Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 4

15 апреля 1993 г.

Решили остаться на месте. Слишком непривычна была для нас, старых и уставших, такая тренировка. Я до сих пор чувствую, как тянет колено, как ноют пальцы и лоб покрывается испариной от увиденного. Мысль, что на месте безымянного мужчины мог быть любой: я или Иван Иваныч, женщина или девушка, старик или юноша – выжимала из моего сердца последние прекрасные чувства и вселяла злобу на бандитов. Вот как работало подчинение. Вместе со злобой приходил страх, страх за собственную шкуру и за последний вдох, призрачный и никому не нужный.

Олег выглядит слишком бледным, но на вопросы о самочувствии отвечает, что всё хорошо. Степан молчалив и половину дня спал, лишь к вечеру вышел проверить соседние дома. Иван Иваныч непривычно задумчив. Вчерашнее приключение сильно задело нас всех.

Перешли в другой дом, где ещё есть вода. Как мало, оказывается, нужно человеку. Мы помылись и сразу преобразились. Заиграли взгляды довольством и спокойствием. Чувствуется подъём духа. Олег с энтузиазмом приготовил рис с консервами. Даже набил соли, чтобы слегка одухотворить наш ужин. Пока что это лучшее, что мы ели за всё время пребывания здесь.

Мужики разошлись по комнатам. Я сижу на кухне, но на этот раз при свече. Нашёл её в холодильнике, в одном из ящичков. Запасливые хозяйки всегда покупают несколько и расталкивают их по разным углам квартиры. Две свечи приберёг на потом: вдруг света не окажется. Из окна виднеется тёмно-синее небо, местами мелькают золотые звёзды. Здесь раньше жили такие же люди, как мы, как оставшиеся в десятиэтажках, как бандиты и как те, что остались за воротами. Они ведь так же радовались воде и свету, отоплению и газу. Они так же ходили в магазины и брали то, что им нужно. Они так же общались со своими домашними, просили их о чём-то, ходили к соседям, хоронили родственников, праздновали дни рождения. Они были такими же, как мы. Что с ними сталось? Кажется, их переселили в чужие дома, в чужие города, а может, и страны. Их судьба ничуть не лучше нашей. Но за что нам всё это? За чьи грехи мы расплачиваемся: за собственные, за грехи предков или за ошибки власти? Почему мы? Почему я?

16 апреля 1993 г.

Ходили со Степаном в магазин через дорогу на второй этаж. Странно видеть его почти нетронутым: больше половины полок заполнены алкоголем – только там, где должны были стоять самые изысканные и дорогие, было пусто – взяли на пробу. На других полках лежали пачки с сухим пайком, корм для животных, закуски к стеклянным бутылочкам, манящим томным отблеском. Взяли консерв и псевдолапшу, которую я уже не могу есть.

Иван Иваныч выглядит неважно: губы в безнадёге опустились, щёки теперь кажутся мягкими и обвисшими, глаза словно покрылись плёнкой. Печально и настораживающе. Олег всё так же молчит и, когда ничего не делает, кутается в куртку и одеяло, притворяясь замёрзшим. Пришлось нам со Степаном готовить обед из того, что нашли. Впервые осталось слишком много, чтобы выбрасывать.

После полудня отправились дальше. Шли по главной дороге, такой же измученной и всклокоченной, как наши души. Местами в ней пробиваются не просто тоненькие травинки, но уже целые лужайки, которые скоро зацветут. Интересно, когда здесь наступает лето?

Над головой стемнело, когда мы оказались недалеко от церкви. Небольшая, кирпичная, с тремя позолоченными куполами, с которых слезла почти вся краска, церквушка стояла в деревьях, и мы бы не увидели её, если бы Степан не сверился с картой. Ночевать на дороге никто не желал. Олег и Иван Иваныч отказались ужинать. Мы со Степаном разделили банку консерв, он закусил картонной лапшой, у меня же не хватило сил на это.

Я обошёл маленькую церковку: в ней ничего особенного. Изысканно расписанные иконы, вставленные в железные рамы, покрашенные под дорогие металлы, смотрят на меня со всех сторон. Только что под ногами их нет, но и то нет-нет да и промелькнут в отражении пара карих глаз, с пониманием и укоризной глядящих сверху. Канделябры опустели, почернели от скуки, вокруг, брошенные, лежат свечки, некогда поставленные во здравие или за упокой. Помолитесь за нас, люди, оставшиеся там. Поднял свечки и еле зажёг их. Только три горели долго, ярко. На секунду показалось, что в церкви снова много прихожан, склоняющих голову перед иконами, шепчущих молитвы, прикладывающих пальцы ко лбу и животу. Желание перекреститься отбил Олег, когда заметил, что я слишком внимательно смотрю на икону Божьей Матери.

