Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 6

25 апреля 1993 г.

Утром, по пути в гору, я снова заглянул к своим молчаливым серым товарищам. Их лица, жаждущие светлого будущего, ничуть не исказились при моём появлении. Я оставил их в надежде на свершение мечты.

Зеленоватое здание, с трёх сторон окружённое лесом, оказалось больницей. Все четыре этажа полнились разбитыми стёклами, брошенными каталками, с которых содрали матрацы, выдвинутыми из кабинетов креслами и койками, перевёрнутыми горшками и засохшими растениями, сломанными шкафами и кучами пыльных бумаг. Больница вселяла уныние.

На первом этаже за длинной стойкой регистрации были свалены амбулаторные карты. Где-то до сих пор ещё читались имена и даты рождения. Наверное, всех этих Василиев Немцовых, Марин Крайних, Наташ Львовых, Петров Свягайло, Олегов Кругловых, Елен Свиридовых, Александров Александровых, Евгений Манн и других, и других, и других… увозили в автобусах-буханках, полных духоты, сумок и неизвестности. Сейчас нельзя узнать, где все они, чем занимаются, вспоминают ли о своей прошлой жизни, хотят ли вернуться сюда. Я об этом наверняка не узнаю.

Среди поломанной мебели валялись посеревшие халаты, сменные тапочки, стетоскопы, корпусы шприцов, высохшие ручки и резиновые игрушки. Жалобный писк пронёсся едва ли не по всей больнице, когда я случайно наступил на побелевшего утёнка, с растёкшимся глазом, раскрытым в крике клювом и именем, выведенным нетвёрдой детской рукой: «Маша». Бедная девочка! Бедные мы…

Все шкафчики, некогда заполненные аптечками и лекарствами, вынесены, выпотрошены и брошены пустыми. Удивительным чудом я нашёл небольшие рулончики бинтов. Когда город покидали, все медицинские учреждения перевозили тоже: негоже пропадать государственному добру. Но, может, всё было по-другому: несколько лет город стоял совершенно пустой, и только позже пришли те, кто оценил его как прекрасное место для доживания. Они вывезти что-то, избавив нас от ненужных стачек или, наоборот, сделав их смыслом нашей мизерной жизни. В любом случае, на этажах оставалось слишком мало медикаментов, которые могут понадобиться; найденное я снёс в одно место и взял с собой немного – на крайний случай. Схоронил всё в сестринской на втором этаже: от выхода довольно близко, но и если места не знать, можно здорово заблудиться. Аптечек, выданных нам в бараке, не хватит, если что-то возникнет серьёзное, трудно излечимое.

Выбрался из больницы к вечеру: скрывающееся солнце бросило мне прощальный луч и исчезло за синими горами. Переночевал в том же доме, что и вчера.

26 апреля 1993 г.

Чувствую, как начинаю задыхаться от одиночества. Кажется, Лысая снова была права: мне нельзя ходить одному. Я слишком погружён в себя, и даже записи в дневнике не спасают. Казалось бы, что я должен рассказывать всё, что происходит в моей голове, что я вижу и подмечаю, что ощущаю, но ни одно слово сверх того, что написано, не выдавливается из меня. Я один, и теперь у меня есть время подумать над тем, куда идти, зачем туда идти, что там делать, но моя голова не занята этими мыслями. Шатаюсь туда-сюда, хожу по местам, бывшим некогда кому-то родными, но никак не могу поговорить с самим собой на такую важную тему, от которой зависит едва ли не судьба Зоны. Конечно, люди давно разбрелись в поисках лучшей земли, но они не ждут, когда кто-нибудь, такой олух, как я, придёт и крикнет им: «Эй, собирайте свои вещи, мы идём в землю обетованную!» Они лишь ждут, когда откроют ворота и скажут: «Помотались и хватит. Возвращайтесь домой!» Но этого, к сожалению, никогда не случится.

Что я могу сделать для всех? Что я могу сделать для себя?

Нет, я не решаюсь принимать такую судьбу. Судьбу, где я, какой-то жалкий сантехник, бестолковый торгаш, беру опеку над всеми людьми Зоны. Что же это за судьба такая? Почему именно я должен сделать это? Кто сказал такое, что именно я поведу за собой людей? Чей неосторожный и глупый язык повернулся сказать такое? Нет и нет. Я не тот, кто должен этим заниматься. Иван Иваныч, Олег, Степан – пожалуйста. Но не я. Кто я, чёрт возьми, такой, чтобы брать и говорить кому-то что делать? Нет, Иваныч сказал, что не надо указывать, но надо рассказывать. А что я им, бюро справок что ли? Толку им от моего рассказа? Пойдут и сами всё увидят!

