Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 5
21 апреля 1993 г.
Проводили Лысую до того дома, где сами недавно ночевали, что стоит напротив жёлто-синего магазина на площади. Она поблагодарила нас и грустным взглядом, унылым махом ладони попрощалась с балкона. Наверное, это нелегко постоянно чувствовать, что изнутри грызёт неумолчная болезнь. Поэтому я не предложил ей продолжить путь с нами. Да и всё-таки женщина.
Вернулись с Олегом на объездную дорогу и двинулись в другую сторону от развилки, к лесу. На пути стояла вереница машин, маленьких и больших, проржавевших насквозь и слегка облупившихся. Дороги в городе тоже усеяны автомобилями, но их будто сдвинули, припрятали, специально расчистив проходы; здесь же они стоят так, как их покинули хозяева, нос к заду, в ожидании движения. В середине вереницы несколько машин сжались друг в друга, а далее очередь делилась на тех, кто старался успеть уехать из города, и на тех, кто думал, что северный выезд не такой проблемный. Около машин счётчик начинал неистово трещать, и я не отважился даже заглянуть в них, хотя Олегу явно это хотелось.
– Как думаешь, есть ли здесь хоть один костюм от излучения? – спросил он.
– Этот город слишком непонятный: не военный, не мирный…
– Почему «не мирный»?
– А откуда бандиты достали столько оружия?
– Так в бараке же выдавали тем, кто хотя бы его просто умеет держать, – прыснул Олег, поправляя на спине рюкзак.
– Но не каждому же второму.
– Ё-моё, твоя правда. Наверное, просто стоит поискать.
– Слушай, мы и половину города не обошли: шатаемся по дорогам и ничего толком не видим, – зло проговорил я. На секунду мне стало обидно, что человек, который в самом начале кричал за свободу, тащится прямо по дорогам и боится ступить мимо.
– А что ты предлагаешь? – Олег кинул камень в дверь некогда бывшей малиновой «Волги», с душераздирающим скрипом она приоткрылась и, покачавшись, замерла.
На сидении лежала багажная сумка, людей не было. У меня засвербело в носу.
– Предлагаю… предлагаю разделиться.
– «Разделиться»? Ёлки-палки… и куда же ты пойдёшь?
– Куда-нибудь, – нехотя ответил я. Что ему за дело, куда я направлюсь, если нам не по пути?
– Вернёшься к Иванычу и будешь сажать с ним морковь? – он сплюнул в грязный снег. – Вот только он тебя и за дверь не пустит. За Степаном тебе не угнаться: давно в горах свистит. Куда ты двинешься, а, одинокий Медведь?
– Куда надо, туда и двинусь, беспечный Олень.
Олег сбросил с плеча рюкзак, выложил матрац и протянул ладонь в ожидании его доли обеда. Прицепив матрац, я отдал ему консервов и не-лапши. Когда говорить стало не о чем, он снова сплюнул и пошёл рядом с дорогой, полной брошенных машин.
Пишу, сидя в магазине, где мы ночевали вчера. Чувствую себя предателем, но утешаюсь тем, что наконец я достиг той самой свободы, о которой Иваныч говорил всем на вокзале. Как же так случилось, что я сказал то, чего совсем не хотел говорить? Или хотел, но только боялся? Что случилось, то случилось; сейчас это уже не так важно, как то, что я остался один и у меня нет цели двигаться вперёд.
22 апреля 1993 г.
Утро для меня почти не наступало: я просидел на матраце всю ночь, прижимая к себе автомат. Внутренне я всё ещё продолжаю винить себя в такой скороспелости и опрометчивости. Не стоило так грубо отвечать Олегу – мы не враги. Теперь он, наверное, злится, что я забрал всё: и спальное место, и оружие, и еду. Ничего, в городе полно магазинов, он выкрутится.
Наскоро поев, я собрал вещи и отправился на восток, к горе. За жилыми домами стоит школа танкообразного плана: к прямоугольному корпусу добавлены две пристройки, делающие его похожим на военного бога. За школой развернулся лес, всё ещё полный нетронутого снега. Странно видеть такие же деревья с голыми ветками, такие же панельные и кирпичные дома, выкрашенные в одинаковые цвета, такие же детские площадки, с ржавыми слонами, с погнутыми кругами, с некогда крашенными шинами, здесь, в этом городе, далёком от родных мест. Здесь всё такое же, похожее, почти знакомое, но совсем чужое. Снег скрипел под топорными сапогами, приветствуя первого человека за столько лет. Он отзывался на все лады – от грустного до радостного – и пытался что-то рассказывать на своём языке. Стало хорошо. Я давно не гулял по лесу, весеннему лесу, ждущему своего момента цветения, но ещё полному зимнего настроения. Вдыхая свежий воздух, удивлялся, как же здесь, в этом проклятом городе, может быть замечательно.