– Псалтырь зачитай, – сказал он, и мне стало обидно.

Даже если сверху сказали, что веры нет, а есть власть и ничего, кроме власти, это не значит, что человек тут же, мгновенно и навсегда, прекратит верить во что-то. Необязательно верить в Иисуса Христа или Аллаха, это всё те же идолы, только более прилизанные и продаются лучше. Человек может верить во что угодно, главное, чтобы эта вера приносила ему успокоение и внутреннее счастье. И, может, моя молитва, если бы её не спугнул Олег, была бы самой искренней, самой чистой моей молитвой, здесь, в этом Богом забытом уголке мира.

17 апреля 1993 г.

Утром вышли на голодный желудок. Добрели до последних домов, точнее, до последних построек. Голые стены, пустые отверстия для окон, кое-где даже крышу поставить не успели, а провести воду – тем более. За домами и далее до линии горизонта тянется хвойный лес, тёмно-зелёный, трясущийся от порывов ветра и гулко поющий. Повернули на запад.

Тонкая тропинка увела нас в посёлок. Деревянные домики, крашенные и сломанные, стоят по краям петляющей автодороги и следуют за ней прямо за гору и к озеру, вытянувшемуся в форме неправильного сердца. Мы остались сидеть в баре-магазине, где насилу перекусили. Подобраться к воде нам не удалось: счётчики начинали так трещать, что мутилась голова. Степан отправился на гору, чтобы осмотреть местность.

На складе нашёл твёрдые соль и сахар, консервированные огурцы с помидорами, салаты, банки с заплесневевшим вареньем и соками. По всему складу разносился смрадный запах гниения.

Олег сегодня кажется живее, чем раньше: шутит и постоянно сыплет своими «ё-моё» и «ёлки-палки»; а Иван Иваныч, видно, совсем погрузился в себя: на вопросы отвечает угрюмо, чуть ли не отмахивается. Мне не нравится такое положение дел. Я не готов к тому, чтобы хоронить своих.

Степан вернулся через два часа и сообщил, что на горе всё безопасно и по сторону есть домики с водой.

– Давайте разделимся, – вдруг предложил Иван Иваныч.

Мы долго смотрели на него, пока он снова не заговорил. Я совсем не готов. Не готов отпускать людей, которые шли со мной рука об руку последние дни, страдали наравне со мной. Не готов.

– Мы поднимемся туда, и каждый пойдёт в свою сторону.

– Но мы обошли ещё не весь город, ё-моё! – возразил Олег слабым голосом, полным неудовольствия.

– Я знаю. А также я знаю, что мы держимся друг за друга, хотя могли бы идти по одиночке.

– Разве мы все не согласились идти вперёд и не разделяться? – во мне клокотало непонимание и неприятие такого безрассудного предложения.

– Мы согласились, потому что не знали, что ждёт нас здесь. А теперь мы кое-что уже посмотрели, узнали, что тут всё-таки есть еда, можно найти воду и свет. Поэтому мы можем разойтись, чтобы не быть друг другу в тягость, – устало проговорил Иван Иваныч. – Я предлагаю это не ради себя, хоть я и вымотался, и чувствую, что мне становится хуже; я предлагаю это ради вас, чтобы потом мы не ссорились и не вешали на другого вину.

– Это звучит неумно.

Как бы сильно я ни уважал Ивана Иваныча и ни восхищался его мудростью, в тот момент я хотел ударить его.

– Пусть так. Но мне кажется, что это будет хорошим решением.

– Решением для чего? – спросил Олег, поднимаясь.

– Решением для нормальной жизни здесь. Поймите, чтобы тут продолжалась жизнь, мы не можем так кочевать по дорогам день и ночь: нам надо осесть. И осесть надо всем в разных местах, чтобы люди, которые бы приходили к нам, оставались с нами навсегда или временно.

– Не понял. Ты предлагаешь организовать колонии что ли? – взбесился Олег. – Ёлки-палки, ты хоть понимаешь, о чём говоришь?

