Читать книгу: «13 лет назад мне будет 13», страница 5
7
Мне сказали держать палец под холодной водой, но боль не отступала. На следующий день ко мне как раз пришла мама, я показала ей палец, который уже немного распух, она поднялась со мной к врачу, показала ей мой палец. Та долго на него смотрела, а потом моя мама потребовала, чтобы меня отвели к хирургу. Когда мама ушла, мне как раз сказали собираться, отвели в раздевалку, открыли замок, я зашла туда, и немного забыв о боли, кинулась к своей одежде и радовалась, что я окажусь на улице, что я смогу немножечко прогуляться, пройтись, подышать свежим воздухом. Поход к хирургу не был для меня удачным, тот сказал, что это ушиб, перебинтовал мне палец и отправил нас с медсестрой обратно в отделение, которое находилось на приличном расстоянии, и меня ещё ждал приятный прогулочный обратный путь. Через день ко мне опять пришла мама, там ей уже никто не позволял ходить ко мне каждый день, поэтому дней приёма я ждала в особенности. Мама приносила мне что-то вкусненькое, я съедала это при ней, потому что передавать что-либо было нельзя, иначе до меня передача просто не доходила.
У меня палец не проходил, сильно распух и посинел с небольшой чернотой, и лечащая врач отправила меня уже вместе с мамой в городской травмпункт при детской травматологической больнице, который находился в районе, в котором я жила, прям рядом с моей школой, недалеко от дома. Я так была этому рада, и благодарила Господа Бога за то, что мне сломали палец, я даже была готова к тому, чтобы вообще остаться без него, лишь бы не возвращаться в психушку… В больнице мне сделали снимок, но перелома не обнаружили, перебинтовали и сказали мазать специальной мазью. Мы вернулись обратно в больницу, но я радовалась, что следующий день был пятницей, и врач сказала, что отпустит меня на выходные домой. Дома я была заболевшая, впрочем, как и в больнице, просто там ни врачи, ни я сама не обращали на это никакого внимания. У меня была температура, уже до ладони почерневшая рука, боль совсем не проходила, я упрашивала маму не везти меня в больницу, что мне очень плохо. Она пообещала не везти меня, но я всё равно каждые десять минут спрашивала её об этом. Настал понедельник, мама одна без меня поехала в больницу, сказать, что я сильно заболела, что у меня почернела вся ладонь, и в больнице находиться я не смогу. Мама вернулась с хорошими новостями, что я не вернусь в больницу, но радости у меня не было никакой уже, я сильно болела, загибалась от болей, почти не ела и не вставала с постели, а ещё всё время боялась. Я не могла отвыкнуть от обстановки, в которой находилась, я всё время осматривала квартиру, как будто смотрю на неё впервые, но забота моих близких помогала, я чувствовала ласку и любовь мамы и бабушки, и мне от этого становилось легче. Палец мой не проходил, а чернота всё распространялась и распространялась, и, сбив мне температуру, через неделю мы отправились в тот же травмпункт, где мне сделали ещё дополнительно два снимка, на которых не было видно никакого перелома. Нам сказали продолжать мазать палец мазью, хотя врач сама была шокирована от моей чёрной руки, ещё удивилась, как я с ней ещё хожу, задав именно такой вопрос. Постепенно отёк помаленьку стал спадать, чернота становилась синей, но боль от этого не стихала. Я уже не помню, сколько времени тогда прошло, когда моему пальцу стало легче, когда ему вернулся прежний цвет. Я оправлялась и лечилась дома, и в назначенные дни приезжала в больницу на осмотр, видимо моя мама всё-таки каким-то чудесным образом смогла договориться с врачами, или им просто уже надоело со мной возиться, вернее, нести ответственность за тяжелое физическое состояние, да и жалоб мама моя написала в департамент немало. Врач всё время с каким-то подозрением задавала мне странные вопросы, я даже не должна была проявлять каких-либо приятных эмоций. По нескольку раз переспрашивала, почему у меня хорошее настроение, почему я улыбаюсь, даже мама моя подключалась к моим объяснениям, чтобы та поняла, что я говорю правду, и что улыбка моя имеет основания. Накануне перед очередным визитом в больницу, мы купили новый телевизор с пультом и видик, а ещё провели кабельное телевидение. До этого у нас стоял старенький «Горизонт» всего с шестью каналами.