Посидел на снегу, замочив матрац.
Чуть после полудня добрался до садов. Заросшие участки, огороженные разными заборами – на любой цвет и размер, полные снега и грязи в местах, где чаще всего появляется солнце, стоят в несколько рядов и ждут возвращения натруженных рук. Зашёл в первый попавшийся домик, зелёный с желтоватой крышей, сварил на маленькой печке риса с тушёнкой, забыл посолить, ел так, в тишине и с внутренним спокойствием.
Обошёл все дачи, нигде не оказалось воды. Только садовые баки стояли полные льда и снега, которые к лету отойдут. Возможно, здесь хорошая земля, раз тут разбиты участки, и когда-нибудь в домах снова заселятся люди, вскопают почву, найдут старые семена и посадят их, а через несколько месяцев снимут небольшой урожай, будто герои «Таинственного острова». Им и не снилось, что случилось с нами.
Торопиться было некуда, поэтому я вернулся в тот зелёно-жёлтый дом, улёгся на кровать и ещё долго разглядывал фотографию. Два улыбающихся любимых лица смотрели на меня, но не произносили ни слова, будто боялись, что они или даже я исчезнем и наша связь порвётся навечно. Милые мои, мы всегда будем вместе, пусть и на разных концах планеты. Ничего не бойтесь, никому не говорите, что боитесь, ни о чём не просите. Ни вы, ни я не виноваты в том, что так случилось, что я лежу на чужой постели, пишу о том, что совершенно далеко для вас, и думаю о вашей судьбе. Мы ничего не сделали плохого, на наших плечах нет вины, нет ответственности за чужие жизни, нет ноющей совести о будущем. Но если этого нет у нас, то этого подавно нет и у них. Я не кидаю камни в чужие огороды, и я не призываю вас к этому. Наверное, у них есть высшие планы, для которых мы – средство. Правда, эта мысль всё чаще появляется в голове, и из-за неё просыпаются гнев и обида. Вот она, жажда свободы. Нас привели сюда и сказали: «Сидеть!» Мы покорно пришли и сели, но как долго мы будем сидеть – того не знает никто. Лысая сказала, что люди уже разбрелись по местам, значит, люди перестали сидеть. Они ищут место для жизни. Для той короткой жизни, которая была прервана там и продолжена здесь, которая ещё, может быть, порадует или больше огорчит. Мои дорогие, мы всегда будем вместе: вы – в моем сердце и на этом оставшемся кусочке бумаге из того мира.
23 апреля 1993 г.
Оказалось, что недалеко от этого сада, если пройти дальше на север, организован ещё один сад. Я обошёл его кругом, ничего примечательного мне не встретилось и спустился с горы, обратно в город. Думалось, что с возвышенности будет хороша видна низина, но всё обман: лес, даже зимой, настолько густой, что ни сквозь него, ни над ним не видно, что же творится внизу; только крыши однообразных домов и верхушки деревьев торчат. Вышел прямо к тем высоким домам, что прекрасно просматривались с нашего недавнего убежища, где сейчас должна была находиться Лысая. Побродил вокруг в страхе, что снова замечу тут бандитов, но устал и заглянул в первый же подъезд. Повезло, что на втором этаже была вода: умылся, переоделся, с пустым ещё со вчерашнего вечера желудком постирал вещи, приготовил обед и наелся до отвала. Запасов становилось не очень много, но внутреннее чутьё говорило мне, что их стоит попридержать и не использовать, пока сильно не пришибёт. В ожидании, когда высохнет бельё, я улёгся спать.
Часа через два, а может, и три, на лестничной клетке раздались голоса. Я сразу понял, что бандиты вернулись в своё логово: облюбованное место пусто не бывает. Их тяжёлые ноги стучали по ступеням, их громкие вопли эхом отражались от голых стен коридоров. Временами они передёргивали затворами и гоготали, что мне становилось страшно. За те минуты, что они поднимались в своё гнездо, я думал, что растворюсь в собственном страхе, оставив после себя только лужицу. Я жалел, что распрощался с Олегом – хоть какая-то защита; я жалел, что дал Иванычу нас так легко выпинать из своего убежища – мы могли бы жить там вчетвером; я жалел и едва не плакал, потому что над моей головой живут бандиты – пах! – и нет меня.
