Читать книгу: «Сказка о принце. Книга вторая», страница 23
– Родная моя… Ты сегодня затмишь всех на свете красавиц.
Ее ладонь – атласные перчатки скрывают еще не сошедшие мозоли – дрогнула в его руке.
– Затмевать сегодня должен ты, – Изабель звонко рассмеялась, – а я – только оттенять ваш блеск, Ваше Величество. – И – без перехода: – Ты завтракал?
– Изабель, – застонал Патрик и легко поднялся, – не начинай хоть ты! Мне уже досталось сегодня от Тюльена, а за что? Ну хоть раз в жизни я могу побыть свободным человеком и делать все так, как хочу?
– Ты, радость моя, еще не нахлебался этой свободы? – насмешливо прищурилась Изабель и поправила на нем широкий, отделанный кружевом воротник. – Ладно уж, ты тоже сегодня прекрасно выглядишь. Как и положено.
На самом деле, как положено он все-таки не выглядел. Вопреки обычаю, король был не в мундире лейб-кирасирского полка, в который был зачислен с рождения, а в белом парадном костюме, расшитом серебром. Дань традиции – голубая лента через плечо, знак королевского рода. Изабель тихонько вздохнула. Тонкое лицо с правильными чертами уже не пугает болезненной худобой, вернулся румянец, волосы снова отливают золотом… если б не седина, если б не взгляд и не горькие складки в углах четко очерченных губ, ее брат снова стал бы похож на того мальчика, который четыре года назад танцевал на балу с невестой. Если б вернуть всех, кто был тогда с ними, кто был живым…
– Я знаю, о чем ты думаешь, – шепнул Патрик, заметив тень в глазах сестры. – Не будем сегодня о грустном, ладно? Я люблю тебя, и все хорошо, – он протянул ей руку.
– Я тоже тебя люблю, – прошептала принцесса.
Столица гудела – целых два года не было у людей такого праздника. Раньше обычного открывались трактиры и рынки; пусть выбор был и небогатым, не таким, как довоенный, но пестрота и толкотня ошеломляли. В распахнутые с раннего утра Ворота пропускали всех. Дворец охватила суматоха, слуги сбивались с ног. Правда, не изволили прибыть послы от королей-соседей («Указ покойного короля Карла – аргумент, конечно, но чем вы докажете, что именно вы – тот самый принц Патрик? По нашим сведениям, Патрик погиб… а вы, простите, самозванец»), но с этим разбираться предстояло еще долго. Прибыли дворяне из провинций – конечно, кто сумел и успел.
Чеканя шаг, вышли из дворцовых ворот двенадцать гвардейцев, за ними – как и положено, в одиночестве, с непокрытой головой – будущий король, и из толпы полетели приветственные возгласы. Несмотря на ранний час, улица уже была запружена народом. В первых рядах, конечно, знать – те, кто не удостоился права идти в процессии за королем. На лицах – почтение, но без ненавидимого им подобострастия, у кого-то радость, у иных – опасение или сумрачное любопытство. Впрочем, таких мало, за два месяца недовольные или уехали, или изменили мнение о новом правителе. За ними – торговцы, ремесленники, даже крестьяне… эти смотрят с любопытством и выжидающе, не пряча глаз. Его народ, его подданные, те, кого он по праву рождения обязан защищать. Патрик шел медленно, то поднимал лицо навстречу щедрому солнцу, то обводил взглядом толпу. На мгновение ему показалось, что там, среди цветочниц и прачек, улыбаются ему темные глаза Магды… рядом – Джар, он смотрит спокойно, без насмешки и держит под руку бабку Хаю – она-то здесь откуда? Справа – прямая, худая, словно из стали отлитая фигура коменданта Штаббса. Патрик обернулся. Да, а рядом с Лестином идет Ян… поймав взгляд короля, он подмигнул и помахал рукой. Запомни каждый миг этого дня, король, помни всех, кто привел тебя к нему, помни и не упусти ничего из того, что ты должен сделать для них.
И он шел по улицам столицы, и каждый из тех, кто кричал или молчал ему вслед, кто бросал под ноги цветы или возносил хвалу, – каждый человек шел рядом и навсегда оставался в памяти.