Я никогда не пойму, почему пациентам там нельзя радоваться и проявлять каких-либо эмоций и чувств, если слёзы там считались психическим расстройством, это ещё ладно, но чем являлась там улыбка, для меня навсегда останется загадкой. Может она впервые у своих пациентов видела улыбку. Несмотря на всё пережитое, я не потеряла своих качеств, не потеряла искренность, всё равно находила смысл жить и хоть чему-то радоваться, фантазировать и мечтать, потому что во мне жил Бог, который помогал мне и моей семье со всем справляться и не умереть. И сомневаюсь, что она сможет понять и узнать, что может Бог!
Наконец-то я получила заветную справку с выпиской, уже вторую, но на тот раз уже окончательную. Шла весна, в школе закончилась третья четверть, шли каникулы, после которых мне очень сильно хотелось посетить класс.
Тот день для меня был волнительным, я пошла просто так, мама сказала много учебников не брать, да и палец ещё не зажил, чтобы много писать. Я пришла туда с бабушкой, потому что по-прежнему боялась идти той дорогой одна, и вообще боялась остаться одна. Уроки уже шли, я посмотрела расписание нашего класса, как раз была моя не любимая математика, которую вела одна из любимых преподавателей, и я была рада зайти именно в её класс. Я открыла дверь, зашла, ребята увидели меня, очень обрадовались, поприветствовали, поднялась какая-то суета и шум, ведь мы не виделись четыре месяца, я пропустила новогоднюю ёлку, все школьные праздники, я не выставляла оценки за целых две четверти, но за вторую была аттестована, ведь я её почти закончила. Вероника Михайловна сказала, не буду ли я больше болеть, я ответила отрицательным кивком, она сказала мне присаживаться. Я оглянула класс, нашла свободное место на четвёртой парте во втором ряду. Там как раз сидела девочка, с которой я не дружила, но мы часто друг другу просто улыбались, и в тот раз её улыбка была краше всех остальных, и когда я села рядом с ней, она поприветствовала меня ещё раз и улыбнулась. Я поняла, что она была рада, что я села рядом с ней, и мне было тоже очень приятно. Урок закончился быстро, я почти ничего не писала. После него все стали у меня спрашивать, где я так долго лежала, но мы с мамой тогда подготовились, и я говорила, что с давлением в кардиологии. Они спрашивали о давлении, но о нём я знала много, потому что уже приходилось с ним сталкиваться ещё дома до всего случившегося, мне вызывали скорую помощь, и я лечилась у эндокринолога и кардиолога. А ещё у моей мамы тоже было повышенное давление и у нашей соседки, и знаний в этой области у меня было предостаточно, чтобы ответить на любой вопрос, даже взрослого.
Придя домой, я рассказала маме, что мне тяжело было находиться в школе не только физически, но и психологически. Я ещё не оправилась от пережитого, плохо спала ночью, да и днём меня всё пугало. Я всё время спрашивала маму, не отправят ли меня в тюремное отделение. На звуки телефона и дверного звонка я всё время вздрагивала, да и резкий наплыв в школе, расспрашивание одноклассников, гуманитарная нагрузка и моё отставание, мешало посещать мне школьный класс. Да и слышать сразу много речей, общаться, мне было трудно, потому что в больнице мне абсолютно не с кем было поговорить, я проводила время в своих глубоких мыслях, молилась, и иногда вспоминала прошлую жизнь, которую начала забывать. Поэтому мама взяла для меня справку о переводе на домашнее обучение, чтобы я смогла закончить шестой класс.
