Читать книгу: «Сказка о принце. Книга вторая», страница 22

Когда солнечный луч, добравшись от стены до угла, рассыпал по столешнице яркие искры, во дворе хлопнула калитка.

– Августа идет, – Вета бросила взгляд в окно. – Что-то рано она сегодня…

– Бабусь, а бабусь, – раздался с порога громкий голос. – Дома ты, бабусь?

– Дома, – подняла голову Катарина, вытерла лоб согнутой в локте рукой. – Ох, лук щиплется. Входи, Августа, только ноги вытри, я полы помыла. Что это ты такая… запыханная?

– Ой, бабусь, в городе такое творится! Я на рынок пошла, думала – соли куплю, кончилась у меня, да меду, я как раз пирожки собиралась печь, вчера Лизетта яблок дала сушеных, у нее еще остались, а у меня кончились, да там совсем немного и надо, меду-то, а у меня кончился…

– Погоди, – Катарина отряхнула руки, отодвинула лук, взяла пучок свежего укропа, – не тарахти. Ты на рынок пошла, а город-то здесь при чем?

– Так я и говорю, – Августа села у стола, подцепила ложкой мед, которое Вета подмешивала Яну в кашу, – пошла. А в городе полицейских на каждом шагу, и на всех углах кричат, что король у нас теперь новый.

– Это как – новый? – спросила Вета и ловко отправила Яну в рот еще одну ложку каши. – А старый где?

– А старого убили, – наслаждаясь вниманием, сказала Августа. – Вчера…

– Ерунду говоришь, – отмахнулась Катарина. – Вета, подай-ка мне красную чашку.

Ян, пользуясь тем, что мать отвлеклась, зачерпнул кашу ложкой и вместо того, чтобы отправить в рот, вывалил на стол.

– Ты послушай сначала, бабусь! – обиделась Августа.

– А ты говори толком, не тарахти, – не осталась в долгу Катарина и закричала: – Эй-эй-эй, ты что же, неслух, делаешь! Вета! Он же сейчас всю кашу вывалит!

Вета быстро отодвинула тарелку подальше от маленьких цепких ручек, мокрым полотенцем вытерла сыну перемазанную мордашку.

– Густав наш, царствие ему небесное, вчера того… убили его. А убил его этот, ну который принц наш бывший, Патрик… который сосланный был. Пришел, сказал: ты, дескать, убирайся с моего места, и убил. И теперь будет сам король, ясно вам? На всех углах глашатаи кричат, народу объявляют. А в полдень, говорят, из пушки палить будут.

Яну надоело есть, и он, вертя головой, затянул какую-то песню.

Катарина перекрестилась.

– Ну, земля ему пухом, Густаву, если правда это. Может, другой-то получше будет и войну остановит.

– Самозванец очередной, – пожала плечами Вета. Каши оставалось еще много, но Ян, похоже, наелся и больше не будет.

– Да нет же, говорю вам! Тот самый, настоящий.

Старая боль шевельнулась внутри.

– Погиб Патрик. Все ведь знают.

– Ну, не веришь, так иди сама в город и убедись, – фыркнула Августа.

Снова хлопнула входная дверь.

– Катарина, дома ты? – послышался из сеней голос.

– Анелька, – определила Августа, недолюбливавшая эту соседку из дома напротив. – Что это она к тебе зачастила?

– Ой, Катарина, – в кухню влетела маленькая, верткая старуха, – в городе такое творится! Не слыхала?

Вета аккуратно зачерпнула еще одну ложку каши. Стало быть, очередной самозванец все-таки добился своего. Что ж, может, и правда – хуже не будет? Ян решительно сжал губы, завопил «Неть!» и замотал головой. Ладно, дружок, будем считать, что ты позавтракал, а кашу я доем сама. Самозванец, точно.

Слухи ходили один невероятнее другого, но все сходились на том, что хуже все-таки не будет. Если новый король остановит войну, то какая разница, кто он там – самозванец или нет. А к тому все и шло. Новый король в первые же дни установил твердые цены на хлеб и соль, и хоть были они выше довоенных, но спекулянтов-мешочников, торгующих хлебом на черном рынке, теперь арестовывали без разбора и разговоров. Карманники и щипачи на столичных рынках поутихли, в городе был введен комендантский час. Горожане, не зная, чего ждать от новой власти, привычно запрятали все что ни было съестного и старались после наступления темноты на улицу не выглядывать.

