Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 3

7 апреля 1993 г.

Как только проснулись, позавтракали остатками ужина, собрались и вышли снова в дорогу. Вернувшись к зданию с огромными греческими колоннами, мы снова услышали треск счётчиков. «Дворец» – значилось на фасаде под треугольной крышей. Необычный Дворец. Степан обвел его на карте. Мы двинулись выше, поднялись к верхним улицам, но треск прекратился, лишь когда мы оказались позади домов. Совсем недалеко располагался лес. Посмотришь вокруг: один лес, и нет никаких заборов, закрытых ворот, колючей проволоки.

Весь день шли по лесу. Иногда спускались ниже, но счётчики начинали трещать, и мы не рисковали подбираться ближе. Внезапно Олег, с криками о чёртовой матери, с комьями земли, взрытой ногами и руками, полетел вниз. Мы аккуратно спустились, в канаве счётчик затрещал настойчивее, и нам пришлось поторопиться. Олег схватился за руку Степана и моё плечо, мы рванули: всё обошлось.

Ночуем в лесу: я и Иван Иванович на матраце, Степан – на куртке, Олег, трясущийся, с грязными пальцами и щеками, завёрнутый в одеяло, – под деревом. Набрали хворосту, еле разожгли огонь, нажарили хлеба, запили его из фляжки Степана.

8 апреля 1993 г.

Двинулись дальше. Справа – лес, высокий, поднимающийся по горе, весь в рыжих пятнах. Слева – бело-красные трубы, кирпичные и бетонные корпуса, огороженные забором, заржавленной колючей проволокой. Временами попадаются брошенные машины без колёс, без дверей и двигателей, здания с выбитыми окнами, поваленные столбы и светофоры. Остановились в здании без домашних удобств: видимо, раньше здесь кто-то работал, а не жил. Сломанные столы сброшены в угол, в другой – коробки, бумаги, под ногами – стекло и куски пластика. На стенах висят блёклые плакаты с расписанием дежурств, с вдохновляющими на работу словами, с серым профилем мужчины, знакомым каждому ребёнку.

Я разложил матрац и каким-то чудом уснул. Последние дни мне не спалось, а сегодня отрубился, даже не поняв этого. Иван Иванович долго шикал на Олега, чтобы тот замолчал и не смел меня будить. Ничего не имею против разговоров, пока я сплю; удивился заботе Ивана Ивановича. Проснулся, когда солнце заходило, когда Степан отправился к соседнему зданию, чтобы не сидеть без дела. Голова кружилась; ни думать, ни двигаться не хотелось. Вот так всегда: уснёшь днём – полжизни потеряешь.

– В нескольких метрах отсюда в четырёхэтажном доме кто-то сидит, – объявил Степан, вернувшись из разведки. – Костёр разжёг.

– Надо сходить туда, – решил Иван Иваныч.

– Зачем? Чтобы нам голову снесли? А вдруг там эти, ну, те, что ушли с мужиком? – громко возражал Олег, махая руками.

– Это неважно. Кто бы там ни был, мы пойти посмотреть, что они там делают, хорошие ли это люди, да и вообще не помешает сказать, что не имеем ничего против них.

– А вдруг они имеют что-то против нас?

– «А вдруг», «а вдруг», – грубо передразнил старик. – Сходим и узнаем. Готов? – спросил он меня.

Я был более чем готов. После того, как мы решили, что будем просто идти вперёд, пока не обойдём все места или не умрём, я уже был готов к худшему. Прогулка по Зоне – вам не поездка по Золотому Кольцу.

Четырёхэтажное здание с широкими дверями стояло на небольшой площадке, визуально приподнимая дом над всеми соседними сооружениями. Уже постаревшее, но всё ещё добротное, оно красовалось выкрашенным в бежевую краску фасадом, аккуратным козырьком над входом и сероватой табличкой. Золота давно стёрлась, развеялась по ветру, но силуэты букв всё ещё складывались в слова: «Государственный архив». Архив молчаливо стоял посреди других серых зданий, взрытых снегом и грязью, засохших травою дорожек, кривых голых деревьев и густой тишины. Большая дверь со скрипом поддалась и громко ударилась о стену, но никто не выглянул, никто не спросил, кто пришёл. Пахло сыростью и крашеным деревом. В кабинетах на первом этаже лежали перевернутые стулья, столы; пыль толстыми слоями покоилась на полу, подоконниках, сваленных шкафах. Под ногами шуршала бумага, испещрённая мелкими буковками, печатями и витиеватыми подписями.

