Читать книгу: «Сказка о принце. Книга вторая», страница 24

Шрифт:

Тогда я была одна, сказала себе Вета. Теперь на моих руках мальчик, который без меня не выживет. Ну ладно, выжить – выживет, он большой уже, не грудной, бабка выкормит, если что. Но ведь ему без мамы будет плохо.

Не выживет – родишь другого. Ты молода еще, на тебя вон заглядываются. Мало ли детей умирает во младенчестве; твой – единственный на свете, что ли?

Единственный. Другого такого не будет.

Неужели материнство так сломало меня, думала Вета. Неужели иметь ребенка значит бояться всего на свете, прятать глаза, склонять голову перед любым, имеющим власть и силу – лишь бы не тронули. Раньше она не знала, как это – всегда бояться за свое дитя.

Но другие живут – и не боятся.

Не боятся ли?

Они привыкли. Им с рождения вбивают в головы, кто они и где их место. Не им – дедам их, прадедам, прабабкам…

А ты по рождению выше их. Так иди же, черт тебя возьми, и займи свое место. Где твоя гордость?

Перед мысленным взором Веты проплывали длинные вереницы лиц и имен, вставали в памяти семейные предания. Прабабка Камилла, не побоявшаяся сбежать с любимым мужчиной, хотя родители встали грудью против неравного брака. Двоюродный дед Йорген, пират и авантюрист, паршивая овца в семейном стаде – но ведь он был, он жил, пусть недолго, пусть был повешен, но он, наверное, не боялся, выходя на палубу со шпагой в руке. Опальные братья Ратмир и Карен, впавшие в немилость и бежавшие из Северных Земель – Ратмиру было только семнадцать, это потом он станет ее, Иветты, дедом, а тогда был – мальчик, даже младше нее теперешней. Да и братец родной, Йозеф… подлый был и жестокий, но ведь не трус. А она тоже – Радич. Значит, и в ее жилах течет та же кровь. Так почему она так боится?

Вырастет Ян – и мать должна будет рассказать ему, кто он. И что ответит она, если сын спросит: «Что же ты, мама… ты испугалась?».

Но если на трон сел самозванец, то узнав о том, что где-то в предместье подрастает мальчик королевской крови, он не оставит его в живых. Готова ты рискнуть жизнью сына? Уже потеряв его отца, ты сможешь отдать и ребенка?

Изабель, сверкнула внезапно мысль. Вета села на кровати. Нужно идти к Изабель. Принцесса, если верить слухам, в городе, и она-то – точно настоящая, не самозванка. Даже если ее высочество забыла фрейлину Радич, все равно – она добрая, она не откажет в помощи. Завтра же попросить Августу, пусть поговорит со своей… как ее… Лучией. Может быть, Лучия сумеет… ей бы только попасть во дворец, а дальше Изабель поможет! Все будет хорошо…

Ночная темнота начинала понемногу сереть. Тихонько, на цыпочках, прокралась Вета в горницу, опустилась на колени перед иконой. Помоги, защити, Пресвятая Дева. Ты тоже Мать, сохрани, убереги моего ребенка, дай сил, прошу тебя, Дева Мария!

Стержень внутри не дает пролиться слезам. Скорбно светят в темноте глаза Девы. Тихо дышит во сне Ян, похрапывает бабка Катарина. Ночь. Темнота.

* * *

Минул почти месяц после коронации. Улеглась суматоха, стала привычной груда дел, жизнь во дворце вошла в обычное русло. И стало уже невозможным оттягивать то, что он собирался сделать сразу же, едва опустил клинок после поединка с Густавом. Уже нельзя было отговориться нездоровьем: раны затянулись, возможным стало жить не на пределе сил, все реже грызла боль… но на душе лежал камень. И чтобы сбросить его, чтобы не прятать глаза от самого себя, чтобы ночью не просыпаться в липком поту и до утра не ворочаться, не зная, куда деться от памяти, он был обязан это сделать. Каждый день король давал себе слово: вот сегодня, и каждый день находилась причина не ехать, отложить… как он сможет выстоять под взглядом того, кто отдал ему сына?

И когда тянуть дальше было уже нельзя, Патрик поклялся сам себе: сегодня. Ближе к вечеру приказал оседлать коня и оделся в простой темный костюм. Он не хотел брать с собой никого, но уговорили: не по чину, да мыслимо ли, а вдруг что случится? Глупцы, все, что могло, уже давно случилось, и самое страшное, самое больное должно произойти сегодня, так чего же еще бояться?