Из дома я выходила редко, мало чем занималась, учителя приходили ко мне почти каждый день, я с волнением всегда их ждала, выполняла все задания. Мы занимались в комнате, а мама с бабушкой находились в это время на кухне, чтобы нам не мешать и не стеснять. Я хорошо закончила шестой класс, периодически встречалась и общалась с той девочкой из санаторного отделения. Ещё лежав там, мы успели обменяться телефонами, и я ей позвонила первая. Помню, однажды Катю привезли почти ночью в отделение родители, что у неё был какой-то приступ на фоне побочного действия препарата. Ей тогда выкручивало челюсть, она за неё держалась и кричала, дежуривший медбрат оказывал ей помощь, и первую ночь я провела не одна в палате, потом её оставили на неделю с ночёвкой, и мы с ней много общались. И мне не было одной страшно.
Мне больше не с кем было общаться, никто не звонил, как будто в один прекрасный момент все меня забыли, и мне было очень одиноко. Как будто я и в самой действительности умерла, не только душевно, но и физически. Я решила позвонить своей старой лучшей подруге Даше Пугачёвой, с которой давно не общалась из-за предательства. Она мне не звонила, и я не звонила, потому что она меня очень сильно обидела тем оскорблением, которое тогда для меня было самым болезненным, потом я надолго попала в больницу, ни с кем не виделась и не общалась из внешнего мира. Я помнила её телефон наизусть, вообще у меня была очень хорошая память – фотографическая. Трубку взял её папа, я спросила Дашу, она подошла, я заговорила с ней, она удивилась, услышав мой голос, который узнала. Я бы удивилась, если она не узнала мой голос. Я была её рада слышать, но в её голосе не было радости, мы немного пообщались, я просила её позвонить мне, когда она захочет, но проходил день за днём, а она всё не звонила и не звонила, а я находилась на ожидании её звонка. Я её простила за тот поступок, и надеялась возобновить нашу дружбу, ведь все нас называли сёстрами, мы были настолько близки, каждый день проводили вместе, не могли друг без друга. У нас с ней был секретный язык, которым мы общались и секретничали, устраивали салоны, показы мод, наряжались, делали друг другу причёски, маникюр, катались вместе на её велосипеде, у меня своего не было, и любимым занятием на улице была игра в резиночку, скакалку и мяч со считалкой с выполнением разных заданий. Ещё она научила меня кувыркаться на турнике и кататься на велосипеде, а когда зимой на горке я разбила нос и шла кровь фонтаном, меня ещё тогда все ребята окружили, Даша сопереживала мне. Сломанный нос немного повлиял на его форму, а искривлённая перегородка в одной из ноздрей беспокоила дыхание, потому что нос часто закладывало, и без капель я не ложилась спать. Мы строили снежные крепости, играли в снежки, катались на санках-ледянках. Она была для меня самой близкой, как и я для неё, мы с ней никогда не ссорились, а тут она мне почему-то не звонила. Спустя какое-то время, не находя себе места, что Даша не звонит, я позвонила ей сама, трубку взяла она. Я спросила, почему она не звонит, она холодно отошла от ответа, разговор не состоялся, и я поняла, что Даша никогда больше не будет со мной дружить, и от этой мысли мне становилось ещё больнее, ведь моей вины в нашей ссоре не было никакой. Я ей долго не звонила, потому что попала в беду, но она мне ведь сама не звонила. Наверное, в первую очередь, она, таким образом, предала саму себя, потому что понимала, что причинила мне боль, а попросить прощения не позволяла гордость. И, несмотря на это, я на неё не обижалась, простила её, но она сама себя не смогла простить, поэтому нашла выход не общаться со мной вовсе, потому что побоялась бы смотреть мне в глаза.