Подробности того, что случилось в тот день во дворце, ходили по городу, обрастая самыми разнообразными слухами. Вета слушала их краем уха; какая разница, кто – ведь тот единственный, кто мог быть настоящим королем, остался под маленьким холмиком в поместье ее отца. Но не проходило и дня, чтобы к Катарине не забегали соседки и не вываливали на нее очередной ворох сплетен, а в сплетнях этих было все: и отравление, и убийство ночью, и какие-то древние свитки, которые предъявил «самозванец». Потом вариант убийства стал звучать все чаще и наконец трансформировался в поединок. Пришел человек, вызвал Густава на дуэль и убил.

–… и говорят, у них был обычай: если ты наследный принц, ты можешь вызвать короля на дуэль и убить, и станешь сам править, – рассказывала Августа, блестя глазами. – Старый, говорят, обычай, и уж триста лет как никто им не пользовался, а тут – вспомнили.

Вета, только что уложившая спать Яна, услышала конец фразы, входя в кухню – и замерла.

Поединок. Старый обычай.

– Что ты, девонька? – прозвучал смутно, издалека, голос Августы.

– Что ты? – испуганно спросила Катарина, взглянув на девушку. – Плохо тебе? Вета?

– Нет… – слабо ответила она. – Все хорошо.

– Аж побелела вся… Иди-ка сядь. Августа, налей ей воды!

– Нет, ничего, – на негнущихся ногах Вета дошла до лавки, упала на нее. – Тетка Августа, а дальше что?

– Что – дальше? – не поняла Августа, уплетая за обе щеки свежие ягоды с огорода.

– Ну, про поединок… что говорят?

– Да я все уж сказала. А, ты ж не слышала. Ну, говорила мне Лючия, она во дворце швеей служит, а ее мать мне все время шить приносит, я же шью-то сама видела как, мне и белошвейкой стать предлагали, да глаза уже не те…

– Тетка Августа!

– А… ну да. Так вот Лючия и рассказала, я ее давно не видела, у них там во дворце теперь все с ног сбились, им и выходные отменили пока, говорит: работы много, обшивать, говорит, принцессу надо…

– Какую принцессу? – крикнула Вета.

– Ну как какую – нашу принцессу, ее высочество Изабель, она же в монастыре была, а теперь вернулась, ее король вернул, или нет – она же в тот день уже была там, только…

– Тетка Августа! – взмолилась Вета. – Ну, говорите же вы толком! В какой день? Откуда вернулась?

– А ты, девка, не перебивай, – рассердилась Августа, – а то и себя, и меня запутаешь. Говорила мне Лючия, что в тот день король злой был и нервный какой-то, ну это дело привычное. Уже к полудню шло, король уезжать куда-то собрался, как вдруг услышали они звон, точно кто-то на оружии дерется, в коридоре где-то, ну и кинулись туда. Пока прибежали, глядь: король на полу лежит мертвый, а над ним стоит оборванец какой-то, страшнее черта, весь в крови и говорит: я, мол, король истинный, я вашего Густава на поединок вызвал и убил, потому что он у меня трон отнял. Ну, и все на колени опустились, мол: да здравствует король! А что им еще оставалось: этот ведь и прибить мог. Ну вот, теперь царствует. Какие-то, говорит, доказательства предъявил, что он – тот самый принц, который сосланный был, и что он не виноват был в том, за что сослали, и что истинный наследник. Вот… говорит, скоро коронация будет.

– Доказательства… – беззвучно повторила Вета. – Какие доказательства?

– А я знаю? – Августа пожала могучими плечами. – Вот как в следующий раз Лючию увижу, так расспрошу, что там и как. Только нескоро это будет.

Какие это могли быть доказательства, если тот, кто мог что-то предъявить, давно мертв? Кто был этот самозванец, Вету не интересовало бы, если бы… если бы не поединок. Если правда то, что болтают, если это был в самом деле тот старый обычай… да нет, чушь какая! Кто, кроме Патрика, мог? А он – убит. Значит, самозванец.