Когда все звуки стихли, я очнулся под одеялом, мокрый, горячий, словно после болезни. Сильное желание бежать отсюда толкало меня, но я усадил себя на кровать и заставил подождать: вещи всё равно ещё не высохли. Чёрт меня дёрнул выстираться, будто я и без этого не смог бы прожить. Глядя в окно на соседний дом, я считал себя уже мертвецом. Если бандиты решат осмотреть каждую квартиру, они наверняка посчитают меня шпионом или кем-то в этом роде, хоть я таким и не являюсь. Какой шпион? Будут допытываться, что я тут делаю и почему именно сейчас, когда они тоже пришли в этот дом. Что я им скажу? Что пришёл постирать одежду? Они разбираться не станут: дуло в лоб, и всё, готов.
Немного погодя, когда лестничная клетка всё ещё молчала, когда бельё почти высохло, я собрал рюкзак и вышел из квартиры. Никто за мной не гнался, никто не тыкал мне в спину стволом, никто не увещевал меня во лжи. Насколько мог тихо, я покинул дом и, проходя близко к стенам, чтобы сверху меня не заметили, спрятался за соседним зданием. С успокоившимся сердцем спустился к площади магазина, набрал немного еды, пересёк пустынную дорогу и постучался в уже знакомую дверь.
– Кто? – спросил удивлённый голос.
– Ээ… – я совсем забыл, что мы с Олегом не представлялись ей, и сказал: Медведь.
– А, – она тут же распахнула дверь и, улыбнувшись, добавила: – Входите.
В этой двухкомнатной квартире было довольно чисто, чем там, где мы бывали до сих пор. Наверное, Лысая уже успела привести её в порядок, подготовить к постоянной жизни. Она пригласила меня на кухню, закрыв проход в одну из комнат, поставила чайник и села рядом со мной за овальный стол.
– Что-то случилось? Олень-то ускакал от тебя? – снова улыбнулась она. Её тонкие губы, казалось, никогда не показывают её прекрасной, искренней улыбки, полной и завершённой; она скорее похожа на неосторожный мазок юного художника.
– Нет, я сам ушёл от него.
– Понятно, этого-то я и боялась.
– Почему?
– Тебе удобнее идти с кем-то, чем одному: одиночество-то не так заедает, верно?
– Не знаю, ещё только день прошёл, чтобы о чём-то говорить.
Она встретила меня, словно старого приятеля, чью жизнь знает от и до. Её обращение на «ты» удивило и вместе с тем приблизило меня к ней. Всё-таки я был не так одинок, как казалось.
– Ну, ты же пришёл ко мне, а не в пустую квартиру-то, – она подмигнула и поднялась, поставила на стол кружки и залила их кипятком. В воде качались два пакетика.
– Когда испугаешься за собственную голову до смерти, не хочется оставаться с мыслями наедине, – я приложил рюкзак к стене и осторожно уселся на табурет. Не хотелось рассказывать о собственной слабости и трусости, но, чтобы не быть пустозвоном, произнёс: – Встретился с бандитами.
– С «бандитами»? Кто это-то такие? – она высыпала в блюдце изюма и кураги.
– Ты видела людей в здании по восточной объездной дороге?
– Нет, я-то никуда не заходила там: счётчик так стрелял, что я хотела просто убраться оттуда-то. А что?
– Там обосновались «бандиты» – те, что ушли вместе с мужиком, который отобрал оружие у представителя власти, помнишь?
– Лихо же вы их окрестили-то. За что? – она пригубила чаю, открыто глядя на меня.
– Уж больно на бандитов они похожи: лица воровские, в руках – автоматы, в голове – понятия. Да ещё этот, главный их, назвался Витей Первым…
Лысая засмеялась. Крошечные капельки упали на стол. Она, продолжая смеяться, вытерла щёку, и выдала:
– Вот номер-то! Вот это самомнение у человека!
Я кивнул. Чай показался напитком божественным, пусть и собран он был миллионы лет назад. Аромат сохранился и витал над кружкой, щекоча в носу. Трясущиеся руки словно прилепились к горячей кружке.
– Не стоило называть людей бандитами-то, потому что они так выглядят или так говорят, – сказала Лысая, успокоившись. – Ты-то тоже не похож на добропорядочного человека, будем честными.
– Правда?
