Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 7

2 мая 1993 г.

Проснулся, услышав гомон. Подбежал к окну, слегка выглянув. По улице шёл отряд из шести человек, вооружённых и одетых в военную одежду. Я сразу понял, что это были люди Первого, только они могли так бесцеремонно врываться в чужую жизнь. Пока они обследовали дома на противоположной стороне, собрал вещи и осторожно вышел. Пробежав по двору, спрятался за кадушкой, потом рванул через огород к другому участку, чувствуя на разгорячённом лице холодный ветер. Отдышался и двинулся вон из деревни. Очухался уже в городе: стою посреди дороги, бездумно глазею вперёд. Посидел на остановке, послушал, что вокруг творится: гудит ветер, бежит вода с горы, лес наверху трещит и стонет, вдалеке шлёпают ноги – вокруг кипела жизнь. И странное дело: она бы и дальше шла, бежала, без меня, если бы те заметили меня и вынесли.

Схоронился в последнем достроенном доме. Воды нет, света нет. Лёг натощак.

3 мая 1993 г.

Не понимаю, зачем я постоянно убегаю от бандитов, спасаю свою голову. Может, они не настолько плохие люди, как мне кажется? Может, Лысая права, и во мне сидят предрассудки, не дающие спокойно жить? Утром встал бы, позавтракал и двинулся бы дальше; но я как с цепи сорвался.

Вовсю светило солнце, когда поднялся. Время перестало для меня существовать совсем: определяю его только утром и вечером.

Поел в соседнем доме. Снова в окне видел группу Первого, шли на юг. Его парни, видимо, прошерстили северную часть от и до, теперь возвращаются на базу, чтобы доложить, где и что есть. А я, как пень ленивый, только восточную сторону немного осмотрел, всё до тех десятиэтажек добраться не могу, чтобы посмотреть, как там живут, что там изменилось.

Недалеко отсюда располагается школа. Заглянул в неё: ничего примечательного. Кучи шкафов, сваленных и развороченных, кипы учебников и тетрадей, будто специально разбросанных по кабинетам, сломанные стулья и столы, разорванные плакаты, раскрошившийся мел, лежащий в баночках, припудренные пылью отличные оценки в дневнике, пара забытых кроссовок, оставленная на будущий год мишура и вырезанные человечки. Нашёл колокольчик, звенящий на каждой торжественной линейке; его пронзительный стук оглушил пустые, сиротливые стены. Этот звон больше никогда не позовёт малышню в классы, чтобы считать цифры и писать буквы, под этот звоночек больше никогда Ванька-проказник не дернет за косичку Светку-красавицу, и Марья Васильевна больше никогда не нахмурится, заметив Димочку, бросающего шпаргалку соседу-двоечнику. Тысячи маленьких и больших ног оттопали своё по этим длинным, посыпанным штукатуркой коридорам, любопытные глаза отсмотрели на коричневатые доски, заплывшие мелом и пылью, смех и вечный гомон отзвучали.

На всём лежал отпечаток ушедшего, воспоминания, которые никогда мною не будут воспроизведены. С тяжёлым сердцем я вышел из школы, бродил по дворам и заглядывал в окна. Этот город всё больше и больше утягивает меня в дрезину прошлого, делая его частью. Как бы я ни старался, ни взывал к дорогим мне людям, ни погружался в свою память, чувствовалось, что я становлюсь единым пятном с этим местом. Может, через несколько лет сюда придут люди, которых так же сослали умирать, и увидят мой труп; они сразу поймут, как долго я бродил по Зоне и вглядывался в неё, вглядывался. Как сроднился я с ней, но родным ей так и не стал.

4 мая 1993 г.

Утро заглянуло ярким лучом в маленькую комнату, где раньше жил подросток. Я влюбился в эту квартиру сразу, как только зашёл: в воздухе пахло не пылью, как везде, а жареными оладушками. Будто мама только что приготовила завтрак, накрыла на стол и села в ожидании сына. Приятный аромат сладковатого теста разнёсся по квартире и разбудил мальчишку. Он сбросил одеяло и как был, в пижаме, сползшей с плеча, с растрёпанными волосами и босыми ногами, прибежал на кухню. Я улыбнулся, когда представил себе счастливую семью, жившую здесь. Наверное, слишком уж я фантазирую, пытаясь сохранить прошлое этого места.