27 апреля 1993 г.

За больницей, как подниматься в гору, стоит старая водонапорная башня. Воды в ней, конечно же, не оказалось. Заложенный кирпичом проход я разломал – не так уж крепок был их раствор – защита от детей и подростков. Внутри темно, ничего не разглядишь; только сверху маячит крошечная толика света. Оттуда спускается лестница, которая то ли сломана, то ли прячется в темноте. Стены башни изрисованы, исписаны бранными словами. За ней идёт лес, густой, тёмный.

Побродив по лесу, замочив сапоги, наткнулся на разваленную сторожевую будку. Ничего примечательного, но то ли я стал придираться к каждому углу в Зоне, то ли просто устал, я заглянул внутрь. Под кучами сгнивших досок, пакетов и пыли торчала массивная крышка, похожая на колодезную, но с вентилем. Чтобы её открыть, надо очень сильными руками повернуть красную ручку вокруг своей оси; но мне не хватило силы. Я просидел в будке около часа в бездумном ожидании. Чего я ждал, непонятно: прохожего, который помог бы мне, инструмента, которым бы я ослабил хватку ручки, или знака свыше. Потом вернулся к крышке и снова её подёргал – старая упрямая железяка не хотела открываться. От усталости и злости я пнул её. Не знаю, было ли это задумано или по прошествии лет механизм заржавел, но что-то под крышкой щёлкнуло, и, попытавшись снова, я открыл дверь. Внизу было темно, пахло сыростью. Осознание, что у меня до сих пор нет ни ручного фонарика, ни зажигалки, наконец пришло ко мне. Выбросив все доски из будки, я обнаружил в углу истёртое годами тело. На нём пылилась куртка охранника, в кармашке на свою удачу нашёл фонарь. Но удача на этом и закончилась: он был сломан.

К вечеру я вернулся к больнице. Ноги ныли и просились в тепло. Разведя костёр из обломков стульев, разулся, приготовил ужин и немного согрелся. Оставив ботинки у костра, я нацепил военные берцы и, бросив пару деревяшек в огонь, двинулся снова обследовать кабинеты. Мне всё казалось, что за столами сидят женщины в очках и гнусаво спрашивают у пациентов: «На что жалуетесь?» Открывая двери, чувствовал себя очередным больным, который зашёл, чтобы только спросить. Вот только кабинеты не отвечали мне: ни фонаря, ни зажигалки, ни того, что бы могло осветить мне дорогу, не находилось. Вернувшись, я потрогал сапоги: всё ещё мокрые; отправился на другую сторону. Видимо, мои мысли были услышаны кем-то сверху, и почти сразу я наткнулся на огромный хозяйственный фонарь, что используется в поисковых работах. Свет долго не желал гореть, пришлось пару раз шлёпнуть фонарь по корпусу: слабая струя упала на соседнюю стену. Решил, что с этим уже можно было жить.

28 апреля 1993 г.

Полусапоги заставили меня ночевать в больнице. К утру, когда лопнуло терпение, они соизволили высохнуть. Отправился к будке по уже протоптанной дорожке: крышка всё ещё оставалась открытой. Посветив фонарём, увидел тёмный пол. Я огляделся у будки – на всякий случай.

Пишу уже спустя долгое время. Я оказался в бункере. Никому не открытом бункере для простого народа. Крохотные комнатёнки с одинаковыми кроватями, полками для вещей, тумбочками, складными столами располагались глубоко под землёй. Спустившись по вертикальной лестнице, я попал в узкий коридор, уходящий в темноту. На стенах были прилеплены плакаты о поведении в чрезвычайных ситуациях, о нужных и ненужных вещах во время техногенных катастроф. С глянцевых выцветших поверхностей глядели белобрысые мальчики и девочки, мужчины и женщины. Все ступени в коридоре уходили только вниз; я не ставил такую цель сосчитать их, но, думаю, наберётся порядка трёх сотен. Когда ступени кончились, открылся муравейник: комнаты справа и слева, комнаты в конце коридора, комнаты в соседних блоках, также растолканные слева и справа.