Я с ней пережила лучшие моменты в жизни, но и плохих было не меньше. Особенно, когда я единственная в нашем классе плакала, когда её в третьем классе сбила машина, потому что перебегала дорогу в неположенном месте. Мы тогда с ней поехали в бассейн, в который она стала ходить вместе со мной. Трамвая долго не было, и я предложила ехать на другом с пересадкой, чтобы не опоздать, ведь я хорошо знала разные пути и дорогу, родители меня многому научили. Я была достаточно самостоятельной, ещё в четыре года одна ходила за хлебом. Когда мы ждали второй трамвай, Даша всё ныла и ныла, что замёрзла, чтобы мы пошли пешком, я долго отказывалась, но вскоре поддалась. Только мы отошли, пришёл трамвай. Дойдя до дороги, у которой не было светофора, а перейти её можно было только вместе с трамваем. Но я была научена и тому, что можно кого-то из взрослых попросить перевести через дорогу, и нисколько не стеснялась этого спрашивать. Я сказала Даше, что будем ждать трамвай, или я сейчас попрошу взрослых перевести нас. Я начала осматриваться, есть ли поблизости взрослые, как, не успев ничего, понять, я увидела, как Даша летит в одну сторону, перекувыркиваясь, её отбрасывает в сторону, валенки с ног слетают, и разлетаются на проезжей части. Мои глаза наполнились страхом и ужасом, выступили слёзы. Я не знала, что делать, немного заметалась, ведь Даша была на другой стороне дороги, неподвижна и я не знала, жива ли она. Через какое-то время к ней подбежали взрослые, подняли и одели ей валенки. Другие подошли ко мне, сказали, что я свидетель, чтобы никуда не уходила. Я сказала, что Даша моя подруга, и мы пошли к ней. Мне было так страшно, а они меня только и расспрашивали об её родителях, их рабочие телефоны и всё такое прочие. Я, даже, от страха не смогла к ней близко подойти, стояла в стороне и смотрела, как взрослые возле неё сидят. Потом приехала скорая, положила её на носилки, в машину и увезла. Я продолжила свой путь, дойдя до бассейна, меня всю трясло, и я не могла плавать, я только чувствовала тряску и дрожь и плакала, рассказав о случившемся тренеру.
Конечно, я натерпелась и допросами со стороны её родителей, учителей, следователя, который приходил к нам домой и брал у меня показания. Ночами я плохо спала, страх был такой силы, что я и в школе не могла нормально заниматься, зная, что случилось с моей лучшей подругой. Я думала, что родители Даши винят меня во всём, ведь я повела нас другой дорогой, я позволила нам уйти с остановки. Но, что я тогда могла поделать, мне самой было всего десять лет, и на твоих глазах сбивает машина твою лучшую подругу, и ты не знаешь, что с ней, не знаешь, чем и как помочь. Даша лечилась долго, перенесла несколько операций, потом дома месяц лежала в гипсе, а потом долго носила специальный корсет. Учительница ходила к ней домой, а мне в школе без неё было очень одиноко.
В начальной школе у меня был ещё один друг Саша, с которым я сидела за одной партой. Я с ним тоже играла, мы больше всего любили кататься на лыжах. Даже, говорили о том, что когда вырастим, станем мужем и женой, но когда мы стали подростками, Саша тоже отвернулся от меня, считая, что в таком возрасте мальчик и девочка общаются только по любви, а раз её у нас с ним не было, то общаться не следует. Мне было больно слышать такое, когда я потеряла лучшую подругу, и понимание одиночества и осознание того, что я осталась совсем одна, давило на меня с такой силой, что не хотелось существовать.
8
На день защиты детей родители подарили мне путёвку в санаторный лагерь «Заповедное», чтобы смогла отдохнуть, ведь я никогда не была в лагере и мечтала там побывать, все из моих друзей, конечно кроме Даши, бывали там и рассказывали в мельчайших подробностях, как в лагерях хорошо, что им нравится. Я была очень рада этой поездке, с радостью собиралась, но сам лагерь радости мне не прибавил, дети меня не возлюбили, что я была полновата, избегали, игнорировали и обзывались. Мне там было одиноко и тоскливо. Моего отсутствия и в тихий час не замечали, один раз только меня потеряли, когда я гуляла не со всеми на площадке, а ушла подальше, побродить между аллеей елей. Я вообще старалась ходить там, где был асфальт, избегая кустарников, чтобы меня не укусил клещ, потому что наших ребят кусали, а потом куда-то в город увозили для исследования, чтобы знать какой именно клещ их укусил.