Она повторяла себе это, просыпаясь среди ночи и лежа до рассвета без сна. Говорила днем, укачивая Яна или стирая белье. Она перестала есть и спать… говорила – и то верила, то не верила. Поединок. Если это правда, то Патрик…

Нет, не может быть.

– Вот что, милая, – сказала однажды вечером бабка Катарина, когда Вета разбила третью чашку и посыпала кашу Яна солью вместо варенья. – Что-то неладное с тобой творится. Ты не пузата часом?

Вета перевела взгляд запавших глаз на бабку и улыбнулась.

– Что вы, бабушка, куда мне. Вернее, откуда…

– Я уж не знаю, откуда, но вижу, что не в себе ты. Что стряслось? Малец вроде здоров, а ты изводишься. Ну? Говори, что случилось?

– Ничего, бабушка.

– Ты мне сказки не рассказывай. Из-за чего маешься? На себя посмотри, от тебя тень осталась. Ну?

Вета молчала.

– Не хочешь говорить. Значит, маета твоя с прошлым связана. Или думаешь родню отыскать да объявиться?

Вета молчала.

– Боишься поди? Правильно делаешь, что боишься. Кто его знает, что там за новый король…

– Не в том дело, бабушка, а… – она запнулась. Как объяснить? Вот так вот взять и вывалить: мой ребенок – королевского рода, а отец его, возможно, сейчас взошел на престол?

– Вот что, – сказала бабка. – Говорят, коронация скоро. Ты сходила бы, поглядела издали. Может, кого из своих в толпе увидишь. Они тебя в таком виде не признают, а ты посмотри тихонько: если живы-здоровы, значит, и тебе вернуться можно, значит, гроза прошла. Если не найдешь никого, останешься у меня опять. Правильно я говорю?

Вета перевела взгляд на темнеющее окно и вздохнула. Ветка яблони в огороде сиротливо моталась под порывами ветра.

* * *

Дел скопилось – невпроворот. Если бы можно было растянуть сутки в сорок часов, и то, наверное, времени не хватало бы – во всей каше, варившейся в стране в последние два года, разобраться, казалось невозможным и за десять лет. Но тебя никто не заставлял в это влезать, думал Патрик, а раз уж влез – терпи. И не просто терпи, а оправдай ожидания тех, кто поддерживал тебя, кто на тебя надеялся, кто теперь смотрит испытующе и выжидающе, и обмануть их будет – хуже смерти.

Да впрочем, и черт бы с ним, со временем, вставать будем на час раньше. Но силы… сил не хватало. Первые дни мессир Тюльен ходил за Патриком, как привязанный, не отставая ни на шаг. Король повадился, точно затянутая в корсет девица, хлопаться в обмороки несколько раз в день. Министры и лорды сначала пугались и суетились вокруг (все, кроме Лестина – он, самое страшное уже переживший, спокойно ждал, пока Тюльен не сделает все необходимое), но через неделю, кажется, начали привыкать – по крайней мере, паники во дворце стало меньше. Первые две недели Его Величество можно было найти только в двух местах: в рабочем кабинете и в спальне, куда король доползал едва ли не по стеночке и падал на кровать пластом, не пуская никого, кроме сестры и Лестина.

Но дворцовые лекари свое дело знали, и на исходе месяца Патрик перестал пугать окружающих худобой и бледностью, уже спокойнее спал по ночам и, как выразилась ее высочество Изабель, «вообще на человека стал похож – не стыдно иностранным послам показать». Впрочем, с иностранными послами пока шло туго: ближайшие соседи восприняли происходящее в Леране с разной долей негодования. Войну прекращать никто, конечно, не собирался. Патрик про себя чертыхался, но единственный человек, кому стоило выразить недовольство, уже ничего в свое оправдание сказать не мог.

Если бы дело касалось только претензий Элалии и Версаны, с этим еще можно было бы справиться. Но Его Величество король Залесья, тесть несостоявшийся, тоже требовал своего. Провинция Конти уже несколько десятков лет была спорной землей, но если бы состоялась свадьба Патрика и Эвелины Залесской, Залесье отказалось бы от прав на нее. «Нет свадьбы – нет и земли», – примерно в таком духе сказал в лицо Густаву еще год назад посол Залесья маркиз Фитус, как раз перед тем, как король Марциус Залесский ввел войско в Конти. Правда, дальше Конти их претензии не простирались, но раздавать страну по кусочкам Патрик не собирался – не для того собирали. Увязшему на юге Густаву было не до того, чтобы кардинально разбираться с севером, и все, на что его хватало, это отделываться невнятными угрозами. Но сейчас тянуть дальше было никак нельзя.