Дом графа Дейка, прежде шумный, полный смеха и голосов, всегда окна нараспашку, был теперь тих. Трое старших дочерей графа уже вышли замуж, одна училась в пансионе мадам Ровен, в том, который в свое время закончила Вета. Остальные девочки вместе с графиней еще жили в загородном поместье, куда Дейки всегда уезжали на лето. Оттого, наверное, такой непривычной показалась Патрику тишина пустых коридоров и лестниц, нарушаемая только голосами слуг.

Сам граф постарел. Сильно постарел. Прежде прямой и статный, он заметно ссутулился и стал совсем седым, резче прорезали лицо морщины. Говорили, что в последний год у него было плохо с сердцем.

Яркие солнечные лучи заливали большую гостиную – сколько игр здесь когда-то было сыграно, сколько песен спето… вот он, клавесин в углу, на нем так чудесно играла Анна, сестра Яна… у картины на стене склеен угол тяжелой рамы – это они с Яном однажды попали в нее диванной подушкой и уронили на пол… нет, лучше не вспоминать! Патрик обернулся к стоящему перед ним худому, молчаливому человеку в темном камзоле, и собственные слова приветствия показались ему чужими и натужными.

А кресла другие. Новые. Мягкие. Вышколенные слуги бесшумно поставили на низенький столик поднос с напитками и исчезли, не нарушая тишины даже звуком шагов. Несколько минут хозяин и гость, опустившись в кресла, рассматривали друг друга.

– Господин граф, – негромко проговорил Патрик. – Я приехал к вам не просто так и… и привез вам тяжелые вести.

– Я догадываюсь, Ваше Величество, – медленно ответил Дейк, – какие именно это будут новости. Вы хотите рассказать мне о сыне?

– Да.

– Я слушаю вас, Ваше Величество.

Не в силах вынести спокойный и твердый взгляд Рауля Дейка, Патрик отвел глаза.

– Ваш сын… Ян погиб.

Очень громко тикали большие настенные часы. Треском ломающейся ветки прозвучал в тишине вопрос:

– Когда?

– Четыре года назад. Почти сразу после нашего побега.

Граф не изменился в лице, но глаза его потемнели.

– Я это знал, Ваше Величество, – помолчав, сказал он. – Все это время – с тех пор, как узнали о вашем побеге – я и моя жена… мы понимали, что если бы Ян был жив, он обязательно дал бы знать о себе. Я знал… я это знал.

Он помолчал. Оттянул воротник камзола, прямо взглянул в глаза королю.

– Как он погиб?

Патрик прерывисто вздохнул. Слова не шли с губ, хотя, видит Бог, он готовился к этому разговору – но так и не может рассказать обо всем спокойно. Да и можно ли говорить об этом спокойно?

Но надо.

Рассказ его был долгим, и все это время Дейк не сводил взгляда с лица короля. Этот взгляд пронзал, как лезвие клинка; он словно спрашивал – почему ты, а не он остался жив? И нужно было выдержать его до конца, и это было испытание длиною в жизнь, и никогда еще, никогда в жизни ему не было так больно. Патрик готов был снова вынести самую страшную муку – только бы не этот взгляд, пронизывающий до костей, только бы не это стальное молчание. Даже когда умирала Магда, ему не было так больно.

И когда он умолк, граф сжалился, наконец, и отвел глаза.

Они сидели друг напротив друга и молчали.

Патрик попытался было сказать, что… и понял, что добавить больше нечего. Сказать «мне очень жаль»? Это будет жестоко и пошло. Сказать «я его никогда не забуду»? Но неужели именно такие слова нужны сейчас этому прямому, как клинок, человеку, которого ломает на глазах тяжелое, черное, словно ночь, отчаяние?

И они молчали, сидя друг напротив друга.

– Благодарю вас, Ваше Величество, – проговорил, наконец, Дейк. – За рассказ… и за сына. Мне… легче оттого, что – там – он был не один.

Оглушительно тикали в тишине часы.

– Господин граф… – голос Патрика звучал глухо, но твердо. – Мне нечего сказать вам в утешение. Я не смог вернуть вам сына. Эту вину никогда невозможно загладить. Но я могу попытаться заменить вам Яна. Вы и ваша жена никогда ни в чем не будете нуждаться. Ваши дочери получат образование и приданое. Все, что смогу, я сделаю для вас.

Граф Дейк кивнул.

– Благодарю. А теперь… прошу, уйдите, Ваше Величество. Мне хотелось бы остаться одному. Простите меня.

Долю секунды Патрик всматривался в его лицо. Затем сухо кивнул, поднялся и вышел.