– Вы кто такие? – услышали мы зычный голос в коридоре.

Невысокий плечистый мужчина, держа в руках винтовку, шагнул в кабинет и, хрустнув шеей, повторил свой вопрос.

– Не волнуйтесь, мы не собираемся тут ничего трогать, – миролюбиво ответил Иван Иваныч.

– Эт верно, иначе я вышибу тебе мозги.

Услышав жестокое заявление, Степан нахмурился и потянулся к автомату. Спокойно положив руку ему на плечо, Иван Иваныч покачал головой.

– А что это за место, товарищ? – вежливо поинтересовался он у мужчины.

– Еть. Ты сюда шёл и не знал, што это за место? Старый, ты дубу дал? – коренастый захохотал, не выпуская из рук оружия.

– Мы просто шли и..

– Говорю один раз, – перебил его мужчина, – тут главный – Витя Первый, хоть что с ним случится – полетят ваши бошки.

Он махнул головой в сторону коридора и вышел. Мы послушно последовали за ним, переглянувшись. Что за странное прозвище «Первый»? Как у императора прям.

Коренастый вёл наверх, пресекая любое наше желание остановиться и оглядеться. Второй этаж ничем не отличался от первого: кабинеты, перевернутая мебель, рассыпанные по полу документы. Дверь на третий этаж была закрыта. На четвёртом этаже нас встретил рой любопытных взглядов и гул шепчущихся голосов. Люди стояли в две линии, тянувшиеся вдоль стен. Многие были одеты в форму, выданную ещё в бараке, за спинами и в руках – автоматы или длинные тесаки. Казалось, что идём мы на живодёрню. Олег нервозно поглядывал на людей, Степан смотрел на потолок, Иван Иваныч старался держаться решительно и стойко. Я же просто шёл вместе с ними и понимал, что либо сейчас мы подружимся с этим Витей Первым, либо разругаемся навсегда, и никто не сможет восстановить тот мир, который был в Зоне на протяжении трёх дней после нашего заселения.

Перед нами открыли дверь, осыпающуюся бежевой краской, и мы вошли в широкий кабинет. Чудом уцелевший стол, пара шкафов, флаг страны, в которой мы так долго жили, и мягкий чёрный стул. На нём и восседал тот самый Первый. Бритый, с щетиной и шрамами на лице, худой, даже несколько суховатый, мужик отнял у власть имущего пистолет на вокзале. Он оторвался от пожелтевших листов, которые рассматривал перед нашим приходом, и улыбнулся.

– Здравствуйте. Чем я могу помочь Вам?

От его жаргона, лившегося на вокзале, словно не осталось и следа.

– Добрый вечер. Мы увидели в этом доме свет и решили зайти. Уже два дня мы не встречали людей на пути, а тут так получилось.

– Добро пожаловать в нашу скромную обитель. Витя Первый, – поднявшись, он представился и, поздоровавшись с каждым за руку, сел на кожаный трон. – Чем могу помочь? У нас есть и крыша над головой, и вода, и еда: оставайтесь! – подняв брови, спросил Первый.

– Спасибо, но пока нам всего хватает, да и не везде мы ещё походили.

– А чего ходить да смотреть? Мои молодцы уже пошли: вот вернутся через пару недель с полной картой, вот можно и расселяться тогда.

– Пожалуй, можно и так, – Иван Иваныч оглянул нас, но мы молчали, как перекрытые краны. – Разве Вы запрещаете нам..?

– «Запрещать»? Я? Ну что вы! – Витя хохотнул, обнажая металлические коронки. – В Зоне – свобода, и кто я такой, чтобы кому-то да что-то запрещать!

– Забавно выходит: молодчик на входе угрожал, мол, волос упадёт и всё – секир башка! – язвительно выпалил Олег, проводя пальцем по кровавой корочке огромной Конституции.

– Ну, что ж, для своих я как-никак не последний человек, – Витя пожал плечами.

– «Своих»? – шепнул Олег, облизываясь.

Тот, видимо, не услышал и, подняв брови, вопросительно посмотрел на Ивана Иваныча, считая его главным среди нас.

– Так всё же: чем могу помочь вам?