Слава Богу, затихли хотя бы самозванцы. Последний, приморский, пойманный в октябре прошлого года, был казнен зимой – всенародно и с особой жестокостью; новые пока не появлялись. То ли испугались, что вряд ли, то ли, прослышав о воцарении нового короля, выжидали. Патрик понимал, что должен сделать все, чтобы намерения их угасли, не найдя у народа поддержки.

А для этого нужно было многое. Нужно было прежде всего остановить войну и накормить людей: неурожаи двух прошлых лет сделали свое дело, даже в столице люди к началу весны если хлеб с подмешанной в него мякиной, что говорить о провинциях. Цены на дрова взлетели в десять раз по сравнению с довоенными. В Ружской так и не затихла до конца холера. Нужно было обуздать произвол чиновников, и прежде всего в армии: скандал с военными поставками докатился, наконец, до столицы и вызвал волну возмущения. Что уж было говорить о торговле, таможенных пошлинах, воровстве. Патрик порой усмехался невесело, вспоминая старый спор с отцом. Нет, Ваше Величество, вы как хотите, а я должен сделать так, чтобы мой народ не боялся и не презирал своих министров. Только вот как это сделать, как?

Но самое главное… главным для него оставалось все-таки не это. На следующий же день после поединка, еще перед утренним Советом, Патрик вызвал к себе Лестина. И сказал, не вставая со стула, прямо и коротко:

– Лорд Лестин, я хочу просить вас.

Передохнул, пережидая боль. Лестин молча ждал.

– У нас вакантна должность министра внутренних дел. Я прошу вас занять ее.

Если старый лорд и ожидал чего-то, то явно не этого. Он удивленно посмотрел на короля:

– Но, сир… вы уверены в правильности выбора?

– Лестин… – Патрик говорил медленно и, казалось, с трудом. – Сейчас мне некого назначить на это место. Я знаю, что вы еще не вполне здоровы, но прошу вас – потому, что знаю, что вы… знаете, что делать, а главное – чего не делать ни в коем случае. Едва я найду кого-то другого… если вы захотите, то сможете оставить это. Но сейчас… мне некого. Помогите мне.

Лестин помолчал. Коротко поклонился:

– К вашим услугам, сир.

– Благодарю. И первое же поручение, которое я дам вам, будет… – он снова судорожно передохнул. Отстранил левой рукой склонившегося над ним Тюльена, взглянул в глаза лорду: – Лестин, найдите мне Вету.

– Но…

– Как угодно. Любыми путями. Если она мертва, я должен знать об этом. Если жива… я тоже должен знать. Пусть она вышла замуж, пусть не захочет вспомнить меня, но я должен знать, что она жива и у нее все в порядке. Мне некого просить об этом, кроме вас. Пустите на эти поиски самых лучших людей, любые деньги… – глаза его лихорадочно блестели, – но найдите мне ее, Лестин!

Лестин наклонил голову.

– Я все понял, мой принц… простите, Ваше Величество.

– Дальше, – продолжал Патрик, даже не услышав последней фразы, – еще одно. Те, кто был сослан вместе со мной – их надо найти и вернуть. Как можно быстрее. Если еще кто-то погиб, похоронить по-человечески. Дальше. Начать новое расследование всех обстоятельств дела. Всех, кто участвовал в заговоре вместе с Густавом – судить. Следствие не затягивать, но провести как можно более тщательно. О всех обстоятельствах и тонкостях дела докладывать мне немедленно.