– Я говорю не про колонии, но про лагеря, куда будут приходить такие же, как мы. И мы им всё расскажем: где найти еду, воду и свет…

– Для этого и надо обойти всю территорию, – прервал его Степан.

– Я больше не могу… идти так далеко, – выдохнул Иван Иваныч и закрыл глаза. – Хочу осесть и тихо умереть через двадцать лет.

– Ты хочешь, чтобы мы разделились, а ты остался здесь?

– Да.

– Надеюсь, ты очень хорошо осознаёшь, что делаешь.

– Саныч, – последнее время Иван Иваныч только так называл Степана, – я бы молчал, если бы не осознавал. Если мы не хотим потерять людей, которые пришли с нами и которые придут потом, нам надо сделать хоть что-то. Витя Первый, или как его там, не остановится, пока не подгребёт под себя всю Зону. А мы, мы – свободные люди, решили, что в Зоне власти нет! И надо, – он закашлялся, его глаза заслезились, – надо… защитить людей от жестокости.

– Почему ты так надеешься на нас? – спросил я.

– Вы единственные, с кем я общался здесь долгое время, и я видел, на что каждый из вас способен. В конце концов… вы же не такие старые пердуны, как я.

В магазине послышались неуверенные смешки. Мысль о разделении нашей маленькой компании врезалась в меня, как грузовик в фонарный столб, и взбурлила во мне непонимание и неповиновение. Мне думалось, что эти мужики, с которыми я каждый день хожу бок о бок и сплю нос к затылку, ничуть не близки мне, и в любой момент я смогу помахать им рукой. Но теперь, когда Иван Иваныч выпалил своё предложение, мне было тяжело и неприятно. Словно он прочитал мои мысли и озвучил их, чтобы мужики тыкали в меня пальцами и плевали под ноги.

– Подумайте до завтра. А пока пойдёмте к цивилизации.

Его ранее прямая и широкая спина стала круглой и щуплой. Внутри меня сжалось комом и дрожало от необходимости принятия решения. Остальные тоже выглядели задумчивыми, даже погружёнными в одну-единственную мысль. Разделиться – шутка ли.

18 апреля 1993 г.

Не спится. Я всё думаю и думаю о предложении Ивана Иваныча. Мне не представляется, как я буду в одиночку продолжать путь, как буду искать место для сна, для еды, как буду готовить только для себя, как буду говорить только с самим собой, как буду ночами писать о прошедших днях, зажигая свечи. От такого становится дурно и одиноко. Что бы ни сказали остальные, я буду голосовать против.

Олег плохо спал всю ночь и встал за час до рассвета. Он зашёл в комнату, где я должен был спать со Степаном, но, не найдя меня, продвинулся на кухню. Домик небольшой: всего две комнаты, кухня, предбанник и кладовая. Для одного это может быть хорошим жильём. В темноте мы ещё разглядели огород, поросший сорняками, сарай, покосившийся от старости или запустения. Олег тоже выказывает желание остаться здесь, но не думаю, что Иван Иваныч согласится на такое. Я бы не решился останавливаться рядом с водоёмом, от приближения к которому трещит счётчик. Хотя в городе такие места тоже есть: впереди вроде ничего нет, но треск из кармана всё равно раздаётся. Быть может, они решили, что мы сойдём с ума, когда услышим этот звук, и переубиваем друг друга к чёртовой матери.

Когда за столом все собрались, над лесом поднялось солнце. Утренние лучи легли на сонную хвою и покрасили её в радостный яблочный цвет. Внутри стало хорошо, и я поймал себя на мысли, что тоже хочу остаться здесь. Пейзаж напомнил мне о детских временах, когда я, мелкий, вставал чуть рань и бежал на речку – нет, не чтобы позлить только что проснувшуюся бабушку. Мне нравилось смотреть, как утром неторопливо бежит река, словно никто и никогда не купался в ней, будто ни за что по ней не пускали кораблики и в неё не кидали камешки. Нравилось возвращаться домой и нести на коже тёплый запах утренней речки, болтать бабушке про чудесные драгоценности, которыми будто бы были камешки невообразимых цветов и размеров; нравилось слышать её доброе ворчание и подначивания, чтобы я ел её горячие оладушки, пахнущие молоком. И вот здесь, в таком месте, на горе и в брошенном доме я вижу то, что видел там, за воротами. Чудесна ли эта земля или меня околдовали? Почему именно тут я вспоминаю то, что не вспомнил бы ещё за тысячу лет?