Тяжелые, дубовые двери собора святого Себастиана распахнуты настежь. Шесть широких ступеней, шесть шагов под звон колоколов – и под ноги легла алая, точно кровь, ковровая дорожка. Высокие своды сверкают разноцветными искрами, стены обтянуты гобеленами с вытканными на них коронами, пол покрывают ковры. От слитного дыхания сотен людей, кажется, колеблется пламя свечей в изящных подсвечниках. Шаг… шаг… их всего пятнадцать, но как длинна эта дорога, и по обеим сторонам живого коридора – добрые взгляды и подбадривающие улыбки. Те, кто помогал и защищал, кто разделил с ним его дорогу; те, благодаря кому стал возможным нынешний день. Лорд Лестин, сестра, господин ван Эйрек, граф и графиня Ретель… тетка Жаклина стоит невозмутимо и строго, мнет в руках шапку капитан («К чему мне чин полковника, Ваше Величество? Я привык приказы исполнять, а решают пусть другие. А вот за дом и деньги спасибо – я вроде жениться собрался… ну, если моя Кэт против не будет») Жан Вельен.
Архиепископ Георгий – строгий, невозмутимый, только в углах глаз мелькает улыбка – обернулся от алтаря, протянул тяжелый, выложенный изумрудами крест. Патрик, опустившись на колени, прикоснулся к нему губами.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – голос Георгия отразился от стен собора и зазвенел, ему вторя, слитный хор множества голосов.
Патрик опустил голову. Господи, я знаю, что Ты не оставил меня. Спасибо. Да будет на все Твоя воля. Он ощутил прикосновение кисти с елеем и закрыл глаза. Все случилось так, как нужно. Глубокое, полное ощущение правильности происходящего охватило его, и когда он – отныне король – встал и повернулся лицом к людям, лицо его было спокойным и светлым.
– Я, Патрик Эдвард Дюваль, король Лераны из рода Дювалей, принимаю возложенные на меня права и перед Богом всемогущим клянусь даровать своему народу справедливость, мир и милосердие. Клянусь охранять границы Лераны мечом и законом. Клянусь привести законы моей страны в соответствие с законами Божьими, в меру данных мне Господом сил искоренять на подвластных мне землях зло, несправедливость, насилие и беззаконие, – по толпе пополз удивленный шепот – этого не было в тексте королевской клятвы. – Клянусь мечом и словом искоренять ересь, как подобает сыну Святой Церкви. Клянусь любить и почитать Господа моего и мой народ. И да поможет мне Бог.
Тяжело легла на плечи пурпурная, расшитая золотом мантия – знак королевской власти. А когда Георгий вручил королю скипетр и меч, Патрик, прикоснувшись к священным реликвиям, на мгновение услышал в зазвеневших под сводами собора голосах хора глубокий и мягкий голос Бога.
* * *
Она не смогла. Не попала, не сумела прийти на коронацию, и кто бы мог подумать, что это окажется так обидно и больно; что ей, еще месяц назад презиравшей всех королей на свете, этот самозванец? Но в том, что он самозванец, Вета сомневалась все больше и больше.
И дело было даже не в рассказах Августы, которая заходила к ним теперь едва ли не каждый день, чтобы поделиться новостями – а новостей всегда бывало много. Вете порой казалось, что у Августы есть знакомые или знакомые знакомых во всех слоях, во всех кругах, включая Господа Бога. Она приходила веселая, громкая и вываливала сразу ворох, и ей льстило внимание, с которым слушают ее и переспрашивают, ахают и кивают, и она ощущала себя самым значимым человеком в мире.
– … вот Лючия и говорит: с ног сбились, наряды шьют для коронации. Ну, понятное дело, ей наверх ходу нет, но короля нового она один раз все-таки видела.
– Какой он? – спросила Вета с замиранием сердца, даже не понимая, чего ей хочется больше: чтоб был похож или нет, ошибиться или увериться.
– Говорит, красивый, – вздохнула мечтательно Августа. – Молодой, говорит, стройный, только прихрамывает иногда, а на лицо – краше не бывает. И волосы, говорит, как золото. И такой, знаешь, ласковый, простой – ну ровно как всю жизнь ты с ним знакома.