Как и предполагал Патрик, самым простым и быстрым оказалось найти и вернуть всех, кто был сослан вместе с ним. Правда, он не мог предполагать, насколько тяжелой станет для него та минута, когда в списке выживших, который положит Лестин ему на стол, окажется не тринадцать имен, как он надеялся, а только одиннадцать. Кроме Жанны и Яна, умерла «от болезни легких» Анна Лувье, погиб «в результате драки» Кристиан Крайк. Рядом лежала еще одна бумага: донесение о смерти последственного Августа Максимилиана Штаббса. В тот вечер Патрик не мог больше работать, не мог думать ни о делах, ни даже о сестре. Заперся в своих покоях, потребовав вина, но даже напиться не смог – вино не приносило ни облегчения, ни забвения. Сидел, тупо глядя в одну точку, вливал в себя стакан за стаканом… пока, невзирая ни на крики слуги, ни на мрачно-негодующее «Я вас не звал!» самого короля, не вошел к нему Лестин. Лорд вылил остатки вина в таз для умывания, перетащил сыплющего самыми черными ругательствами Патрика в постель – и почти до утра сидел рядом и слушал сбивчивые, полубессвязные рассказы обо всем, что было на каторге – длинные, со всеми мелочами и подробностями, и молча гладил воспитанника по руке, иногда чувствуя, как волосы на голове шевелятся от ужаса.

Возвращение «партии принца» было делом хоть и не быстрым, но простым. Гораздо сложнее оказалось с поисками Веты. Ее искали в монастырях, в провинции, в работных домах, даже в тюрьмах и больницах – тщетно. Расспрашивали родственников; отец, граф Радич, едва с ума не сошел сначала от счастья, узнав, что дочь жива, потом – от горя, когда король откровенно рассказал, что Вета пропала. Ни у теток в Корвелле, ни у дальней родни в Леренуа девушка не объявилась. Складывалось впечатление, что она просто провалилась сквозь землю – или смогла бежать за границу. В это Патрик не верил, и поиски продолжались, но даже ему самому было ясно, что они могут затянуться на годы.

Не менее сложным оказалось дело со следствием. Нет, оно двигалось, король регулярно получал отчеты от Лестина… и скрипел зубами от отвращения – таким грязным и мерзким казалось ему все, что с этим связано. А когда его попросил об аудиенции граф Радич и сам признался в том, что помогал Густаву, Патрик несколько секунд даже сказать ничего не мог – просто сидел и молча смотрел на него.

– Я не стану просить у вас прощения, Ваше Величество, – сухо сказал Радич, – и готов понести любое наказание, которое вы и суд мне назначите. Но прошу только об одном – пусть об этом не узнает Вета, если… когда вы ее найдете.

– Наказание вам назначит суд, – глухо проговорил Патрик. – А прощения просить вам надо не только у меня, но и у дочери. И у остальных, кому вы с вашим Густавом… ладно, граф, идите. Прошу вас до окончания следствия из города не уезжать.

Побывал Патрик вместе с Изабель и на могиле отца. Теперь он уже не спрашивал мысленно, как это бывало раньше, «зачем?» – стоял молча, глядя на узорный камень и красное с золотом покрывало королевской усыпальницы, тихонько гладил по плечу сестру. Изабель не плакала, смотрела прямо перед собой, только губы ее шевелились, шепча неслышную молитву, а потом прижалась к брату. Вернувшись во дворец, Патрик почти физически почувствовал, что прошлое – ушло. Он такой, каким стал. Он выжил и добился своего, значит, теперь надо – жить.

То же самое, похоже, почувствовала и Изабель. Она все чаще улыбалась, снова стала носить яркие платья, часто, как еще когда-то давно, приходила к брату вечерами – но о прошлом они почти не разговаривали. Нет, конечно, принцесса рассказывала о монастыре, о матери-настоятельнице, о том, как они воевали с холерой, шутила, вспоминая забавные и нелепые случаи, высмеивала Густава – но о том, что было прежде, еще до всего, не было сказано ни слова. О детстве – да, часто, но только о раннем. О том, что было в последний перед судом и ссылкой Патрика год – никогда. В свою очередь, и Патрик о том, что было с ними на каторге, о Гайцберге и своих скитаниях по стране сестре никогда не рассказывал. Но о Вете, о короткой их любви и скоротечном счастье, о том, как пропала девушка, о своей тревоге за нее все-таки рассказал. Изабель, выслушав его, слабо улыбнулась:

– Значит, она все-таки сумела…

– Что сумела? – не понял Патрик.

