнул половинки, заперев на крючок. Теперь его руки лежали на получившейся коробке и барабанили по ней пальцами. Он рассказывал медленно, иногда потирая лоб, иногда дергая головой и сжимая кулаки. Сама история была не длинная, но Эрику показалась, что рассказывал её старик не меньше полу-дня.

Яков Вайзмен был младшим сыном в большой семье. У него было четыре сестры, один брат и родители – уже довольно немолодые. К тому времени, как маленькому Якову исполнилось десять лет у него появился первый племянник. Семья была невероятно набожная. Частые походы в какие-то непонятные Якову помещения, где все вопросы и раздоры решались молитвами, были ему скучны, не давали чаще играть с друзьями и делать уроки как следует. А вот школа, наоборот, ему очень нравилась. Там почти никто не делал ему замечания за не богоугодные слова и мнения. Там можно было не соблюдать постов и лопать ливерную колбасу в столовке. Там мир казался шире, интереснее, разнообразнее и свободнее. Там у него были друзья, в том числе и девчонки, которые не носили платков, а во время физкультуры были одеты в шорты и майки, и никто за это не выгонял их из зала. У него были хорошие оценки почти по всем предметам, ему с легкостью давались иностранные языки и геометрия.

Когда Якову исполнилось четырнадцать лет, одна из девочек на перемене поманила его за угол, сказала ему, что у него красивые глаза, поцеловала в губы и со смехом убежала. Пораженный Яков пришел в тот день домой, как в мир чуждый и враждебный. Через год у него была подружка, о которой он побоялся расказать родным. Он покуривал с друзьями в закоулках, а на днях рождения пробовал принесенные под полой пиво и дешевое вино. Закончив в школу, он не знал, чем именно будет заниматься, и решил пойти в училище, пока не придумает себе дело на всю жизнь. На одном из студенческих сабантуев он проиграл в карты и вынужден был подставить кудрявую голову под бритву. Приятель ПТУ-шник подбрил ему виски и взбил высокий чуб. По дороге домой Яков запаниковал было и натянул на голову капюшон, но потом подумал, что все равно новой прически не утаишь. Он вошел в дом с поднятой головой. В тот вечер, отец сказал ему, что у него теперь только один сын. Якову уже исполнилось восемнадцать, и он с маленьким чемоданчиком, который ему успела собрать ревущая мать, поехал на автобусе в аэропорт.

Нет, лететь ему было некуда и не на что. Но там он пошел в ресторан и потребовал заведующего. К нему вышла полная женщина лет сорока, которой он наплел, что опоздал на рейс, денег у него нет, но за скромный ужин он ей перемоет всю посуду и полы. Она сначала возмутилась, потом вспомнила, что у неё сегодня заболели и не пришли двое кухонных работников, а её сын-оболтус, такого сроду бы никому бы не предложил. Она сказала, чтобы он погулял и вернулся через четыре часа, коли не шутит.

Яков нашел себе местечко в зале ожидания, откуда его никто не мог выгнать в любое время суток. Он выглядел как неудачник-пассажир. Здесь было сухо и довольно тепло. Туалет доступен, вода в кране – тоже. Главное не намозолить глаза работникам аэропорта. Обещание в ресторане он выполнил, за что получил порцию фрикаделек с рисом и подливой, стакан клюквенного киселя и коржик.

Ночь он тоже провел в зале. Выспаться не получилось, несмотря на поутихший шум. Когда он в очередной раз встал и сделал несколько приседаний, чтобы размять затекшее тело, с ним заговорил сидящий в двух метрах мужик в плаще.

– Куда летим, парень?