– Ещё как. Одного твоего голодного, обречённого взгляда-то хватает, чтобы убежать в другой конец-то мира. Наверное, это всё из-за бороды и отросших волос. И всё-таки они этого не заслужили, ведь они-то же ещё никого не ограбили и не убили, верно?
– Спорный вопрос, – ответил я, вспоминая застреленного на дороге мужчину.
– Поэтому-то ты побоялся, что они убьют-то тебя, как только увидят? – размахивая курагой в руке, поинтересовалась женщина.
– Конечно.
– У тебя у самого-то оружие ведь есть, чего бояться?
– В тот момент я совсем про него не думал, меня больше волновала моя шкура.
– То-то, – цокнула она, – каждого волнует только своя собственная шкура, правда, по-разному.
– О чём ты?
– Как я поняла, этот Витя-то Первый, – она хмыкнула, – заперся в том здании на восточной объездной, окружил себя вооружёнными людьми, кого-то отправил в разные стороны, чтобы распространять свою власть-то. Вот вам и первый вариант-то спасения шкуры. Ну, или просто запираемся в квартире, бежим от одного безопасного места до другого, боязливо вглядываемся в щёлочки – вот и второй вариант-то.
– Тебя послушать, так получится, что все мы только и делаем, что спасаем себя.
Её слова задели меня, и я, обидевшись, глотнул горячего чаю. На глазах выступили слёзы, губы и язык горели, будто калёного железа лизнул. Маленький червячок шевелился в душе и шептал, что она права. Бесконечно права. А на правду нельзя обижаться.
– Разве это не так? Все наши попытки заработать денег – любыми способами – по ту-то сторону ворот, все наши знакомства, отношения – вернее, их выбор-то, все образы обустраивания домов, ведения садоводства, разведения скота: разве всё это не спасение нас-то самих? Мы делаем всё, лишь бы спасти себя, оправдать в чём-то, хоть немного приподнять в собственных или чужих глазах – спасти себя…
Она вздохнула, уставившись в кружку. Её серые уставшие глаза безразлично смотрели на чай и почти не мигали. С минуту я боролся с желанием взять её за руку: «Кто я такой?» – спрашивал я себя, – «Нужна ли ей моя поддержка?» – мысленно добавлял. Положив руку на стол, я обхватил ручку кружки и поднёс её ко рту, но тут же поставил на место.
– Значит, те тоже спасают свою шкуру? – спросил я тихо.
– Конечно. Бояться-то можно чего угодно, тем более фиктивной войны, а это ещё хуже, – она залпом опрокинула чай, вымыла кружку и ушла с кухни.
Что бы мы ни думали о другом человеке, в сущности, все одинаковы, и всеми нами движет одна сила – страх лишиться собственной шкуры. Быть может, даже мои чувства к вам, мои родные, – это желание спастись, выйти молодцом из всего дерьма, что на нас опрокинули те, кто тоже заволновался о своей голове. Так и живём: нет смысла кого-то винить в эгоизме, мы все поступаем похожим образом.
Лысая предложила мне остаться у неё переночевать, но я отказался.
– Куда ты теперь идёшь, Медведь-шатун? – спросила она, словно обращаясь к эфемерному медведю.
– Не знаю, – пожал я плечами, внутренне радуясь её точному сравнению.
– Если не знаешь, то спроси у сердца-то, чего оно хочет.
– А если оно молчит?
– Оно никогда не молчит, – улыбнулась она. – Просто иногда ты-то говоришь громче его, и тебе сложно разобрать его шёпот.
– Что же оно должно сказать?
– То, что ты желаешь на самом деле.
Стоя на лестничной клетке, я махнул ей на прощание, в тайне надеясь ещё встретить эту чудную женщину. Лысая улыбнулась и кивнула мне.
На ночь пришёл в соседний дом. Вода здесь текла еле-еле и вот-вот грозилась закончиться. Я развешал сырую одежду, приготовил на ужин супа с лапшой и сел у окна.
Сердце моё с самого прибытия сюда рвалось только назад, только к моим дорогим, и ничего оно так сильно не хочет, кроме как оказаться рядом с ними. Но что я могу сделать? Сотворить из картона их куклы и усадить их рядом с собой в ожидании смерти? Бесполезная трата времени и сил. Пусть они лучше остаются в сердце и всегда светят оттуда радостным светом любви.
Лысая как всегда права: мне нужно куда-то идти, мне нужно выбрать куда идти. Я хочу обойти всю Зону, чтобы знать, где что есть, куда можно, а куда нельзя отправлять людей. Как много времени мне потребуется для этого? Месяц? Два? Я не тороплюсь, но до следующего прихода людей из внешнего мира я должен уже всё знать про эту Зону, чувствовать каждый её уголок. Звучит слишком романтично и слишком тривиально.