«Врет», – думала Вета, но боль внутри не утихала. Обязательно врет, потому что если Патрик жив, он должен был отыскать ее, а иначе ей станет незачем жить. Пусть он будет мертв, нельзя ворошить прошлое бесконечно, нельзя тревожить ушедших, пусть ему – там – будет хорошо и спокойно.
Она почти решила, что на коронацию пойдет. Понятно, что простых горожан не пустят не только во дворец, но даже и к церкви подойти не позволят, но ведь есть улицы, по которым пойдет процессия. Коронации всегда проходят в соборе святого Себастьяна, и дорога к нему будет обязательно полна людьми. Пойти, затеряться в толпе… у нее есть шанс увидеть его – пусть издали, пусть из толпы. Увидеть, понять, наконец, кто он – авантюрист, присвоивший себе чужую память, или…
А накануне дня коронации заболел Ян. С утра он кашлял и жаловался на боль в горле, а к полудню начался жар. Ночью, едва сумев уложить, наконец, плачущего малыша, Вета поняла, что завтра никуда не пойдет. Вдобавок и бабка Катарина в последние дни чувствовала себя необычно плохо, жаловалась на то, что «в груди тесно» – ну, как оставить их таких? Вета и сама не знала, что больше пугало ее: болезнь сына или нездоровье бабки. Бабка за эти два года стала для нее опорой, стеной, к которой можно прислониться, и теперь если эта стена зашатается… Нет, о нет! Катарина не так стара, она проживет еще лет пятнадцать, потому что если Вета снова останется одна, да еще с ребенком… нет!
И не нужна ей эта коронация и король этот не нужен, лишь бы были здоровы те, кто дорог ей. К черту все праздники. Вета крутилась, как белка в колесе, перебегая от сына к бабке, которая в этот день едва встала утром, а к обеду снова легла, и тяжесть, лежащая на душе, была привычной и почти уже незаметной.
К вечеру Яну стало хуже, кашель стал сиплым и тяжелым, и Вета совсем растерялась. Она умела перевязывать раны и вправлять вывихи, могла обработать ожоги или вскрыть нарывы, но лечить детей и стариков ей не приходилось. Тем более – собственного сына… как его лечить, если от страха голова отказывается соображать? За два года жизни Ян не болел ни разу, никогда не было у него лихорадки, капризничал он только когда резались зубки, и нездоровье было непривычным и для него, и для матери, которая не знала, чем помочь. Вета поила его отваром ромашки и теплым молоком, но горло ребенка по-прежнему оставалось красным, и жар не спадал.
Уже после заката заглянула к ним Августа – довольная, счастливая, – хотела было вывалить очередной ворох новостей, но посмотрела на непривычно тихую, тяжело осевшую на подушке Катарину, на растерянную, едва не плачущую Вету и с новостями решила погодить.
– Лекаря надо бы, – сказала она неуверенно.
– Где его возьмешь, лекаря, – хмуро сказала Катарина. – Всю жизнь сами лечились, я только повитух и знаю, да повитуха тут не надобна. А которые богатые, так на тех у нас денег нет.
Августа вдруг хлопнула себя по лбу.
– О! А Мора, помнится, говорила, что знает она лекарку – тетку Жаклину, что рядом с ней живет. – («И вправду», – проговорила Катарина). – Ее, что ли, спросить? Только живет она далеко, я на ночь глядя к ней не побегу. Завтра утром… а там уж как повезет, лишь бы дома ее застать. Ну да Бог не оставит, ночь переночуете, а к утру, глядишь, и легче станет.
Бог не оставил, Мора оказалась дома и к вечеру лекарку привела. Тетка Жаклина, худая, решительная, некрасивая, показалась измотанной, перепуганной Вете добрым гением. Быстро и уверенно осмотрела Яна, забавляя малыша сказкой о козе рогатой, и сказала, что страшного ничего нет, но лечить надо, чтоб воспаление легких не получить.
– Где ж ты, пузырь, ноги промочить сумел? Лето ведь, жара какая. Или под дождем позавчера бегал?
– Молока, наверное, холодного напился, с того и заболел, – слабо улыбнулась Вета. – Дождь-то теплый был…
– Ну, теперь какая уже разница, а впредь следи и смотри, чтоб не повторилось такого. Вот трава, будешь заваривать и поить до еды, а этим вот горлышко полоскать… полоскать-то он умеет?