Однажды я заметила, как один мальчик отрывал бабочкам крылья, которые облепили дерево сирени и наслаждались цветочным нектаром. Я спросила у него, зачем он это делает, а он сказал, что просто так. Я тоже попробовала оторвать одно крылышко, вначале мне стало, немножко жаль бабочку, но, когда я оторвала ей второе крыло, я поняла, что могу ею управлять, и мне это чуть-чуть понравилось, я спросила у мальчика больно ли им, он сказал, что нет, и я оторвала ещё нескольким бабочкам крылья. Потом на какое-то время подумала, что им всё же может быть больно, что они теперь не смогут летать, а только ползать, вспомнила о своей боли, что мной тоже когда-то так управляли, и я была похожа на обескрыленную бабочку, которой хотелось вспорхнуть и улететь. Мне стало их жалко, я заставила мальчика остановиться и больше не отрывать им крылья, что им всё равно больно, я так внушала ему эту мысль о боли, как будто пыталась сказать, что мне тоже было больно и плохо, как им сейчас. Он ушёл, а я осталась и ещё какое-то время смотрела на обескрыленных бабочек. Мне хотелось вернуть им крылья, но от того, что этого не произойдёт, мне становилось грустно, я вспомнила страшное тюремное отделение, мой страх провалил моё сердце глубоко в душу и я ушла подальше от этих бабочек, чтобы побыстрее уйти от боли, которую испытывала, глядя на них.
И боли в сердце никакой,
И ты живёшь сама с собой!
Нет у тебя ни друга,
Нет у тебя любви,
А лишь одна разлука –
Мучительна она,
На свете ты одна,
Но такова судьба.
Смирись ты с ней,
И до последних дней
И каждый день
Живи, как тень!
В лагере ко мне пришли месячные, которые были коричневого цвета, я даже испугалась от этого. Но мама меня подготовила и прокладками я была обеспечена, я больше переживала за их цвет, что он не красный, каким должен был быть, и что я никому об этом не могу сказать, а мамы нет. Потому что я понимала, что такой цвет мог быть из-за избыточного приёма лекарств, и сказать об этом санаторному педиатру я не могла. Потому что мне пришлось бы ей всё рассказать, а я не хотела страшного позора и унижения, ведь я была наслышана, как относятся в мире к людям, которые побывали в психиатрических клиниках, хоть и не по своей воле. Обычно людям, которых держали в заточении, помогают психологи, но как я могла обратиться за помощью к таким специалистам, которые меня сами насильно удерживали там, где не то, что обычный взрослый не может находиться, как в тюремное отделение попал ребёнок, и все спокойно смотрели на это, а может вообще наслаждались!? Да и боялась, что моей правде никто не поверит. Потому что этому не поверила лечащая врач в диспансере, к которой меня прикрепили после больницы. В карте не говорилось, в каких отделениях я была, сколько раз меня из них туда-сюда переводили, и она была поражена, когда я ей сказала об этом, несмотря на то, что мама подтверждала каждое моё слово. Но мама мне рассказывала, что врачи и её хотели положить в больницу, когда она приходила ко мне, по их словам, слишком часто, что другие родители не ходят к своим детям каждый день. Может потому, что их дети не были в тюремных аварийных отделениях с острыми физическими болями, а в детском у большинства родителей не было и вовсе. К счастью, что это были детские врачи и повлиять на маму они не могли, а то мне и страшно представить, чтобы было со мной, если бы я потеряла самого близкого и дорогого мне человека.