24 апреля 1993 г.
Утром пришлось идти по мокрым улицам: всю ночь барабанил дождь, словно из разорванной трубы. Воздух снова похолодал; кажется, что зима здесь никогда не кончится. Снег тёмными комками расползся по тротуарам, проезжим частям, бывшим клумбам, канавам, остановкам, площадкам у домов, затвердел или притворился твердым. Под ногами скрипело и хлюпало, шлёпало и хрустело. Проходя мимо тех же самых домов, что мы уже видели, в которых мы даже ночевали, я чувствовал боль расставания с Иванычем и Степаном; по Олегу я нисколько не скучал. Где теперь они все, куда забрела их дорога?
Фонтан, облупившийся от времени, ветра и дождя, стоял посреди небольшого парка, выстроенного между двумя домами. Когда-то давно здесь бежала вода и крикливые ребятишки плескались, разбрызгивая её. Родители, оживлённо болтающие о своих взрослых проблемах, смотрели на мокрую одежду детей и внутренне досадовали за их беспечность. Старушки и старички готовы были отдать всё на свете, чтобы хоть на мгновение превратиться в крохотных девчонок и мальчишек, окунуть в воду молодые, не стёртые временем, руки, шлёпнуть по бурлящему жерлу и почувствовать прохладные капли на лбу, шее, на плечах и во рту, если далеко-далеко высунуть язык. Теперь здесь остались сломанные скамейки, поваленные ограждения, вывернутые растущими сорняками дорожки, одичавшие деревья, свесившиеся над фонтаном. Вряд ли парк вернёт себе былую славу.
За домами, чуть поднявшись в гору, я увидел площадку с памятником, куда вели несколько тропинок. Площадка почти ровным полукругом огораживала высокие серые фигуры. Наверное, ещё та, старая, уже умершая, страна воздвигла их, и до сих пор они стоят, гордые, глядящие вперёд, словно ничто в этом городе не произошло, и ничего не произошло во всём мире. Пять статуй, три мужчины и две женщины, безмолвно смотрели за горизонт, не обращая на меня никакого внимания. Я сел рядом с ними на маленький выступ и на секунду пожалел, что у меня не оказалось ни одного цветка. Надписей на памятнике я не увидел, возможно, это обыкновенный мемориал, что ставили в напоминание о прошлом, на славу настоящему и в назидание будущему. Одна женщина, в лёгком платье, с распущенными волосами, развевающимися по железному ветру, держала у груди огромный колос, пышный, богатый, едва не светящийся золотом урожая. Другая женщина, с заплетёнными в тугую косу волосами, прижимала к сердцу руку и ободряла мужчину, положив ему на плечо ладонь. Её товарищ, играя твёрдыми мускулами, поднимал над головой большую пятиконечную звезду. Мужчина, что был поставлен с правой стороны от первой женщины как бы спиной к зрителю, трубил в рог победы. На его голову небрежно набросили армейскую шапку древних времен, завязки болтались на свободе; за спиной разлетался длинный плащ, похожий на зимний камзол офицеров Первой Мировой. По другую сторону от женщины с закрученными на лбу волосами и целеустремлённым взглядом в небо стоял мужчина. В его руке покоился шарообразный шлем, ожидающий яркого света далёкого солнца.
На площади было спокойно. Казалось, что кроме меня, на всей Зоне никого нет, а наша вчерашняя встреча с Лысой, и шаги на лестнице, и всё предыдущее путешествие со стариками были всего лишь миражом, воображением старого дурака. Такая благодать царила на этом кусочке мира, такое умиротворение жило здесь, что все беды, бесконечные заботы, смерти, великие обманы казались сущими пустяками. Я долго сидел рядом с памятником, и мне не хотелось никуда идти. По небу плыли тяжёлые облака, серо-синие, молчаливые, так и не выдавившие из себя ни снежинки. Ветер почти не шумел. В лесу, что поднимался прямо за жилыми домами, за памятником, за бело-зеленоватым зданием позади, угукали и перещёлкивались птицы. Доносились тихие скрипы уставших от холода и грязи деревьев, их пустозвонные постукивания ветки о ветку.
Когда я пришёл в себя, солнце скрывалось за западными лесами, там, где простиралось озеро. Зашёл в первый попавшийся дом и решил остаться на ночь, даже не проверив, есть ли тут вода.