– Нет еще.
– Ну, тогда пои, только по чуть-чуть. Если совсем сильно гореть будет, обтирай мокрым полотенцем, да следи, чтоб ручки-ножки теплые были. Ничего, обойдется.
Едва глянув на Катарину, тетка Жаклина заявила со всей строгостью:
– А бегать меньше надо, матушка! Чай, не молоденькая уже. Отдыхать почаще, есть как следует. Устала ты, оттого и свалилась. Отлежишься – поправишься. Ты, девка, – повернулась она к Вете, – бабку сильно-то не гоняй, мальца на нее не навешивай. Теперь ты за ней ходить должна, а не она за тобой, поняла? Следи, чтоб тяжелое не поднимала, чтоб по ночам спала… от бессонницы – вот, – она встряхнула мешочек, – позаваривай с недельку. И пусть полежит хотя бы дней пять, не встает. Все понятно?
Катарина со своей кровати смотрела на Жаклину и мелко смеялась.
– А то сама не знаешь, как у нас лежится летом. Работать кто за меня будет?
Жаклина выпрямилась, уперла руки в бока:
– На тот свет не терпится? Ну, твоя воля. Добро бы, молодой кто был, прыткий, которому лежать некогда… знаю такого одного, да ведь тот – молодой. А тебе куда торопиться? Старая ты уже, неужто еще не наработалась?
Всю следующую неделю Вете и вздохнуть было некогда, не то что вспоминать или раздумывать. К ночи она валилась, как подкошенная, на лавку и засыпала мертвым сном, вскакивая только от плача Яна – остальных звуков просто не слышала. Через несколько дней малышу стало лучше, спал жар, он уже мог глотать, не жалуясь на боль в горле, и кашель стал меньше. А вот Катарина пролежала почти две недели, а когда начала вставать, ходила медленно и с оглядкой. Ее, никогда не болевшую, эта неожиданная ограниченность удивляла и злила.
– Надо же, – говорила бабка, – как оно бывает. Ноги есть – а не идут. Руки есть – а не слушаются. И в голове ровно колокола гудят. Что это со мной?
Августа не появлялась больше недели, пока, наконец, Катарина не спохватилась и не погнала к ней Вету – узнать, не случилось ли чего. Ничего не случилось, соседка отговаривалась делами, но видно было, что болтать у бабки ей не позволяла совесть: больные в доме все-таки, – а приходить и не поделиться новостями было для нее выше сил. Тем более, что новостей накопилось порядочно.
– Я ж все-таки была на коронации, – говорила она тем же вечером, присев на край постели Катарины. – У-у-у-у, бабы, насмотрелась же я! Народу! Толпа огромная, все разнаряженные, колокола звонят, а уж когда монеты кидать стали, так и вовсе. Дай Бог ему здоровья, Величеству нашему, щедро он людей одарил. А вот пир, говорят, скромный был; говорят, король сказал, что не до пиров, мол, на другое деньги нужны. Лючия давеча рассказывала: он и одевается не как Густав, поскромнее, и придворные при нем присмирели, так деньжищами не сорят.
Вета мыла посуду и, слушая ее, устало вздыхала. Не было уже никаких мыслей, не хотелось ни думать, ни расстраиваться, хотелось одного – спать.
Искусство ли лекарки Жаклины помогло, Господь ли не допустил, но спустя три недели бабка Катарина встала, наконец, на ноги. Как и прежде, крутилась по хозяйству, как прежде, пекла хлеб – к этому делу Вету она не допускала, «это надо в крови иметь, куда тебе, только муку зря переведешь, а ее и так мало». Но тяжелое уже не таскала, и мытье полов и стирка окончательно перешли к Вете, и поднимать малыша было старухе уже не под силу. А за Яном теперь нужен был глаз да глаз; любопытный и дотошный, он лез везде, где можно, а где нельзя – особенно. К вечеру мать уставала до такой степени, что когда мальчик наконец укладывался спать, валилась на лавку, как подкошенная. Он уже четко и чисто говорил, только в длинных словах путал иногда слоги. И голос-то у него был под стать – басовитый и какой-то обстоятельный, «неторопливый». Едва проснувшись, Ян соскакивал с постели и… уговорить его посидеть и помолчать даже полминуты не было никакой возможности. Бабка порой смеялась, а порой вздыхала, глядя на малыша:
– И где ж тебе, парень, такое шило в пятую точку вставили, а? Мать вроде не шебутная у тебя… или отец такой был?