Я сел на кровать в первой комнате, и на минуту стало дурно. Вещи стояли абсолютно нетронутыми, словно никто и никогда не касался их, даже пальцем. Электричество и воду провели, мебель привезли и составили, плакаты приклеили и замуровали этот бункер. Думалось, что люди придут сюда, чтобы спастись от опасности, чтобы переждать её и снова выйти на поверхность, продолжить прерванную жизнь. Но здесь не было ни единой души, эти непроницаемые стены не слышали ни единого разговора, ни единого смеха, ни единого плача. Их всех увезли, разбросали по местам и сказали: «Живите!» Вот они и живут. А могли бы вернуться к своим огородам, квартирам, работам, мечтам. Я ударил кулаком по складному столу, крепления жалобно заскрипели. Они ждали, они ждали, когда случится что-то такое, что позволит им претворить в жизнь план. И вот случилась эта катастрофа 7 лет назад; чем не прекрасное место для тех, кому уже не нужны удобства, а всего лишь – место для смерти. И вот эти койки, застеленные тёмно-синими одеялами, с белыми подушками, с чёрными подставками, остались ждать так и не пришедших к ним людей.

Бункер оказался набитым доверху: склад, который впихнули в угол между комнатками, полнился стеллажами с едой, медикаментами, одеждой. Нашёл даже противогазы в специальных сумочках и бронежилеты на самый крайний случай. Мне не хотелось забирать эти вещи, оставленные людям, давно жившим в этом городе, но рассудок говорил, что лучше было бы взять хоть что-то. На всякий случай. Рюкзак заметно отяжелел, когда я положил в него противогаз.

Глядя на стопки мутно-зелёных штанов, я вспомнил наш разговор с Олегом про костюмы, защищающие от радиации. Такие тонкие одежды не спасут даже при маленьком облучении, и не будет никакой возможности, чтобы пробраться в труднодоступные места. Мы ещё тогда все вместе обходили строения, огороженные забором с колючей проволокой, или взять то же озеро: к нему и на пять шагов не подойти. Расселятся люди там, где можно будет хоть немного прилично существовать. А про костюмы всё же надо каким-то образом узнать. И как узнать?

Я всю ночь шатался по комнаткам, открывая и закрывая бесшумные двери, заглядывая в тумбочки, под подушки, проводя по полочкам, чтобы найти какую-нибудь безделушку, мелочь, любое упоминание о том, что здесь жили люди. Ничего мне не попалось, ни чёрточки. Простыни чистые, словно вчера застеленные, стены белые, будто вчера покрашенные. Может, оно и к лучшему, что я не нашёл здесь ничего.

29 апреля 1993 г.

Лёг уже утром, когда солнце предвещало показаться над горизонтом. В глазах стояли однообразные комнатки, мелькающие то слева, то справа. Вставал с боем; веки не желали подниматься, голова налилась тяжестью, руки и ноги перехватило тугой ленью. Еле открыл глаза и уставился в посеревший потолок. Как много раз человек, спавший на этой кровати, делал так же? О чём он думал, о чём были его мысли? Этого я никогда не узнаю. Я часто не понимаю своих мыслей, а чужие – тем более. Уже два месяца я веду этот дневник, как мне кажется, для вас, мои дорогие, но всё больше понимаю, что для себя. Кого я обманываю, когда обращаюсь к вам? Я никогда не увижу ваших живых лиц, меняющихся, стареющих, взрослеющих. Я никогда не узнаю, родил ли Пашук со своей женой ещё кого-то, как там Натальино здоровье и не изменила ли она свою привычку читать по вечерам газеты. Всё ещё надеюсь, маленькая, но сильная вера живёт во мне, а ведь и так всё понятно. У меня нет будущего среди вас, мои дорогие; у меня есть будущее только здесь, за бетонным забором, за воротами и проволокой. Остаются призраки, постоянно улыбающиеся с малюсеньких карточек, хранящие вечное молчание и берегущие нас от новых вестей.

Весь день идёт дождь. Наверное, поэтому тело ныло и не слушалось меня. Поел скудно, но теперь не до размашистых обедов. Нашёл в шкафу книги, почитал стихи Маяковского, и почему-то стало гадко в душе. Взял «Мёртвые души», и ощущение гадливости расползлось на всю квартиру. Я ходил из угла в угол, глядя на дождь, потом собрал вещи и вышел.