– Открыться тебе… и добиться взаимности.

– Ты… знала? – не поверил он.

– Конечно. И слепой бы догадался. Она полюбила тебя с первого дня, с первой встречи… и почти год боялась открыться. Вернее, просто не надеялась на ответ. И знаешь, – вздохнула принцесса, – то, что случилось с вами, можно считать благом – для нее. По крайней мере, у нее был этот кусочек счастья.

– Я не могу не думать о том, что это могло стоить ей жизни, – глухо проговорил Патрик.

Изабель погладила его по руке.

– Если б мы знали, где и как сможем упасть, мы не ходили бы по этой дороге, правда?

Рассказал ей Патрик и о гибели Яна. Коротко, конечно: о том, как погиб виконт, как потом помог спастись ему. Изабель долго молчала, опустив голову, а когда вновь посмотрела на него, король увидел на ее глазах слезы.

– Я буду за него молиться, – шепнула она и крепче прижалась к брату.

К усыпальнице маленького короля Августа брат и сестра приходили часто. Патрик испытывал оглушительное чувство вины перед этим мальчиком – отчасти за то, что прежде почти не замечал его и не уделял внимания, отчасти за все, что привело к смерти малыша. Понимал, конечно, что один лишь Господь властен забрать к себе душу в свой срок – и все-таки не мог избыть эту вину. Наверное, что-то похожее чувствовала и Изабель. Она стала еще ласковее к сестрам, проводила с ними как могла много времени, тогда как король позаботился о самых лучших учителях для девочек. Увы, у самого Патрика для Агнессы и Бланки просто не хватало ни времени, ни сил.

Написал Патрик и матери, в Версану. Кое-как сумел вымучить холодные, вежливые несколько строк; рассказал, что жив, пригласил на коронацию. В ответ пришло такое же короткое, сухое послание – Вирджиния благодарила за приглашение, желала счастья, но приедет или нет, не ответила. Изабель, когда брат показал ей письмо, только пожала плечами:

– Теперь это ее дело. Пусть живет, как знает.

Патрик едва заметно улыбнулся. Принцесса не простила мать и до сих пор отзывалась о ней едва ли не с ненавистью, но сам он понимал, что так, наверное, нельзя. Все-таки мать. Он не испытывал теперь к Вирджинии никаких теплых чувств, но и ненавидеть ее перестал. Так, чужой посторонний человек… перед которым обязывают правила вежливости. Судя по тому, что сама бывшая королева за все это время ни разу не написала ни дочери, ни ему – а ведь в Версане сразу же стали известны все подробности переворота – она испытывала к детям примерно то же самое. Ладно, пустое. Бог ей судья.

Кабинет короля, прежде одно из самых любимых мест во дворце, теперь казался Патрику чужим. Несмотря на то, что мебель стояла на прежних местах – что там менять, выверенная годами расстановка, столу удобнее всего именно у окна – южное солнце заливает его почти весь день, а большое кресло лучше всего стоит в углу, в нем так хорошо думать вечерами, глядя на огонь камина. Вот разве что книг, свитков да оружия на стенах от короля к королю прибавлялось. И шкаф все тот же – огромный, присевший от тяжести на гнутых ножках. И массивная дубовая столешница… этот стол помнит еще деда, Карла Второго. Почему Густав оставил его, не заменил легким, новым, удобным? Тот же массивный письменный прибор… нет, перо другое, новое, с золотой вставкой. То же пресс-папье в виде лодки – когда-то им любила играть Изабель. Так же скользят солнечные лучи по стенам, обтянутым шелком. Даже ворох свитков на столе, кажется, тот же, только почерк иной…

И все-таки изменилось многое – что-то неуловимое, не выразимое словами. На каминной полке стоял подсвечник, вычурный, кованый – он переставлен на маленький стол в углу, рядом с креслом. Нет большого, писанного маслом портрета королевы Юлианы, прабабки. Кресло другое… или нет, то же самое, но обивка не та. И ковер на полу новый, в нем нога тонет по щиколотку, а старый, уже вытертый (помнишь, ты любил на нем валяться в обнимку с отцовской гончей?), с узором, который Патрик помнил с детства, убрали. И портьеры на окнах новые – не зеленые бархатные, а алые, с золотыми кистями и бахромой. Даже запах изменился. При отце здесь пахло табаком, солнечным светом и строгостью. Сейчас – дорогими духами и… злостью, что ли? Ненавистью? Да полно выдумывать, разве у этого есть запах…