Шёл по западным дворам. Некоторые дома, близко стоящие к объездной дороге, заросли толстыми гибкими стволами. Их тёмно-зелёные ветки оплетались паутиной, затягивая чёрные дыры окон и входов. Близко подходить к ним я не рискнул: побоялся, что счётчик снова затрещит. Услышать этот звук – подставить себя, обречь на мучительные последние минуты.

Остановившись в недостроенном доме, напротив магазина у перекрёстка, я устроил небольшой лагерь, сготовил обед, проверил провизию и лёг вздремнуть. Когда путешествие требует терпения и ясной головы, дневной сон – то, что надо. Вот только насладиться спокойствием и одиночеством не удалось: на улице грянули, будто землетрясение, треск и грохот. Я выглянул из пустого проёма и увидел летящий по разбитой дороге «КамАЗ». Водитель то ли очень спешил по срочным делам, то ли не знал, как управлять дьявольской машиной: он подпрыгивал и извивался, словно червяк. Нужно ли говорить, что Витя Первый не тратит время зря: заставил своих ребят найти машины на ходу и разослал их, чтобы те собрали провизию, утварь и оружие. Как внезапно грузовик возник на улице, так же скоро он и пропал, оставив за собой дорогу грязи и следы огромных шин.

Я решил, что дойду до другой части города до завтрашнего утра во что бы то ни стало. Выползая из своего укрытия, будто испуганный хорёк, я побежал по объездной дороге. Всего несколько дней назад мы шли здесь вместе с Олегом, а где он теперь – не знаю. Я совсем ничего не знаю о тех, с кем встретился, с кем простился, кого оставил позади; наверное, и они уже забыли, кто я такой и когда мы познакомились. К ряду семь дней я не вспоминал об Иване Иваныче, Степане и Олеге. Переходя от автомобиля к автомобилю, я погрузился в те странные дни, что мы провели в больнице, снова ощутил горькую неопределённость, когда тебя отправляют за решётку и не называют причины, горящую злость, оттого что в тебя тыкают пальцем на всю страну, и мучительную жажду справедливости.

Мне пришлось сесть под густую ёлку: так кружилась голова. Жизнь изменилась в два щелчка чьих-то пальцев: и я, и сотни таких же, как я, гниют здесь, пытаясь оправдать политику, общественное мнение, пытаясь выгородить тех, что по ту сторону ворот, дать им последний шанс. Но этот шанс им не нужен: наши никчёмные душонки не входят в их планы и никогда не будут входить. Чего проще избавиться от тяжёлого, почти гниющего балласта.

Объездная дорога спускается под гору, сверху видны остатки улиц, словно разбомблённых на войне. Я остановился на девятом этаже дома, расположенного дальше от разрушенных. Отсюда открывается прекрасный вид на город: далеко неприступной крепостью стоят синие горы с беловатыми шапками, перед ними маячат трубы завода или какого-то промышленного учреждения, отдымившие давным-давно, а вокруг россыпью кремня лежат домики, разваленные, покосившиеся, пустующие. Я почти дошёл до Дворца, я почти дошёл до десятиэтажек: сегодня ближе, чем все те дни.

5 мая 1993 г.

– …А, нет, смотри – живой, – услышал я, когда открыл глаза.

В комнате стояли двое мужчин в форме, выданной ещё в бараке. С виду не грозные, не злые, но осунувшиеся и замороженные. Я сел на матраце и огляделся в поисках моего рюкзака: тот стоял у входа, закрытый, как я его и оставлял.

– А… А мы тут живём недалеко, – запинаясь, проговорил один. – На седьмом этаже. Услышали, вот и зашли… узнать, что за человек.

– Да свой я, ребята, – выдохнул я.

– Это-то ясно-красно, что свой, – грустно сказал другой и сел рядом со мной. – Слышь, есть чо пожевать? Тут ни черта нет, а идти к домам никак нельзя.

– Почему нельзя? – я поставил рюкзак между ног и достал две консервы. – Разве выхода к югу нет?

– Есть, но как там пройти, мы не знаем… забыли.

– Это ты, придурок, забыл! – закричал первый и угрожающе поднял указательный палец.

– Ничего я не забыл, это ты меня вечно не той дорогой вёл!