Вета так и не научилась не вздрагивать при этих словах.
Теперь они с Яном гуляли не только во дворе, но уходили иной раз довольно далеко, к самым Воротам. Малыш деловито гонял чужих кур, шипел, подражая кошкам, а от собак спасался за материным подолом (Вета, сама собак не любившая и побаивавшаяся, мужественно защищала сына от соседских дворняг). Жара уже спала, и соседки, судача у своих заборов, приветливо кивали Вете и улыбались малышу.
Пойти бы в Город. В центр, ко дворцу… хоть одним глазком глянуть, хоть издали. Может быть, удастся увидеть? Может, эта ссадина внутри зарастет навсегда, если она точно будет знать, что… что? Издали все равно не разглядишь. А вот так, глаза в глаза, они все равно не встретятся. Да и зачем? Если даже допустить, что это все-таки Патрик, то… почему за эти почти три месяца он не нашел ее? Ну и что, что у нее ребенок, но ведь столица, пусть и большая, – все-таки не весь мир. И не так уж она и изменилась, ее еще можно узнать в лицо. Когда Вета провожала взглядом мчащихся во весь опор по улицам королевских курьеров, она порой думала, что это на ее поиски отправлены гонцы. И вздрагивала, когда кто-то из них сворачивал рядом с ней, и отступала, пряча лицо. Он король теперь. Нужна ли она ему будет – такая? Ведь Ян, как ни крути, незаконнорожденный…
Ян, встревоженный, лез к ней на руки и маленькими ладошками вытирал мокрое мамино лицо.
* * *
Каждый новый правитель Лераны начинал свое правление с того, что, входя на престол, подписывал амнистию какому-то количеству осужденных. Кто станет этими счастливчиками и сколько их будет – вопрос другой, но традиция, ставшая уже почти законной, нарушалась всего однажды – в правление Густава Первого. Патрик Четвертый, став королем, не стал следовать своему предшественнику и традицию вернул. Но если для всех предыдущих правителей этот обычай был скорее политической игрой, то для Патрика – живым чувством; многие из тех, кто томился сейчас по тюрьмам и каторгам, пострадали за него лично – и пострадали безвинно.
Тех, кто был близок к трону, разыскали и освободили достаточно быстро. Но сколько было еще таких, как Магда – невиновных, оговоренных, попавших в тюрьму волею случая. А еще – тех, кто был близок королю Карлу, но не попал в орбиту следствия явного, а просто тихо сослан в свои поместья в дальних провинциях. Ну, эти ладно, они могли и подождать, в глуши – не в тюрьме, не под конвоем. А еще – такие, как Джар… о них тоже следовало не забыть. И, в общем, дел тут было – до черта. Почти каждый день заканчивался для Патрика визитом лорда Лестина в качестве министра внутренних дел («найдите уже мне замену, сир, я стар для таких приключений» – «некого, Лестин, некого. Потерпите еще немного. Где я найду того, кто справится с таким делом лучше вас? Как вы сегодня себя чувствуете?») с длинным отчетом. Нельзя сказать, что ведомство герцога Гайцберга находилось в большом порядке, но и бардака в нем было на удивление немного. Дело двигалось, хоть и не так быстро, как хотелось бы.
Первым из «партии принца» вернулся в город Марк де Волль. Патрик, едва на стол к нему легло донесение с городской заставы, еле сдерживался, чтобы не кинуться в дом де Воллей. Он понимал, конечно, что Марку нужно прежде всего побыть с матерью и даже просто отдохнуть с дороги, но никогда еще время не тянулось для него так медленно. Вечером второго дня, махнув рукой на правила приличия, он приказал седлать лошадь… и остановился на пороге. Как они встретятся? Что он, уже король, сможет сказать другу? «Прости, я не виноват?» Что скажет ему Марк?
И все же он мчался по вечерним улицам Леррена галопом, и прохожие шарахались и посылали вслед ругательства… конечно, короли так не ездят, им нужно выступать степенно, в окружении свиты… а пошло оно все к черту!