Уже идя по усыпанной гравием дорожке к воротам, он поднял лицо к небу. Очень не хватало воздуха. Господь милосердный, за что Ты так наказываешь меня? Почему не я, а он остался там, в проклятом том лесу, в зарослях вереска? Почему? Кому и зачем было нужно, чтобы я выжил, Господи?

Порыв налетевшего ветра хлестнул его по лицу.

Отец, отец, что же ты наделал…Неужели то, что ты сделал со всеми нами, было настолько нужно для страны? Где грань, за которой необходимость и желание блага превращаются в преступление?

Если бы жизнь твоего сына была под угрозой, спросил сам себя Патрик, ты поступил бы так же?

У меня нет сына, ответил он. Я не могу поступить так же…

…Солнце клонилось к закату, ветер гнал по небу облака. Шумные улицы города казались совсем чужими, было тяжело дышать. Куда же это он заехал? Патрик прерывисто вздохнул, расстегнул крючок камзола, огляделся. Как-то он проехал Ворота, проскакал почти через все предместье, очутившись почти на самой окраине Леррена. Надо поворачивать назад, к центру… к дому…

Дорога шла в гору, и король пустил коня шагом. Свита почтительно держалась сзади, переговаривались вполголоса. Где-то в переулке гомонили женщины, пахнуло запахом свежих булочек… как быстро люди привыкли к тому, что снова мир – вот, хлеб пекут, уже из муки нового урожая.

Патрик ехал, отпустив поводья, почти ничего не замечая. И потому не сразу увидел, как на мостовую – прямо под ноги идущим хоть и шагом, но быстро лошадям – выкатился светлоголовый мальчишка лет двух-трех. А когда заметил, оставалось одно – резко натянуть повод, останавливая коня в каких-нибудь сантиметрах от крошечного живого комочка. Патрик быстро спешился, наклонился над мальчишкой:

–

Живой, малыш?

В этот же миг раздался негодующий, оглушительный рев.

Мальчишка остался жив и даже не поцарапан, но перепугался – и потому орал громко и вдохновенно. Спустя несколько мгновений – даже сквозь плач его – послышался громкий, отчаянный женский крик:

–

Янек!

Ножом по сердцу ударило имя. Король неумело поднял малыша на руки.

–

Это ты, что ли, Янек? Ну, не ушибся ведь? Что ревешь-то?

По улице опрометью летела к ним молодая женщина в одежде простолюдинки. Подбежала, выхватила малыша из рук короля, прижала к себе…

–

Ян!! Живой, Господи…

Чепец слетел с ее головы, пепельные волосы раскатились по плечам, упали на лицо. Женщина прижимала к себе мальчишку и лепетала что-то невнятное, благодарное… малыш умолк и только всхлипывал на руках у матери.

–

Смотри за ребенком, – бросил ей Патрик и повернулся было, чтобы уходить…

… но сдавленный, горловой всхлип остановил его, заставил вздрогнуть:

–

Пат…рик…

Он обернулся.

Огромные глаза смотрели с белого, как бумага, лица, с которого вмиг слетел румянец быстрого бега и волнения. Белые губы шевелились почти беззвучно, что-то шепча. Глаза… зеленовато-карие… знакомые… такие родные глаза.

И так тяжело вдруг стало вымолвить – имя, единственное на свете, родное имя…

–

Ты… – тихо сказал король – и не посмел коснуться ее щеки, уронил руку. – Ты… Вета.

Она смотрела, смотрела на него.

–

Вета… – повторил Патрик. – Моя… Вета.

Женщина кивнула, прижимая к себе ребенка. Луч заходящего солнца скользнул по ее лицу, порыв ветра разметал пепельные пряди.

– Ваше Величество… – робкий оклик сзади, невнятный шепот за спиной, ржание лошадей.

Мальчик всхлипнул еще – и умолк, потянулся к незнакомому человеку, привлеченный красивыми, большими пуговицами костюма. Большой лист каштана спланировал с дерева прямо на его золотистую макушку.

–

Твой? – спросил Патрик, указывая на малыша – словно это имело в ту минуту какое-то значение.

Она кивнула снова. А потом сказала спокойно и строго:

–

Твой.

Молчали за их спинами онемевшие придворные, тихонько вздыхали и фыркали лошади. Оглушительно орали над головами ошалевшие от счастья птицы.

Март 2010 – ноябрь 2012

Огромную благодарность автор выражает

Анне Узденской

Майе Боржемской

Владиславу Чинючину

Марии Филенко