– Заткнись, понял!

– Сам заткнись!

Я громко кашлянул, напоминая о своём присутствии. Мужики тут же притихли и уткнулись в консервы.

– Так что случилось-то?

– Мы чапали по центральной дороге, а потом – счётчики – как затрещат! Мы тюкнулись куда-то на запад, а счётчики, гады, не заткнутся никак. Этот болван взял и разбил свой. Метнулись в дом, вроде, трещать перестали. Мы зыркнули, а как тут – не поняли. Хотели слиться отсюда, не получается: с востока трещит адски, с юга – болота, с севера – лес.

– Да вы чего? Я же только что с севера пришёл, там всё в порядке, пройти можно, – удивился я. Открыл и себе консерву, с ужасом обнаружив, что в руке оказалась последняя банка, а псевдолапша подходит к концу. Вчера я не смог набрать провизии из-за грузовика, выскочившего, как чёрт из табакерки.

– Ой ли?

– Конечно. С чего бы мне врать, мужики?

– Так вдруг ты из этих, из бандюков, – второй нахмурился и сплюнул на пол.

– Нет, видно ж по мне.

– А вот и не видно, – огрызнулся первый. – Встретились нам, ещё на той стороне, группка мужиков: с виду обыкновенные, шутливые, языкастые. А один сука, видимо, попался, говорит: выгребайте шмотки и хавку оставляйте. Те не спорят, а мы, ясно-красно, ничего отдавать не хотим: всё сами добывали. Тот достал перо и давай его красиво так вертеть в руках, а мы чо, нам живот жалко, оставили всё им и сами драпанули.

– Ага, а там одежда, немного пайка оставалось, карта да аптечка, – вздохнул второй. – Спасибо, мужик, что покормил, – глаза его заблестели сытостью и спокойствием.

– Да не за что. Значит, выйти вы отсюда не можете?

– Нет, никак. Да ты оставайся с нами: втроём веселее.

– Чо мелешь, придурок? Ясно-ж-красно, у него дела.

– Какие дела в Зоне? Нас сюда кинули, как сук вшивых, а ты говоришь о делах! – второй разрыдался, всхлипывая и обиженно утирая нос.

В комнате повисла тишина. Я собрал матрац, забросил на плечи рюкзак и с беспокойством почувствовал его лёгкость. Мужики, казалось, ещё больше осунулись и побледнели.

– Если хотите, я попробую вас вывести отсюда. Или возьмите карту, перерисуйте, – уставившись на носки сапог, я со стыдом подумал, что предлагать иссякающий запас еды будет неразумно.

Как по команде, они подняли головы и с полными удивления взглядами уставились на меня. Первый, почесав отросшую бороду, крякнул:

– Да не. Какие у нас могут быть дела в Зоне. Я своё уже отмотал: жду вот, когда клюкнусь совсем. А ты иди, куда шёл. Людям «приветы» от нас, болванов, передавай.

Второй толкнул его в бок и зашипел:

– Чо ты отказываешься от помощи? Вдруг он последний, кого мы видели здесь?

– Слышь, придурок, мы всё просрали, и не ему наше говно убирать.

– Как хочешь, – отрезал тот.

Мне не представлялось возможным помирить их, дать им маленькую надежду на изменение курса в жизни. Поэтому я, не попрощавшись, ушёл.

Как только разрушенные улицы кончились, а дорога круто повернулась в сторону завода, счётчик затрещал. Я направился в сторону небольшого лесочка, что пролегал южнее от дороги и наверняка соединял обходную часть с центральной. Счётчик не унимался, и теперь я начал понимать, почему мужики так заволновались, когда я предложил им пойти вместе. Хотя в глазах всё же читалась надежда. Ступив на мокрую землю, полную диких растений, я почувствовал, что если не уберу ногу, то обязательно утону, свалюсь с рюкзаком в болото. Я остановился и задумался. Мужики бежали, не соображая ни о чём, вполне возможно, что их путь пролегал от границы.