И только когда мать Марка, графиня Елена де Волль присела в поклоне ему навстречу, лихорадочная струна, натянутая внутри, оборвалась, сменившись напряженным, тяжелым спокойствием. Почудился ли ему упрек в глазах женщины или это всего лишь чувство вины, которое не избыть никогда? Гостиная де Воллей ярко освещена уже низким, вечерним солнцем, и цветы повсюду, и запах корицы и свежего теста с кухни – но почему же чудится, чудится ему запах горя и беды, который так и не выветрился еще из комнат этого большого, красивого дома?
Графиня вышла, обещав прислать к нему сына, зазвенел где-то сверху ее счастливый голос – а Патрик все еще не мог перевести дыхание. Сейчас… вот сейчас…
Когда раздались в коридоре медленные, тяжелые шаги и распахнулась дверь, Патрик обернулся…
Худой, очень худой, высокий человек стоял на пороге, тяжело опираясь на палку, и смотрел на гостя, смотрел – словно не веря. Потом прошептал:
–
Патрик?
Патрик сделал шаг навстречу.
–
Марк?
Человек на пороге кивнул. Медленно вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь.
Несколько секунд они стояли неподвижно, глядя друг на друга.
–
Не узнаешь? – так же тихо спросил вошедший.
И только после этого они кинулись друг к другу. Свалился с грохотом, попавшись под ноги, стул, упала стоящая у двери напольная ваза. Они вцепились друг в друга, в локти, в плечи – и замерли. И долгие несколько мгновений не разжимали объятий.
–
Марк… – Патрик провел ладонью по коротко обрезанным волосам друга – белым-белым, точно выкрашенным. Если б не помнил прежние смоляные пряди, подумал бы – так и было. – Седой?
–
Живой? – спросил Марк и хрипло засмеялся. – Ты – живой? А я не верил…
–
А я не верю тому, что это ты. Живой.
–
Да…
–
Марк…
Не расцепляя рук, они жадно оглядывали друг друга.
Он стал худым, этот прежде толстоватый и добродушный увалень; худым, как щепка, жилистым, как сплетенный из ремней канат. И – жестким, угловатым, точно из камня вырубленным стало прежде мягкое, детское лицо, запали и потемнели глаза, и не осталось в них прежнего добродушия. Узловатые руки, морщины в углах губ, шрам на щеке и на шее, жесткий, оценивающий, недобрый взгляд…
–
Марк…
–
Зато вернулся, – улыбнулся де Волль, и очень усталая была эта улыбка.
–
Марк…
–
Не надо, Патрик. Или к тебе обращаться теперь только «Ваше Величество»?
–
Марк… не надо.
Они сели, наконец, все так же глядя друг на друга.
–
Кто еще вернулся? – спросил Марк после молчания.
–
Пока – только ты. Остальные… еще едут.
–
Все живы?
Патрик отвел глаза.
–
Нет…
Марк помолчал, потом спросил – очень спокойно:
–
Кто?
–
Жанна. Кристиан. Анна Лувье. И Ян.
Непослушными пальцами Марк оттянул ворот камзола.
–
Про Кристиана знаю. Но… Ян?!
–
Да… Он… был со мной.
–
Как?
–
Марк… я расскажу, обещаю. Но… не сейчас.
–
Хорошо… Прости…
Оба опять помолчали.
–
Марк, – заговорил, наконец, Патрик, – возвращайся. Ты нужен мне.
Марк коротко усмехнулся.
–
При дворе?
–
Да. И… не только.
–
Ты приехал только за этим? – очень тихо спросил Марк.
–
Ты же знаешь, что нет, – так же тихо ответил Патрик.
–
Что ж… спасибо.
–
Марк… – Патрик коротко вздохнул – словно в омут кинулся. – Не надо так. Я тоже… не у бабки на блинах был эти четыре года. Я виноват перед вами всеми – так, что до конца жизни не загладить мне эту вину. Но если что-то я могу для вас сделать – я это сделаю. И для тебя, и для отца Яна, и… для матери Агнессы…
–
С ней – что? – быстро спросил Марк.