Холодноватые капли падали на лицо, освежая его и успокаивая душу. Сел под дерево, расстелив матрац. Жизнь, думал я, что-то даёт тебе, а что-то потом забирает. Сегодня ты сыт и обут, а завтра все твои друзья лежат на помойке с перерезанными глотками. Тебе ни за что её не опередить, не предотвратить то, что должно случиться. Жили люди, делали свои дела: растили детей, копили деньги, ухаживали за дедушками, ходили на работу, пекли пироги, сажали деревья, умывались; а потом – раз! – и случилось то, что случилось. Всех согнали, лишив их самого простого – крыши над головой. Что чужая крыша: чужая крыша, как тёща, – никогда не приголубит. И нас согнали, тех, у кого тоже были семьи, и желания, и дела, и заботы, но они не спросили ни о чём – захлопнули над нами крышку и с любопытством наблюдают. То, что они когда-то забрали у нас, будет отобрано и у них. Такова жизнь.

30 апреля 1993 г.

Улицы превратились в грязное месиво. Снег во многих местах стаял, и то, что от него осталось, развалилось посреди дорог и тротуаров. Над слякотью и вязкими лужами покачивались голые кривые деревья. Город скорее напоминал осеннюю резиденцию: весной здесь не пахло.

Не доходя до церкви, в которой мы когда-то ночевали, я увидел недалеко расположившийся спортивный дворец. Мы его тогда не заметили совсем: со всех сторон его скрывают ели, а старый лестничный проход осыпался и разнёсся под снегами и дождями. Толстые колонны, подпирающие козырёк у входа в здание спорта, почернели от ветра и времени. Дверь с густым скрипом открылась, с громким хлопком закрылась. Просторный холл, некогда встречавший гостей, приветствовал меня остатками былой славы из треснувшей плитки, кусков крашеного пластика, стекла, брошенных кукол дельфина и белого медведя. Вешалки гардеробной пустовали: казалось, что на них никогда не было курток, пальто, пуховиков, пакетов с шапками и сапогами, школьных рюкзаков. Лестница наверх привела в большой баскетбольный зал. Жёлтые отколупившиеся половицы одиноко лежали на своих неизменных местах, только одна, почти на самом краю поля, поднялась над всеми и своевольно, как выбившийся из причёски волос, торчала. Полинявшие корзинки уже давно забыли прикосновения мячей, трибуны – нервозность зрителей, табло – горячие счёты и крики «Судью на мыло!» Я бродил между лавками, сидел в разных концах зала, и чем дольше я смотрел на пустое поле, тем жутче становилось. Этот давящий дух брошенности не исчез с моим присутствием, и он не исчезнет, даже если все места будут заняты. Неужели однажды покидая территорию, ты никогда не сможешь вновь заселить её?

Лестница, уходящая вниз, привела в продолговатую комнату со шкафчиками. В них лежали бесполезные для меня тряпки, полотенца, купальники. Дальше шли душевые, где не оказалось воды, и бассейн, грязный, покрытый плесенью. На тумбах – стёртые ногами неправильные круги, в углу – забытые шлёпанцы. Иногда мне думалось, что это так, иллюзия, временная блажь воображения, и вот-вот раздадутся звонкие детские голоса, девчонки усядутся на скамейке, чтобы пошептаться о косых взглядах Мишки из параллельного класса, заплещется вода, замаячат белые руки и ноги, засвистит строгий тренер, призывая к точности движений. Но ничего не происходило, и я всё так же стоял на краю бассейна, глядящий в мутное прошлое этого места.

Смотреть здесь больше было нечего: что взять со спортивных комнат, набитых старым инвентарём? Я распахнул входную дверь, почувствовав свежий воздух и увидев целившихся в меня мужчин. Один, с безобразной родинкой на носу, крикнул мне:

– Ты кто? Что делал в этом здании?

Я поднял руки машинально, пытаясь показать свою беззащитность. Хотя к рюкзаку был привязан автомат.

– Это бассейн, там ничего интересного нет.

– Спасибо, читать могём, – хмыкнул тот, кивая на табличку. – Тебя-то как зовут?

Я колебался, потому что не хотел выдавать незнакомым людям, держащим меня на мушке, своего настоящего имени, пусть бы они меня потом и не встретили.

– Медведь.

Мужики переглянулись и засмеялись.

– Здарова, Медведь, – заговорил второй с золотыми коронками. – А чего имя такое странное-престранное?

– С прошлым расстаюсь.

Мужики снова принялись гоготать, на этот раз одобрительно.

– Говоришь, в бассейне ничего интересного? А чё ж ты там тогда делал?

– Зашёл посмотреть, есть ли там что-то.

– Но там ничего нет, зачем ты тогда туда заходил? – златокороночный не думал отступать от меня в надежде, что я скажу что-то, что будет ему полезным.