Я двинулся туда, но крепкой дороги так и не нашёл. Бродя туда-сюда, рассчитывал, как они смогли пробраться, но не придумал лучшего объяснения: мужики бежали по дороге, ведущей к заводу. Они не доходили до самого завода, а лишь срезали угол, а потому не попали ни в болото, ни в сильную радиацию. Отдыхая на краю дороги, я думал о них, несчастных, беспечных, голодных. Чем они отличаются от меня? На их месте мог оказаться любой: я, Лысая, Олег, Иван Иваныч или Степан; и мы бы так же медленно уничтожали себя своей виной. Мы, загнанные в угол, загоняем себя в ещё более ужасные и ещё более глухие углы. Так кто же нам поможет, если не мы сами? Дядя извне? Но он собственноручно затолкал нас сюда и с хохотом удалился, чтобы вернуться позже и затолкать других. Если не мы, то кто?..

Встав на дорогу, я снова услышал треск счётчика, но отступать было некуда. Побежал. Увидев широкую площадь, заполненную сломанными сгоревшими машинами, услышав настойчивый треск счётчика, я свернул чуть в сторону и скрылся за кубом постовой будки. В паре шагов от меня синела крыша и валялись снесённые лавочки, некогда стоявшие под ней. Наверное, здесь был автомобильный вокзал или просто остановка: у обочин ожидали своих хозяев автобусы и троллейбусы. По ту сторону дороги задними колёсами кверху лежали автомобили. Их ни за что не увидеть, если идти со стороны перрона, куда нас привезли. А здесь они красовались во всю.

Я прошёл мимо остановки, не приближаясь к машинам, оказался на центральной улице и, дойдя до Дворца, наконец нашёл успокоение ногам и ушам.

6 мая 1993 г.

Голова разваливалась по швам то ли от вчерашнего глотка радиации, то ли от жуткой усталости и пустоты в желудке. Ноги еле-еле держали меня и нисколько не благодарили за бесцеремонно устроенный марафон. Я доел все свои запасы, с горечью и обидой думая о собственной слабости. До магазина было далеко, а в квартире, где остановился, не оказалось даже воды. Медленным шагом дополз до соседнего дома, плюхнулся в кровать на первом этаже и уснул крепким сном.

Открыв глаза, я не понял, где нахожусь. Мне снова казалось, что я дома, только что вернулся с рыбалки, грязный и голодный, как чёрт, через час придёт Наталья, сготовит уху, и мы все вместе поедим её. Ароматная, наваристая, жирненькая, она скользнёт в моё пустое брюхо и радостно будет плескаться там. Тепло растечётся по телу, и придёт успокоение, телесное и душевное. Поиграю на сытую голову с Пашуком, расскажу ему сказку об Иване-дурачке, получившем за храбрость и удаль полцарства, красавицу-царевну и волшебного коня, уложу спать в пока что большую для него кровать и выйду на балкон подышать вечерним воздухом. И тогда ничего не захочется более. Наступит счастье. Но счастье не наступало, сколько бы я ни лежал и ни мечтал об ухе.

Магазин, в который мы заходили ранее, был подчищен до смертельной пустоты. Бандиты Первого уже успели сгрести всё и отвезти на базу. Я поблуждал по дворам, заглянул в скромный магазин-полуподвал, набрал провизии и стал выходить, как услышал громкие голоса.

– Ну и?

– А чо «ну и»? Я ему врезал разок, он вопросов больше не задавал.

Глупый смех отражался от стен и мелким страхом проникал в меня. Я знал, что эти ребята сейчас зайдут сюда, будут сметать всё с полок, потом повезут в их хранилище, а далее Первый начнёт воплощать свой план в реальность. Дверь открылась, и в магазин ввалились два плечистых малых, на лицах которых ум не особо блистал.

– Ты чо тут делаешь? – спросил один.

– Затариваюсь.

– Чего-чего?

– Затариваюсь, – сдержанно ответил я, внутренне желая послать его куда подальше.

– Ах, «затариваешься», – подразнил он меня. – Убирайся отсюда, это не твоя собственность. Выкладывай, что набрал.

Их кулаки предупредительно сжимались, зубы хищно скалились, а глаза смотрели на меня в упор.

– Я не буду ничего выкладывать: это моё.

– Чего-чего?

– Видимо, у Вас проблемы со слухом, раз Вы не слышите, что я говорю.

– Это у тебя сейчас проблемы будут! – он закричал и почти замахнулся на меня, но я вскинул автомат и направил его на бандитов.