Восточный склон горы осветился, и мелкие капельки на траве, на иголках заискрились. Нет, здесь всё не такое, как там. Но и здесь можно жить человеку, и здесь можно любить землю, если понимать её. Мы же, ещё пока чужие и посторонние, совсем-совсем её не знаем, но чего-то уже требуем от неё. Наверное, человеку будет мало, даже если ему предложат всё.

Иван Иваныч отверг наше предложение поселиться всем здесь.

– … Дурни, вы чего? Я остаюсь здесь, потому что устал и больше не могу продолжать путь, – он слабо посмеялся. – А вы идите себе подобру-поздорову, тоже осядьте где-нибудь.

– Эвона как. И что нам делать, пока мы так осядаем? – спросил Олег.

– Как чего? Людей встречайте, рассказывайте им, где и что есть, кто и где живёт…

– Так, я понял. Ты тоже навязываешь нам свою волю. Хрен тебе, понял? – вспылил тот. – Предлагаю тебе, – толстым пальцем Олег показал на Ивана Иваныча, – остаться тут и куковать до конца своих дней, а мы сами как-нибудь позаботимся о себе. Пойдём дальше осматривать Зону, может, и осядем где-то, но уже после того, как двинуть кони.

– Нет, ты не понял. Мы привязаны друг к другу, а потому не можем повести за собой других.

– «Повести»? Я не ослышался? Ты что, как тот Витя, что ли? Подменяешь одно другим?

– Я не это имел в виду. Если мы разделимся, то так вероятность будет больше, что люди будут защищены от власти того бандита.

– Ёлки-палки, ты всё равно навязываешь нам свою волю, – подытожил Олег, отворачиваясь к окну.

– Это всего лишь предложение, и вы в праве отказаться от него.

– Отлично, – он хлопнул по столу, – я отказываюсь.

– И я, – быстро подхватил я.

Степан молчал.

– Тогда что же вы будете делать после того, как уйдёте отсюда?

– Грабить и насиловать, – резко ответил Олег. – Ё-моё, мы ещё так мало увидели здесь, что я не вижу смысла основывать лагерь для кого-то. Да и когда они соизволят отправить кого-нибудь – мы не знаем. Мы ничего не знаем.

– Не для «кого-нибудь», а для таких же, как мы.

– Ты думаешь, они так и ждут, когда мы придём и сядем в ожидании их голодных, грязных лиц? Да ёлки-палки, они уже давно всё организовали сами – для этого не нужны мы. Как думаете, почему кто-то остался в тех десятиэтажках, а кто-то, как мы, как те бандиты, двинулись куда-то? Это всё сидит в человеке, и потому кто-то испугался перед участью быть запертым в четырёх стенах, но другие побороли этот страх и пошли исследовать эти четыре стены.

– Тогда почему именно мы двинулись?

– Мы… наверное, просто сумасшедшие, – выдохнул Степан.

– Называй вещи своими именами – пизданутые. Мы могли с тем же успехом остаться там, каждый день при воде и еде, но нет, мы попёрли в другую часть Зоны, и ещё не факт, что уйдём отсюда живыми. Но вот нахрена мы попёрли – этого я не понимаю.

– Ладно, – Иван Иваныч сдался, опуская голову. – Всё равно это ничто не изменит. Кто-то должен организовать эти лагеря…

– Зачем? Чтобы захватывать власть?

– Для чего тебе власть? Это всего лишь идол неуверенных в себе людей. Ты же сам говорил, что в Зоне власти нет, и все в это поверили. Но теперь нужно не утвердить её, как пытается сделать Витя-бандит, а до конца рассеять, что я пытался сделать там, на вокзале, но… испугался.

– Вера в свободу? – хмыкнул Олег.

– Она самая. Потому что люди, столько лет прячущиеся в собственных раковинах, совсем её не знают.

– Звучит как-то по-христиански.

– Не подменяй одно другим.

Они замолчали. Все смотрели в окно, где белый, яркий диск солнца поднялся над посёлком и заиграл лучами по крышам.

– А я, наверное, пойду своей дорогой, – произнёс Степан.

– Почему?

– Красиво здесь, а любоваться этой красотой с вами я не могу.