– Мимо проходил, думал: вдруг полезного чего найду.

– Но ты не нашёл?

– Нашёл. Мусор и грязь.

Мужики опустили оружие.

– Ладно, иди, чёрт с тобой, Медведь, – бородавочный сплюнул под ноги. – Но больше, чтобы мы тебя здесь не видели, понял?

– Понял, мужики, понял. А вы сами-то чего сюда пришли?

– А один блатной сказал: здесь места хорошие есть, и людей тут пока мало.

– Ага, мало! – заговорил третий в чёрной шапке. – Мы уже пятого встречаем. Этот блатной липовую инфу толкнул!

– Ладно ты, надо уже присесть где-то, а мы всё сиськи мнём.

– Слышишь, Медведь? А где здесь ещё что есть? – спросил бородавочный.

– Знаю: на севере – церковь, а больше не в курсе.

– Ладно, – протянул золотозубый и ступил вперёд, желая лично убедиться, что в здании и правда нет ничего полезного.

Мужики последовали за ним. Стараясь отвести от себя внимание, я уткнул взгляд в землю и спустился по остаткам лестницы. Через секунду раздались свист и крик:

– Эй, Медведь! Если осядем тут, приходи как-нибудь.

Я махнул рукой в знак согласия и вышел на дорогу.

1 мая 1993 г.

Ночевал в одном из домов рядом с церковью. Света нет, воды нет. Вышел голодный. Продолжил идти к лесу, где заканчивались постройки и начиналась пригородная дорога. Не вытерпел и через час развёл костёр, едва не сжёг все пальцы, пока грел банку тушёнки над огнём. Котелок всегда был у Олега, а теперь без него, как без рук.

Я решил не рисковать и не сворачивать с дороги. Скоро наткнулся на деревню или село. Деревянные домики, около которых находилось всё: огород, загон, будка, палисадник, кадушка, баня – стояли неровными рядами-улицами. Всё заброшено и уныло; на участках лежит серый снег, переходящий в грязь, грядки проросли сорняками, заполнились мёртвой листвой, крылечки заметены пылью, а где-то разодраны, развалены, чтобы никто не смог пробраться в дом. Обойдя несколько домиков, я всё же нашёл в одном железную печку. Развёл огонь и с наслаждением пообедал.

За улицами продолжался лес, густой, дикий. Я бы ничуть не удивился, если бы встретил здесь хищное животное, но, на моё счастье, рядом никого не оказалось. Лишь над головой раздавалось тихое хлопание крыльев. Почувствовал, что берцы начинают намокать от расходящегося под ногами снега. Рыхлый и почти растаявший, он скорее создавал видимость существования, чем существовал на самом деле. Вскоре среди голых сучьев и пышных ёлок я увидел серый забор. Он казался таким чуждым и ненужным, словно поданный ключ на 12 для гайки с крестовиной. Он не был исписан, изрисован или изломан, как многие старые, видевшие виды, заборы; он девственно чисто стоял на одном месте и отделял лес от леса. Как и людей от людей. Я коснулся его, чтобы удостовериться в его реальности; грубый, шершавый, не чета молодым листьям, которые скоро появятся и будут биться об него. А колючки, что сверху были приделаны каким-то жестоким человеком, расцарапают налившиеся жизнью ветви.

Вернулся в деревню под вечер. Солнце садилось всё позже и позже, сегодня оно оставило после себя ярко-красный след, медленно угасавший и отпечатывавшийся на облаках. Я разогрел печку, сварил себе супу с консервами, умылся ледяной водой из кадушки и уселся читать со свечой. Долго читал; уже зажглись звёзды и весело замигали мне. Рассыпчатые, почти прозрачные тёмно-серые облака не могли скрыть глубокую синеву неба и позолоту огоньков. Чудесны здесь ночи. Они преображают Зону до неузнаваемости. Сидя за деревянным, скорее всего самодельным столом, я думал, что снова попал к бабушке в деревню и испытываю себя на стойкость – не ложусь спать, пока не бухнусь. Сейчас зайдёт бабушка и шикнет грозным шёпотом, что я проказник и мне давно надо быть в постели. И я лягу, конечно, лягу, но потом снова, стараясь не скрипнуть кроватью, подойду к окну и буду смотреть на небо, на мигающие точки, на уплывающие облака. В душе будет хорошо и спокойно; ни тебе проблем, ни тебе волнений. Одно лишь сплошное детство и сплошное созерцание.