– Кажется, вы меня не так поняли. Я взял то, что было ничьим. Теперь, когда оно лежит в моём рюкзаке, оно – моё, и вы не имеет никакого права отбирать у меня моё, – совсем не понимая, откуда взялось во мне столько храбрости и сил сказать всё это, я буравил их взглядом.

– Ладно, мужик, полегче. Это тебе не шутки.

– А кто здесь шутит? – дёрнул я автоматом, будто угрожая им.

– Мы не знали, что ты здесь. Нас Витя Первый послал, сказал, мол, еды надо собрать для голодных в одно место; вот мы и поехали.

– Я голодный, и это моё место. А теперь можете идти отсюда, – сдерживая злобу, возникшую во мне при упоминании имени этого ужасного человека, подхалима и вора, я проводил мужиков автоматом до их «КамАЗа».

Они молча уехали. Усевшись на лестницу, я испугался, что мой опрометчивый поступок изменит отношения с Первым. Мне совсем не стоило так вести себя, но, на секунду вспомнив того несчастного на дороге, двух безжалостно обворованных мужиков, жестокие действия и разговоры бандитов, хитрую ухмылку и наглое подхалимство Вити, я решил, что ничего страшного не случилось: они всего лишь встретили должное сопротивление. Отобрать еду может любой, но дать её просто так, безвозмездно, – не каждый.

Осмотрев полки, я вынес испорченное, поджёг его за домами, не заботясь о том, что меня заметят и вместо двух амбалов могут прийти четверо-пятеро-шестеро таких же. Вернувшись в магазин, расположился. Морозильники, в которых когда-то хранили рыбу и мясо, я составил к облупленной стене, чтобы в случае чего закрыть ими проход. Но в том же самом «случае чего» я не смогу укрыться в этом месте. Выломав дверь в подсобное помещение, нашёл там шкафчик с женской одеждой, сломанные и помятые коробки и ещё одну плотно закрытую дверь. Перестаравшись, я оторвал ручку. Вместо двери я выбил плечо; казалось, с обратной стороны что-то держало и не давало двери открыться. Расстелив матрац, я поужинал и уснул.

7 мая 1993 г.

В полуподвальном помещении горит всего одна тусклая лампочка, а узнать о времени суток совершенно невозможно, когда ты подолгу остаёшься внизу. Я вышел на улицу, как мне думалось, утром, а оказалось – вечером. Над городом, закрывая потемневшее небо, собирались тяжёлые тучи, бледным ровным диском луна показывалась из-за их воздушных кудрей. Опустились сумерки, и мне приходилось вглядываться, чтобы узнать, что находится передо мной, куда я двигаюсь. Вокруг были обыкновенные панельные дома, пугающие и ничем не отличающиеся друг от друга в темноте. Среди их однообразных стен и чёрных окон выглядывали железные слоники, погнутые кольца, взрытые песочницы. Ночью они казались ещё печальнее, ещё более осиротившими.

Я шёл между домами, и в какой-то момент осознал, что я хожу вокруг: мне постоянно встречается одна и та же пятиэтажка, расписанная с одной стороны уличным художником, и я вот уже в пятый раз читаю ругательное слово из трёх букв. Остановившись, огляделся и прислушался: ничто не двигалось, ничего не происходило. Я похлопал фонарик, но тот, видимо, почил в бозе и по-партизански молчал. Приходилось идти в темноте, на ощупь, полагаясь на внутренний зов. Как мне показалось, я нашёл нежилое здание. Улёгся у входа, хотя спать не хотелось совсем. Зажёг остатки свечи и записал о сегодняшнем странном приключении.

8 мая 1993 г.

Почему, как только наступает утро, люди слетаются на моё сонное тело и жаждут склевать его? Мужчина в военной форме, абсолютно отличной от той, что нам выдали, с фуражкой на голове и сигаретой в зубах пнул мою ногу, тем самым пожелав мне добрейшего утра. Я вскочил, как ошпаренный, и уставился на него.

– Ты кто? – спросил он.

– А ты кто? – спросил я, ничего не понимая.

– Я – Алексей Петрович, для родных – Лёшка, для сослуживцев – Матрос.

– Чего-то форма у тебя не матросская, – улыбнулся я.