–
Она не в себе, – тихо сказал Патрик. – И уже очень давно – с тех самых пор. Жанна погибла на ее глазах, и теперь… Сейчас ее нет в стране, она… у тетки, на юге. И если хоть чем-то я могу помочь вам…
–
Прежде всего – тем, что расскажешь. Все, что знаешь.
–
Это-то – обязательно. И… вы мне очень нужны, Марк. Вы все. Сейчас очень много перемен, очень много тех, кто… словом, я не всем могу доверять. И мне очень нужны свои – те, кто прикроет спину.
Марк помолчал.
–
В этом можешь не сомневаться, – ответил он, наконец, сплетая худые пальцы. – Если я нужен – я не оставлю тебя… вас, сир.
Он поднялся с кресла, вцепился в трость.
–
Тебе нужна моя присяга?
–
Марк… – Патрик тоже встал. Он все пытался подобрать нужные слова – и не мог. – Не надо так. Просто – вернись. Я знаю, вижу – сейчас ты… не надо сейчас. Но я же не тороплю. Как только сможешь. И – если захочешь.
Наступила пауза.
–
Ты – хочешь? – повторил Патрик.
–
Да… – ответил, наконец, Марк, отводя взгляд. – Иначе получится, что все было зря. И погибли они – тоже зря.
Патрик тронул его за руку.
–
Спасибо…
–
Не за что. Это нужно мне. Потому что иначе – они все погибли зря, – повторил он. – Чтобы не случилось этого больше.
–
Я все расскажу тебе, обещаю. Не сейчас, Марк. Отдыхай, лечись, приходи в себя. И… спасибо тебе.
Легкая улыбка тронула губы Марка. Он неожиданно ткнул короля кулаком в живот.
–
Умеешь убеждать, чертушка.
–
На том стоим, – уворачиваясь, рассмеялся Патрик.
По всему дому разносился ароматный запах свежевыпеченного пирога. Графиня Елена что-то весело напевала, сбегая, словно девочка, вниз по лестнице.
* * *
Несколько дней бабка Катарина поглядывала на Вету внимательно и вопросительно, словно ожидая чего-то. Она уже совсем хорошо себя чувствовала и крутилась по хозяйству, как и до болезни. Но разговаривала теперь мало, и сурово поджатые ее губы говорили о том, что хозяйка о чем-то упорно думает. В другое время Вета, наверное, не выдержала бы такого странного молчания и отчуждения, напросилась бы на разговор, но сейчас… было ей, признаться, не до того. Она плавала словно в тумане; почти ничего не замечала, останавливалась посреди дороги, точно забывала, куда шла, и минуло дней пять, прежде чем сообразила, что за все это время не услышала от бабки и двух десятков слов.
Минул полдень, Вета только что уложила малыша спать и, усевшись к окну, взяла начатую вышивку. Заказ был важным, а она и так уже затянула с работой, так что теперь использовала каждую минутку, свободную от хозяйства и возни с сыном. Вета уже обзавелась собственной клиентурой, пусть и небольшой, но стабильной, так что работой была обеспечена даже с избытком. Постепенно круг заказчиков расширялся; иногда Вета посмеивалась над гримасой судьбы – еще немного, и дочь графа сможет начать собственное предприятие. Но чаще она ощущала даже какую-то гордость: как бы ни было, но теперь она может прокормить и себя, и ребенка.
Сейчас она вышивала не полотенце, как прежде, не передник на свадьбу или в подарок. Эта работа так живо напомнила ей прошлое и дом отца, так горько отозвалось в сердце, когда Катарина передала ей пожелания заказчика, что Вета сначала решила отказаться. Ее попросили вышить картину. Видно, новая клиентка была побогаче, чем прежние, те обычно просили украсить вещь, которая нужна будет в хозяйстве. Мало кто мог себе позволить заплатить деньги за картину, которая просто будет висеть на стене, но жена богатого купца – уже несколько иной уровень жизни. Правда, со вкусом у заказчицы, на взгляд Веты, не все было в порядке, но зато деньги обещали хорошие.