– Экий ты, буддист, – ехидно бросил Олег, цокнув.

– Я не буддист, но это неважно. Раз так вышло, что нас заперли здесь, я бы хотел потратить своё время по собственному усмотрению.

– Буддист-буддист. Да ладно тебе, иди на все пятьсот дорог, – он радушно хлопнул Степана по плечу.

– Заберите только от меня это чудовище, иначе я с ним в одиночку не засну, – он протянул автомат и патроны.

Олег засмеялся.

– А как же волки, медведи?

– Не думаю, что они здесь водятся. В крайнем случае залезу на дерево.

– Во даёт. Как говорится, парень ты не промах. Я буду спокоен за тебя.

Автомат я взял себе, поэтому пришлось часть провианта дать Олегу, чтобы не загнуться под рюкзаком. Иван Иваныч приготовил нам гречки с тушёнкой, заварил чай чудовищным образом – в самоваре. Распрощались сытые, не держащие ни на кого зла, горящие разными целями. Степан двинулся за гору, в лес. Мы с Олегом направились по южной объездной дороге.

19 апреля 1993 г.

Объездная дорога с левой стороны огорожена лесом, за ним проглядывают дома, мимо которых мы шли ранее. По левую руку блестит тающий лёд озера. Оно, словно неправильная раковина, растянулось с севера на юг. Потом дорога делится на две: половинка уходит в лес, другая – к городу. Мы двигались по объездной и вышли на главную дорогу, по которой проходили ранее из другой части города. Ненадолго остановились в том же большом магазине, где уже были. Непривычно и одиноко смотреть на те места, давно пройденные, но вместе с дорогими людьми. Теперь я могу их назвать по-настоящему дорогими.

Олег всё время пытается шутить и рассказывать небылицы. Меня хватило ненадолго поддерживать такой тон. К вечеру и он сдался.

Решили переночевать здесь, в тепле, рядом с едой и относительным комфортом. Я бросил матрац в углу, недалеко от полок с хлебом, здесь не дуло и не так явно был слышен запах протухшей еды. На секунду подумал о Степане, у которого не было ни матраца, ни одеяла, только рюкзак и он сам. Вздохнул об Иване Иваныче и утешил себя тем, что наконец старик получил бесплатный загородный дом с огородом. Теперь он может расслабиться. Олег улёгся на свою половину, оставив мне краешек одеяла, и тут же заснул.

Мне не дают покоя слова Ивана Иваныча о защите людей от бандитов. Неправильно называть их так, но ничего не могу поделать с собой: лицо Вити Первого не внушает мне доверия. Конечно, кто-то должен взять на себя большую долю ответственности и всё же создать лагеря, где бы люди могли полноценно жить и чувствовать себя в безопасности, где бы они смогли не просто есть и спать, но, если нужно и если это ещё возможно, образовывать пары и семьи. Но кто может взвалить на свои плечи такую ношу? А что, если кто-то уже сделал это? Мы не встречали людей, которые могли бы рассказать нам новости из другой части Зоны. И нужны ли вообще такие лагеря? Что, если задумка была иной и нам просто нужно умереть здесь? Внутри меня всё горит и шумит. Я был бы готов взять на себя ответственность, но я не уверен, что смогу, что смогу и доведу дело до конца. Что люди пойдут за мной. Кто-то всё же должен…

20 апреля 1993 г.

Странное чувство – готовить завтрак на двоих. Олег ещё спал, когда я закусывал перловку хрустящими хлебцами. За нами больше некому наблюдать, поэтому и не перед кем чувствовать себя виноватым. Может, то, что я испытывал к Ивану Иванычу было вовсе не уважение, а страх? обыкновенный детский страх перед взрослым?

Мы собирались уходить, как только в магазин зашла женщина. Её странно вытянутая голова, бледные губы просили у меня жалости. Она теребила верёвки, свисающие из рюкзака, и смотрела на нас большими серыми глазами, которые, казалось, ещё секунда – и заполнятся слезами.

– Здравствуйте, – проговорила она.

– Здравствуйте, – ответил я, пребывая в неменьшем одеревенении, чем она. Необыкновенным было слышать чужой голос, такой не похожий на мужской.

– Вам повезло: здесь ещё много чего осталось, – задорно сказал Олег.

– Спасибо, это будет кстати.