Но Алексей Петрович шутки не понял и, вытащив сигарету, прорычал:

– А ты кто такой-то, чтобы упрекать меня в чём-то?

– Зови меня Медведем, – поднялся я и начал убирать матрац.

– Эк-как, «Медведь». Ладно, чего ты тут забыл-то?

– Ночью заблудился, остановился там, где не мокро.

– Это ты хорошо сделал, что остановился у нас. Хочешь – оставайся с нами. У нас всегда тепло и сыто.

– А у вас откуда еда?

– Дак вчера парни мои принесли из большого магазина. Там ещё осталось: они сегодня снова пойдут.

– Понятно. Я вчера тоже одних встретил, еду собирали, да я им не дал.

– Чего так? Пожадничал? Может, они голодные были, или, может, они тоже устраивают точку выдачи еды, – Матрос сложил руки на груди, продолжая дымить сигаретой.

– Как же, устраивают. Бандиты они, вот кто. Сдалась им эта сытость другого, как телеге пятое колесо. Сманивают всех «благами», а потом заставляют убивать.

– Ты чего, Медведь, чушь какую-то несёшь? Кто ж так делает?

– Слышал про Витю Первого?

– Нет, – удивлённо проговорил мужчина, пепел упал на воротник, оставив сероватый след.

– Ну вот, услышишь ещё. И в не очень приятных словах.

Я собрался пойти дальше, но Алексей Петрович положил сильную руку на моё плечо и сказал:

– Да погоди ты. Расскажи толком, что случилось.

Выбора особого не было: в желудке – пусто, в голове – туманно. Я согласился, и Матрос, докурив, повёл меня по первому этажу. Сначала мимо одинаковых коек с тёмно-синими одеялами и белыми подушками, потом через квадратные столы с деревянными стульями. Протянул мне поднос, свалил на него тарелки с едой и посадил у окна.

– Выкладывай.

– Если помнишь ту стычку на вокзале, когда нас привезли…

– Когда у паренька пистолет отобрали? – он воткнул ложку в манную кашу и полюбовался ею, как Эйфелевой башней.

– Да, она самая.

– Помню. Потом эти люди ушли на север.

– Верно. Они осели в здании госархива, что по восточной обходной дороге. Главный у них там – Витя Первый, тот мужик, что пистолет отобрал, – я проглотил кашу в один присест, не заметив, что она так быстро кончилась.

– Ты-то откуда его знаешь?

– Ещё когда с мужиками был, ходили мы к нему, спросить, кто он, и понять для себя, что вообще из себя представляет. А он оказался гадом последним и лицемером мерзопакостным, – я, стараясь держать в себе злость, размазал по хлебцу масла и положил длинную тонкую шпроту. – Цели его просты: захватить власть в Зоне, заставить всех работать на него и иногда жаловать своё внимание людям.

– Знаешь, там, где хозяина нет, всегда будет борьба за власть. Вот ты услышал его и подумал: «А почему он? Почему не я?»

– Ничего я такого не думал, – фыркнул я, резко бросив бутерброд на тарелку.

– Ты ешь, а не выступай. Говорю тебе: только настоящий Хозяин – с большой буквы хэ – может ударить по столу и сказать: «Моё!». И все молчать будут, – он кивнул, будто согласился сам с собой. – Если этот Витя Первый не дурак, то, скорее всего, вся Зона ляжет под него и его ребяток.

– Я не хочу подстраиваться, – шёпотом сказал я, будто провинившийся школьник, желающий оправдать себя. – Я хочу, чтобы в Зоне была та свобода, о которой все говорят с самого прибытия сюда.

– Свобода? – Матрос достал сигарету и, чиркнув зажигалкой, затянулся. – О чём ты?

– Помнишь, мужчина выступал на вокзале, когда бандиты ушли с Первым?

– Ну, помню.

– Этот мужчина… я не знаю – не то чтобы дорог мне, но уж очень я уважаю его – и хоть я часто не согласен с ним, он был мне вроде как наставником. И я… я поверил ему тогда, поверил в свободу, – я слегка хлопнул ладошкой по столу. – Знаешь, я не хочу, чтобы здесь было совсем как там, по ту сторону.

– Чтобы здесь не было так, как там, нужно перекроить людей.

– Зачем? Разве не каждый хочет свободы?