Настал родительский день, ко мне приехала мама, привезла разные вкусности, но я попросилась на выходные поехать домой, она меня забрала, а вернувшись обратно, дети моему приезду не были рады, наоборот всё время ругались со мной и выживали. Я простыла, меня стали лечить, я перестала ходить в столовую и есть. Потом заведующая детским лагерем перевела меня в другой корпус в люкс комнату, где я была одна. Ещё я подружилась там с одной девочкой, которой тоже было там очень одиноко, которая часто плакала и общалась со мной, и приходила ко мне в другой корпус пообщаться. В столовую я не ходила три дня, и этого никто не замечал, единственное чем я питалась, то остатками от маминых гостинцев. Меня вожатые никогда не звали на вечерний огонёк, я не знала с кем мне там можно пообщаться, и всё время сидела в комнате, а гуляла на балконе. Может быть, если я не перенесла нечто страшное, возможно во всём я сама бы проявляла инициативу, но я привыкла к молчанию и одиночеству и не знала, как себя вести, испытывая постоянный страх. Потом я попросила позвонить родителям, потому что хотелось с ними поговорить, я рассказала маме, что я три дня не хожу в столовую, и меня никто туда не зовёт. Она отправила бабушку за мной, чтобы она меня забрала, и мы уехали домой раньше, и я не была огорчена, да к тому же была очень голодна, потому что один из трёх голодающих дней мне было даже нечего пить. Такое полуголодное состояние меня не пугало, ведь за четыре месяца заточения в разных отделениях психиатрической больницы, я привыкла.
В июле мне купили роликовые коньки, и почти всё лето я каталась на них вместе с Катей. Только с ней и общалась, потому что больше не с кем было, все забыли о моём существовании, телефон всегда молчал, никто не звал меня гулять или в гости. Катя была единственной, с кем мне было интересно и хорошо проводить время, тем более часть моей истории о больнице она знала, и я не боялась, что она от меня отвернётся, если узнает. Ещё в моей жизни появилась моя любимая кошечка, которую для меня взяли родители. Она была сиамско-ангорской пароды, назвала я её Лапусей.
В седьмой класс я пошла на линейку, как и полагалось с цветами, я была одна из трёх человек всего класса, кто принёс цветы нашему классному руководителю. Мама проводила меня до школы, сфотографировала и ждала во дворе. Потом начались занятия, и, пробыв на одном из них, я поняла, что мне до сих пор трудно заново осваиваться в классе, я всё время в каких-то мыслях и глубоких переживаниях. У меня всё болело, я сильно уставала. А ещё мне пришлось сесть на последнюю парту, потому что испытывала психологический дискомфорт, когда кто-то позади меня сидел. У меня сразу в голову всплывала картинка, как меня душат, от этого мне трудно было воспринимать слова учителей, сложные темы уроков, и в голове не было никакой полезной и нужной мне информации, а лишь тяжёлые и болезненные воспоминания, которые не давали мне покоя ни днём, ни ночью. Мама взяла справку у врача, чтобы ко мне в классе учителя проявляли индивидуальных подход, но классная руководительница объяснила моей маме, что ей трудно будет это делать, потому что, как она будет это объяснять детям и их родителям, что ко мне так, а к ним по-другому, и эта идея провалилась. Тогда мы с мамой опять разговаривали в кабинете у врача о переводе меня на индивидуальное обучение, которая не собиралась мне давать никаких справок, а предложила перевести в школу № 39 для умственно отсталых детей. Но я ей объясняла, что в школу ходить хочу свою, и буду это делать, но не в класс, что мне в классе очень тяжело, да и писать я стала медленно из-за покалеченного пальца. На нём образовался какой-то маленький бугорок и при сгибании он начинал сильно болеть, а письмо становилось невыносимым, которое ещё нужно было успевать.
Справку мы такую получили, но меня поставили на баланс наблюдения заведующей, потому что врач уже не могла со мной вести разговоры, они далеко расходились с записями в карте. А поскольку та заведующая как раз и была тем самым человеком, который заочно вызвал скорую для меня, ей и отвечать за последствия. Звали её Татьяна Александровна Колосова. Я не была рада встрече и первому знакомству с ней, ведь в больницу попала по её вине, при том, что раньше, чем посетила врача психиатра. Но при этом мы к ней за помощью не обращались, и на приёме ни разу не были, я даже лекарств никаких подобных не принимала. Мне требовалась только работа с психологом по поводу сильного испуга, а закончилось всё тем, что я всю жизнь должна оправляться от последствий, носить не только диагноз и статус психически больного человека, а инвалида. Да, они оформили мне инвалидность с диагнозом F254, и какое будущее меня ждало!?