Думалось, что передо мной внеземное существо, сброшенное в эту дыру по какой-нибудь глупой ошибке. Женщина была одна, одета легко, с виду не вооружена, а её робкие оленьи глаза просили о помощи.

– Извините, – обратилась она, – вы не знаете, где здесь ближайшее место с водой? Я шла-то из другой части и немного устала.

Олег попросил раскрыть её карту и, улыбаясь, отметил ей дом.

– Вы так много успели обойти! – удивлённо сказала женщина. – А я пока просидела там у вокзала, ничего толком-то и не видела.

– Зачем же Вы сюда шли?

– Тут, сказали, уровень загрязнения меньше и чистого воздуха больше.

– Что верно, то верно. Только у озера счётчик всё равно трещит.

– Я у воды жить не буду, – она слегка улыбнулась, – своё уже отплавала. Сяду в уголке в какой-то-нибудь комнате и засну.

– А Вы… почему сюда попали? – осторожно спросил я, желая успокоить своё любопытство.

– Это слишком странная и долгая история.

Мы снова разложили матрац в углу магазина, приготовили на троих макароны с тушёнкой, и она, сидя на маленьком раскладном стуле, рассказала свою историю.

– Никогда бы не подумала, что после продолжительного лечения рака за границей буду упечена за железные-то ворота и выброшена, как использованный платок. У меня уже началась ремиссия, когда дочка прислала письмо, что что-то не в порядке с нашей документацией на недвижимость и автомобиль, – говорила она, махая в воздухе ложкой. – Она могла бы сама всё сделать, но проблема-то в том, что всё оформлено на меня, и только моя рука должна подписать бумаги. Отправлять почтой они не захотели: вроде как, забоялись, что где-то что-то потеряется, – она медленно пожевала. – Это сейчас мне понятно, что они под любыми предлогами хотели выманить меня. А тогда-то я и не подозревала ни о чём; знаете, прямо помутнение в голове. Веришь их чистым, лживым глазам, а сам идёшь прямо в капкан и сделать ничего не можешь, – женщина вздохнула. – Вот мне и пришлось вернуться домой, дав подписку о возращении. А тут мне и опомниться-то не дали, как я уже оказалась в какой-то больнице на краю земли, а потом и за воротами, как преступница.

– Значит, Вас тоже насильно затолкали сюда?

– Конечно, насильно. Думаете, кто-то будет соглашаться на такое?

– Как же так? Почему меня никто не заталкивал в чёрные автомобили и никто не вламывался в мою квартиру? – хмыкнул Олег.

– Может, Вы слишком уважаемое лицо? – спросила она, пожимая плечами.

– Да какой! Всю жизнь баранку кручу: я с 52-ого года на троллейбусах, а с 83-его, как мы с женой развелись, и на таксях по ночам да по выходным. Мне до министров далеко, ё-моё, – вздохнул он, глядя в тарелку.

– Всякое бывает. А вот Вы вспомните, наверняка подписали бумагу-то, где мелкими буквами внизу говорилось, что согласны на госпитализацию в любом состоянии ума и духа.

– Ничего такого не было. Медосмотр прошёл, докторица штемпеля поставила и дала расписаться… – задумчиво ответил он и тут же погрустнел.

– Идолы и изверги затолкали нас туда, где нам-то и не место, – с некоторой злостью проговорила женщина. – Самое ужасное, что мы с вами – не последние, кого постигла та же участь.

– Это да. А как Вы думаете, можно было бы людям здесь жить? – поинтересовался я, стараясь не смотреть в её глаза.

– «Жить»? Пожалуй-то, можно. Если бы нас так не запихивали сюда, то можно было бы и жить, – пожала она плечами. – Неужели Вам нравится здесь?

– Нас о том никто не спрашивал, когда закрывали ворота. Но раз мы здесь, то всё, что остаётся, – это сделать Зону годным для жизни местом.

– О, ёлки-палки, и ты туда же? – вспылил Олег, цокая.

– О чём это вы?

– Да так. Мы до этого ещё с двумя ходили, так вот один задвигал, что, мол, надо в людей вселять веру в лучшее, – оскаливаясь говорил он.

– Хорошая мысль-то, но трудноосуществимая. Как утопия.

– Утопия, точно! – Олег засверкал глазами от счастливого чувства метко подобранного слова. – Все же разные, и все здесь свободные.