Сначала Патрик не замечал этого, да и мудрено заметить, не до того ему было, чтоб оглядываться и удивляться. Просто странное ощущение «ненастоящести», непривычности знакомой с детства комнаты сидело где-то под ложечкой, да не до того было, чтобы их, ощущения эти, различать и понимать. Но минуло месяца, кажется, полтора, когда молодой король вдруг оглянулся – и замер, точно видел здесь все впервые. Стояло утро, окно распахнуто, шевелилась от ветра портьера. Где-то в саду пели птицы, пахло свежей землей – только что прошел легкий, светлый грибной дождь. Первый раз за эти недели Патрику не нужно было никуда спешить, и даже боль уже отступила. И вот он сидел, откинувшись на высокую спинку стула, теребя перо, и обводил глазами кабинет, и вспоминал: вот это было – так, и вон кресло в углу, а рядом с ним…

Да, рядом с ним стояла кадка, и в кадке – дерево. Невысокое дерево… оно цвело ярко-лиловыми цветами всего однажды на его памяти. Да… в тот год родились Колобки, и Патрик долго, несколько месяцев, любовался вычурным узором лепестков, вдыхал горьковатый, тревожный запах. И сам собой всплыл в памяти рассказ лорда Марча, и…

…Если та легенда действительно – правда, то не диво, что Густав велел убрать дерево, едва вошел сюда. Впрочем, кто теперь помнит, как и что, до того ли им было тогда, придворным…

Неужели, подумал Патрик, та старая сказка – все-таки правда? До сих пор он не верил в нее… ну, как не верил – допускал, что такое может быть, и только. Но если вспомнить все, что случилось и, главное, КАК случилось… то можно ведь и поверить, вот в чем дело. «По праву крови», – говорил он всегда. Но по праву крови – это значит, и за тех, живших давным-дано, за них всех – тоже? За девушку-изгнанницу, виновную только в том, что родилась принцессой, как и его Изабель? И эта гроза в день поединка, первая летняя гроза за два года…

Бред? Кто его знает…

Наверное, не зря отец так берег это деревце…

Марч еще не вернулся в столицу. Наверное, если кто-то и может знать точно, то только Ламбе. Не может быть, чтобы он не знал. Патрик смутно припомнил, что за все время после поединка старый садовник попадался ему на глаза в саду, но здесь, в кабинете, не был ни разу. Ну правильно, зачем ему теперь, дерева-то нет… Но может быть, Ламбе знает, где оно?

Что тебе это дерево, опомнись! У тебя и без того работы полно. И потом, все ведь закончилось благополучно без всяких сказок, а значит…

Додумывал он, уже сбегая вниз по ступенькам лестницы.

Ламбе обнаружился в саду, по обыкновению, у клумбы с цветами. Между прочим, у любимой клумбы Изабель. А сама-то она где? Едва вернувшись во дворец, принцесса приказала перекопать ее заново и засадила цветами, Бог весть откуда привезенными. Кажется, часть их прислали из монастыря…

Ламбе, завидев короля, немедленно поднялся, поклонился низко – и остался стоять, опустив голову. За четыре года он совсем не изменился, только, кажется, седины прибавилось. И только когда король, после обычных приветствий и пожеланий здоровья (помнишь, как уважал Ламбе отец? И есть за что; если бы все так же хорошо делали свое дело, как этот сутулый, мрачноватый садовник), спросил будто бы мимоходом о дереве в королевском кабинете, старик поднял глаза – и неожиданно усмехнулся.

– А я все ждал, когда же вы спросите, Ваше Величество.

Патрик недоуменно приподнял бровь.

– Вы уж простите меня, сир, – после паузы вздохнул Ламбе и снова опустил голову. – Я ведь тогда приказ королевский не выполнил. Его Величество Густав приказали дерево сжечь. Сухое оно вовсе было, все листья пооблетели. Его уже унесли, хотели… на дрова, в общем.