Вета уже закончила один из лепестков подсолнуха и сменила нитку на темно-зеленую – для стебельков, когда Катарина взяла вязание и подсела к ней. Несколько минут они молчали, каждая о своем. Бабка сосредоточенно шевелила спицами, вывязывая узоры на маленьких носочках, потом отложила работу и несколько минут с любопытством смотрела, как движется игла в тонких, проворных пальцах девушки. Вздохнула украдкой и спросила, словно продолжая начатый разговор:
– Ну, так что ты решила-то?
Вета бросила на нее недоуменный взгляд и снова уткнулась в работу.
– Решила – что?
– Своих искать будешь, ай нет? – Катарина вытянула пустую спицу, начала новый ряд.
Вета растерялась.
– Я… кого своих?.
Катарина посерьезнела. Аккуратно расправила и опять отложила вязание.
– Вот что, Вета…
Невпопад стукнуло сердце.
– Давно сказать тебе хотела, – Катарина опять вздохнула, – не дело это. Не дело.
– Что «не дело», бабушка?
– То, что ты здесь от мира прячешься. Погоди, не перебивай. Я понимаю – нельзя было, опасно. Может, искали тебя, может, еще что. Но сейчас-то… уже почти три месяца минуло, сама видишь – власть новая, не то, что раньше. Чего ты сейчас-то тянешь? Чего боишься?
Вета молчала. Она сбилась с подсчета, опустила работу на колени.
– Король наш, дай ему Бог здоровья, не прежний Тюремщик. Если пострадал кто из твоих за Его Величество Карла, так при нынешнем-то Патрике, наверное, зачтется. Может, в милости будешь… может, и нет, конечно, но ведь здесь сидя, ничего не узнаешь. Под лежачий камень вода не течет, сама знаешь.
Вета молчала.
– Я тебя не гоню, – продолжала Катарина, – такого и в мыслях не держи. Мне с тобой-то и лучше, все не одна на старости лет; вон, прихватило – так хоть есть кому воды подать. Была б ты одна – слова б не сказала, потому что за себя ты сама решаешь. Но ведь ты не одна, Вета. О сыне-то тоже подумай.
Бабка передохнула, погладила маленький носок.
– О сыне подумай, говорю. Он большой уже, его учить надо, лечить надо. Вон – один раз заболел, и то ты тут стрекозой прыгала. А ну как серьезное что? А здесь ни лекарей, ни порошков, так… темнота наша. А вырастет он, дворянский сын, что тебе скажет? «Спасибо, мать, что неучем оставила»?
– Зато жизнь спасла, – прошептала Вета.
– Да неужто нерожденному кто угрожал? – вздохнула Катарина. – Тебе ведь угрожали, не ему. А теперь – опять же – те времена минули. Нынешний король – добрый, ты поди к нему, в ноги кинься. Помилует, поди… ты ведь сама-то ни в чем не замешана была, так?
Вета молчала.
– Ну, даже если отец там или муж, как ты говорила, все равно. Если правда то, что про Его Величество болтают, значит, должен он понимать, что не все на свете так просто, что… если сам испытал каторжную долю, значит, пожалеть должен. Что же ты случай такой упускаешь?
Бабка помолчала.
– Ну, уж если совсем все плохо будет, так вернешься сюда, я же вас не гоню. И Яна твоего вырастим. Но зря ты это, Вета, честное слово, зря. Господь милостив, обойдется.
Вета молчала. Перехватило горло.
– Давай, девка, – уже мягче сказала бабка, – не сиди сиднем. За Яном я пригляжу, а ты иди… завтра же и иди. Иди в Город, ищи своих. Не все, поди, сгинули, кто-то, может, и остался. Сына пожалей.
Что же ты, девочка… Испугалась?
Вета лежала без сна, глядя в темноту. За раскрытым окном шумела под ветром яблоня.
Ты ведь не такой была. Смелой была, не раздумывала, не боялась. Помнишь – шагнула очертя голову в неизвестность, назвалась чужим именем. Помнишь – на балу не побоялась просить о свидании. Помнишь, как ложилась под ноги дорога до столицы? Что же теперь, когда всего-то и надо – вспомнить, кем ты была, ты так трусишь?
Ведь ты аристократка, дворянка. Гордость и честь – стальной стержень, который в дворянских детях сидит с рождения. Что же так охотно ты опустилась, спряталась от себя самой, готова всю жизнь просидеть здесь, в этом предместье, лишь бы не рисковать?