– Мы-то? свободные? – женщина странно хихикнула. – Вы глубоко заблуждаетесь. В любом коллективе, в любом стаде, в любом косяке всегда найдётся вожак, который-то и ведёт его.

– В «стаде»? Ох, ёлки-палки. Да, мы стадо, но без пастуха, – он гордо выпятил грудь, словно защищал свою идею на поле философского боя.

– Стадо же без пастуха разбежится и превратится в волков. А дальше-то, думаю, Вы понимаете, что случится.

– Нет, честно говоря, не очень.

– Волки-то – коллективные существа, как, впрочем, и люди, а потому у них есть вожаки и, так скажем, челядь. Не может быть-то такого, что в стае из 50 волков все 50 – вожаки. Это уже не вожаки, а безмозглые самодуры, оказавшиеся же без собственной челяди. И они скорее загрызут друг друга-то, чем устроят мирные переговоры.

Она жевала макароны, остывшие от нашей долгой беседы. Острые скулы двигались, словно тяжёлые жернова. Впалые щёки, серые усталые веки, костлявые пальцы, обхватывающие ложку, – всё в этой женщине казалось живым воплощением нашей жизни. Будто с огромной, величавой Родины-Матери содрали платье, каменные мускулы, горящее пламенем свободы сердце вырвали из груди, а меч согнули в баранку; и бедную женщину, мучающуюся за наши, неизвестные даже нам грехи, бросили в глухую яму. Наверное, к такой незамысловатой, безвкусной, нежирной еде она привыкнет ещё не скоро.

– Что ж, вполне логично, – сдался Олег, кивая.

– Это не логика, а закон природы. Потому-то жить здесь можно, но не в полной свободе, как Вы говорите.

– А как же тогда?

– Конечно, под чьим-то строгим надзором, под чьими-то знамёнами, – она улыбнулась, проглотив ещё ложку сурового мужского обеда. – Людям, несмотря ни на что, надо во что-то верить.

– Вера в свободу? – вопрос Олега разнёсся по пустому магазину и повис на потолке, некогда отражавшем сотни голов покупающих еду людей.

– Свободы нет, не дурите людям головы-то, – хихикнула женщина.

– А как же там, на вокзале, неужели никто не поверил в речь Ивана Иваныча? – досада распирала меня, и хотелось, чтобы наша собеседница хоть немного оправдала то, во что я верю.

– Кто-то поверил, но не все. Верить незнакомому человеку-то невозможно.

– Но ведь все же пошли за ним!

– Они пошли от безысходности – это совсем другое. Теперь, когда каждый-то из заброшенных сюда определился с тем, чем он будет заниматься здесь, как распорядится данной-то землёй, люди пойдут только за тем, кто будет им ближе всего. Вы дадите им воду, и они будут до конца дней целовать Ваши-то пятки. Или дайте им еды, и они станут вашими псами – всё просто. Главное, не только получать-то, но и одаривать.

– Неужели все определились?

– Ну, может, и не все… – задумалась она. – Но многие-то точно.

– И где же теперь все люди?

– Кто-то до сих пор уходит не дальше вокзала или первых домов, кто-то прошёл на север, – она снова пожала плечами. – Бессмысленный вопрос. Люди-то давно уже разошлись по разным углам, хотя не все ещё нашли землю своей мечты.

– А если её здесь нет?

– Такого не может быть, – прыснула она, утирая уголки губ. – Хороший вожак-то убедил бы, что всё, что есть здесь, и есть-то мечта жизни.

– А плохой?

– Плохой не знал бы, что такое мечта.

Женщина назвала себя Лысой, отказавшись произносить своё настоящее имя. Сняв шапку, она продемонстрировала нам белую сверкающую голову и по-детски похлопала по затылку. Вечером мы бродили по магазину, выбросили всю протухшую еду в мусорные контейнеры, и без того заполненные всяким хламом. Поджечь не решились, хотя глаза Олега очень просили огня.

Легли на матрац, разложив вокруг него смятые коробки. Твёрдо, но спать можно. Перед сном Лысая сказала:

– Ты-то похож на Оленя, – обратилась она к Олегу, – такой же быстрый и неуловимый. А ты, – она повернула голову ко мне, – на Медведя-то. Такой же одинокий и задумчивый. «Мишка-медведь, где твоя Большая Медведица?» – тихо пропела она, ложась на бок.