– Как? – шепотом спросил Патрик. В эту минуту он забыл и про «сказки», и про «глупости это все», одно осталось – сожгли. Еще одна часть прежней жизни, оторвавшись, улетела с треском, рухнула в пропасть. Сожгли…

– Живо оно, дерево, – сказал Ламбе. – Я его… к себе унес. Спрятал. Жалко стало, не поверите… оно засыхало, конечно, но ведь все равно еще живое. Я же его еще мальчишкой помню, а тут – сжечь. Оно потом выправилось, даже зацвело… два, что ли, года назад. Да цветы такие красивые, сиреневые. Оно ведь редко цветет… на моей памяти всего раза четыре. Виноват я, сир. Простите.

Он подумал – и, кряхтя, опустился на колени.

– Наказание приму, какое скажете. Да только не специально я… жалко стало…

Несколько секунд Патрик стоял неподвижно. Потом шагнул, поднял старого садовника здоровой рукой, обнял. Тихо сказал:

– Спасибо.

Последние остатки корки, наросшей на душе за четыре года, отвалились, рассыпались на ветру. Все было правильно. Все. Даже этот понурый, перемазанный в земле садовник, спасший своему королю – его, короля.

* * *

Всю ночь шел дождь. Перед рассветом небо очистилось, и влажная мостовая заблестела под лучами утреннего солнца, словно с песком вымытая. День обещал быть солнечным, но не слишком жарким – самая подходящая погода, если ты собрался полдня простоять в толпе на центральной улице, чтобы не упустить ничего из предстоящей сегодня коронации Его Величества короля Патрика Четвертого из рода Дювалей.

Всю ночь Патрик молился во дворцовой церкви. Стук дождевых капель по стеклам вплетался в слова молитв, уводил за собой. Патрик поднимал голову, всматривался в суровые, строгие лица святых на образах. Ответьте мне, пострадавшие за веру: все ли сделал я, что мог, что должен был, на что был способен? Чисты мои помыслы, не ради себя шагну завтра на ступени трона – ради долга, ради права крови и чести. Путь мой определен был с рождения, а что оказался таким долгим, в том, наверное, Твоя воля, Господи. Совсем иным мог бы стать я королем, если бы не прошел через все, что выпало мне, и кто знает, обернулось бы это благом для моего народа? И обернется ли – для тех, за кого я в ответе?

Если б не было этих двух лет войны, голода, страха и крови, стало бы это бОльшим счастьем для людей?

Господь молчал, склонив голову. Ответ на этот вопрос ты должен дать сам.

Прав ли я был, добиваясь своего? Прав ли был отец, решив все так, а не иначе? Господи, Твоя во всем воля, а я просто благодарю Тебя за то, что еще жив. И сделаю, что смогу.

Дождь, дождь… На рассвете, когда разошлись тучи, Патрик вышел из дворца, по дорожке парка спустился к реке. Долго стоял, глядя на спокойные воды Тирны, на розовые дорожки, бегущие по ровной глади, на светлеющий с каждой минутой горизонт. Слушал тишину и щебет просыпающихся птиц. Потом вздохнул полной грудью – и засмеялся. Он вернулся домой.

После завтрака («Ваше Величество, вы должны это съесть, иначе не хватит сил до вечера!» – «Оставьте, мессир Тюльен, я давно уже здоров» – «Вот и не загоняйте себя снова, съешьте еще хотя бы кусочек!») к нему пришла Изабель. Патрик даже не сразу узнал сестру в этой ослепительной красавице; сердце замерло на миг – она еще больше стала похожа на мать, еще ярче проступили в ней красота и изящество королевы Вирджинии. Золотые локоны, поднятые и уложенные в высокую прическу, удерживает диадема – серебряная, золото потеряется в этих волосах. Платье, конечно, голубое… переливчатое, светлое сверху и темнеющее до цвета морской волны к подолу, оставляет открытым шею и плечи безукоризненной формы. Струятся волны кружев у локтей, тонкую талию стягивает темно-синий пояс, пляшут при каждом повороте головы серьги с любимой ею бирюзой. Блестят, смеются темные глаза, смеются и ямочки на щеках, и вздернутый нос. Брат помедлил несколько секунд – и опустился на одно колено, как когда-то давно, и поцеловал сестре руку.