Тот психолог оказался бывшем массажистом, на психолога он стал переучиваться после того, как у его дочери случилось нервное потрясение, и она тоже лежала в четырнадцатом отделении. С его слов я узнала, что в детском саду, когда всех детей с прогулки заводили в группу, его девочку забыли на улице. Она осталась одна и перепугалась. На деле оказалось, что в детском психиатрическом диспансере его знали не только из-за дочери, но и что он туда пытался устроиться работать психологом, но его не взяли.
Я училась на индивидуальном обучение, сама приходила в школу к учителям, бабушка меня туда провожала, потому что страх мой не стихал, в другую школу переходить я не хотела, да и поблизости хороших школ не было. Признаюсь, честно, я не просто, не могла и не хотела ходить в школу, я не могла ходить по улицам, и вообще находиться в этом городе, любая мелочь, даже номер автобуса, который проходил по городской части, у которого конечная остановка была как раз то страшное место, нагонял на меня ужас. Мне даже не хотелось жить после всего случившегося, не просто жить, я не могла существовать. Это не значит, что я думала о самоубийстве, я не понимала тогда, что это такое и мыслей о суициде не было, мне просто хотелось умереть, я даже спрашивала у мамы, может ли человек от душевной боли умереть, когда боялась, что это может случиться, но родители отвечали, что нет. Я думала, что если умру, то больше не буду чувствовать боль и страх, но переставала думать о другом мире, потому что знала, что моим любимым мамочке и бабуличке, а также кошечке Лапусе без меня будет очень плохо, а я ведь этого совсем не хотела.
После нового года, когда мне было уже четырнадцать лет, на очередном приёме, которые были обязательными, и лучше было их соблюдать, чтобы не нажить во враге ещё и монстра, меня та самая заведующая отправила на очередное плановое лечение в больницу. Для меня это было ещё одним ударом, потому что противоречить ей и отказываться, это всё равно, что самому добровольно лезть в петлю. Тебя всё равно туда отправят и спрашивать не станут, а так как мы не стали противиться, то меня положили в санаторное отделение, где моя мама настояла, чтобы я была там, на дневном стационаре и каждый день ездила домой. А потом я и вовсе смогла самостоятельно договориться с врачом, чтобы приезжать туда просто отмечаться и брать лекарства. Врачи там были уже другие и прошлой истории не знали, они смотрели на моё состояние, которое было нормальным.
Я закончила седьмой класс. Прошёл ещё один год одиночества и боли. Мама пыталась хоть как-то меня занять, я стала снова ходить в бассейн на спортивное подводное плавание, куда мама устроилась работать гардеробщицей, а когда уволилась, то и я бросила плавание. Но этого никто не хотел, даже я сама, а тренер часто встречала меня в городе и упрашивала вернуться, ведь у меня были способности. Мама добилась того, что постепенно убрала мне все лекарства, чтобы не травить мой организм. Ведь у меня на их фоне были сильные воспалительные процессы в организме, моя щитовидная железа была не в лучшем состоянии, я постоянно лежала в первой городской детской больнице в разных отделениях, так же в институте кардиологии. Каждая клетка моего организма очень сильно пострадала, а молоко из моих грудей периодически всё продолжало течь, грудь моя увеличивалась и мешала мне жить. Я не могла купить себе лифчик, потому что подростковый объём грудной клетки не совпадал с размером чашечек, приходилось подстраиваться под грудь, а всё остальное ушивать. Я сидела на гормональных препаратах, гормона, которого не было в моём организме, и таблетка эта мне его заменяла. Упоминание слова «психолог» или «психиатр», или хоть что-то подобное с этим связанное, пусть и сказанное в телевизоре и не имеющее ко мне никакого отношения, у меня вызывало страх и боль. Мне настолько было больно, что от этих слов, я могла расплакаться, и сил сдерживать слёзы не было. Вообще я плакала почти каждый божий день по ночам, чтобы не расстраивать маму и бабушку, но они всё равно слышали мои слёзы, страдали вместе со мной. Мне хотелось потерять память, чтобы страшные воспоминания меня больше не беспокоили.