– Каждый хочет, твоя правда. Но не каждый возьмёт её, – Матрос наклонился ко мне, приблизив морщинистое лицо с седыми бровями и гладким подбородком. – Свободен будет лишь один, тот самый Хэзяин, – хохотнул он, отклоняясь назад.

– Зачем ему власть?

– Руководить толпой. Ты представь только – ладно эти три отщепенца, что сейчас бродят по Зоне, – а потом? Будут жить тысячи людей, и им нужно что-то делать, им нужно куда-то идти, к чему-то стремиться. Что сделает Хэзяин? Конечно, он им скажет, что делать.

– А как же свобода выбора?

– Человек, у которого в руках собственная жизнь, либо тут же умирает, либо худо-бедно пытается что-то сотворить с ней. И часто не получается нихрена, – он вытряхнул пепел в грязную тарелку и кашлянул. – Я когда пошёл по Зоне, увидел это здание и сразу понял, что больше никуда не хочу: останусь здесь и буду свой век доживать. Со мной тогда отправились парни мои, штук десять, калеки и больные, но ничего: мы нашли незасохшую краску, выкрасили все этажи, мусор вынесли, заставили мебелью, а вчера вот за едой в масштабных объемах пошли. И что? Я взял это здание на себя, я здесь имею власть, а они, – он ткнул в сторону пустого проёма, – такие же свободные, как и те, что будут под властью всей Зоны.

– Значит, у тебя здесь навроде казармы? – спросил я, приканчивая завтрак.

– Так точно. А что, человек я военный: всю жизнь то туда, то сюда, но вот своего, – он развёл руками, – нихрена не вышло. Тут как-то и проще было – ничьё же, и быстрее – никаких документов подавать не надо, никто над тобой не стоит.

– Сколько сейчас с тобой?

– Около тридцати нас. Многие больные, пара человек с туманным прошлым, но крепкими руками, ещё пара стариков-медиков. Так что скоро будем открываться, – он радостно улыбнулся и поднялся.

– А чем заниматься будете?

Матрос замер, словно его огрели обухом по голове. Он цокнул и проговорил, будто это было давно известная истина:

– Как чем? Помогать людям будем: кому еды, кому воды, кому медицинская помощь, кому жилищная помощь.

Я умолчал о том, что его программа уж очень похожа на программу Первого. Матрос прижал сигарету к тарелке и поставил поднос на стол раздачи. Знаком он позвал меня за собой. Выйдя в широкий проём, мы снова оказались в казарменной, где рядами располагались кровати и деревянные тумбочки, подобранные одна к другой. На некоторых подоконниках стояли горшки с цветами, Матрос крякнул и выдал:

– Это девки. Нравится им ухаживать за травками, ну я и предложил поставить эти чуды-юды, – зеленоватые растения со склонёнными копьеобразными листьями грозились истыкать нас иголками. – Нашли их в какой-то оранжерее – как они сохранились, одному Яхве известно – пересадили, а они раскрылись так, что кажется, сейчас голову откусят.

– Это же алоэ.

– По чём мне знать? Девки этим занимаются.

– А много их?

Матрос поднялся на один пролёт и остановился.

– Кого? Травок или девок?

– Женщин.

– Пятеро всего, но золотые – с ума сойти. Одна кашеварит день и ночь, другая на медпомощи сидит, третья где-то нашла стиралки, четвёртая – бухгалтер от бога, пятая – тоже ничего.

Мы поднялись на второй этаж. Среди однообразных кроватей стояли столы с шахматами, шашками, нардами, домино и картами. Стены выкрашены в голубовато-зелёный цвет аккуратными мазками, словно работу выполнял мастер-маляр. Я подивился строгости казармы, её простоте и незатейливости. С уважением глядя на Матроса, сказал:

– Молодцы. Прелесть сделали из брошенного дома.

– Да чего там. Тут ещё работы знаешь сколько? В подвале – срач дикий, кладовки на третьем этаже до конца не разобраны, а полы, видишь? отмывать месяц придётся.

– Ничего. Вы раньше справитесь.

Мы спустились на крыльцо, где утром он нашёл меня. Я, пожав Матросу руку, взвалил рюкзак, наконец-то наполненный едой, и попрощался.

– Куда ты теперь? – крикнул он вслед.

– Не знаю.