Его вежливость и чрезмерный такт настораживали меня и, пожалуй, всех стоящих перед Витей. Олег, осмотрев шкафы, ровно стоящие книги, целёхонькие стулья, ветхие памятки и флаги над головой Первого, цокнул. Степан вздохнул.

– Просите за нескромный вопрос, но чем вы здесь занимаетесь?

– Занимаемся? – ясный взгляд Первого затуманился, он слегка склонил голову, вытянув губы трубочкой, расправил плечи и ответил: Много чем занимаемся: кто по кухне мастак, кто за порядком следит, да кто в медицине, а может, и в машинах шарит, кто дыру в полу заделает – вот все общее дело и делаем.

– А что за «общее дело»?

Бесшумно Витя выругался. Он поднялся, чтобы загладить неловкое молчание, вышел из-за стола и многозначительно поднял глаза на карту нашей утерянной страны. Степан что-то шепнул за спиной, и Первый, услышав неладные шорохи, обратился к нам, сложив руки в миролюбивом жесте. Не удивительно, что такой, как он, смог повести за собой толпу. Когда нужно – топнет ногой, заорёт, ударит под дых, а когда нужно – улыбнётся, обсыплет «спасибо» и «пожалуйста», расшибётся в лести и миролюбии.

– Дак наше, мировое, дело! – восторженно воскликнул он. – Что наши отцы пытались сделать, но не получилось. Да вот у нас, здесь, в Зоне, обязательно получится!

– Разве мы какие-то особенные?

– Конечно, особенные. Нам почти что дали шанс начать всё сначала, устроить так, чтобы все были равны, да каждый получил то, что наработал.

– И кто же всё это будет давать, ё-моё? У кого тут есть широкий карман, полный еды, тепла и работы? – фыркнул Олег.

– Да хотя бы у меня! – посмеялся Витя, разбрасывая руки.

– Откуда Вы возьмёте еду, когда запасы магазинов закончатся? Или как добывать тепло, когда там сообразят, что они всё ещё подают отопление?

– Человек может всё, стоит только захотеть, – заискивающе улыбнулся Первый. – Разобьём плодородную землю на участки, посадим тех, кто захочет выращивать, да те, кто откажется, пусть занимается лесом – чем не топливо?

– Предлагаете рубить деревья? – в голосе Степана дрогнул ужас.

– А что делать? Приходится жертвовать чем-то для спасения собственной шкуры. Да и потом, всё вырубить не получится: пока одно рубим, другое вырастет.

– Посмотрим, что Вы скажете, когда вместо деревьев останутся сгнившие пеньки, а на участках взойдут сорняки.

– Да что я могу сказать? – нахмурился Витя. – Только отдать распоряжение да сделать.

Иван Иваныч помялся, он закусывал губу, словно насильно удерживал в себе какой-то вопрос, усмирял его пыл. Олег слегка топнул ногой, то ли проверяя прочность полов, то ли привлекая внимание мужчины у широкого стола.

– «Отдать распоряжение» – значит управлять чужой судьбой. «Разбить участки» – значит указать, где чьи границы. Ё-моё! Где ж обещанная свобода?

– Свобода настанет, когда мы все приложимся к делу, когда каждый встанет в строй, закрутится, как винтик в огромном механизме.

– Винтики и маленькие, и большие бывают.

– Истинно. Но что ж я сделаю, если именно я отобрал оружие у этого хмыря? Мне ж тогда хотелось, чтобы всё не пошло к чёртовой бабушке сразу, как только мы встали на новую землю. А вот они, – он ткнул в дверь, – чего-то за мной все пошли.

Витя пожал плечами и вернулся на своё кожаное место. Взял пальцами желтоватую бумагу, повертел её и сунул в ящичек. Я сомневался, правду ли говорит этот тип или пытается выгородить диктатуру красивыми словами. Червячок неверия и гадливости поселился во мне.

– Значит, нет Вашей заслуги в том, что сейчас Вы сидите на этом троне, а не я или один из тех молодчиков? – ехидно спросил Олег, бросая за спину большой палец.

– Отчасти. Ведь что один человек в сравнении с толпой? Она взяла и понесла, а мне либо плыть по течению, либо барахтаться. Так она же меня с потрохами сожрёт. Да и разве Вы не поступили бы так же?

Олег промолчал. Витя снова поднялся, заглянул в окно, вернулся к столу.

– Я не мог допустить, чтобы здесь наступила такая же диктатура, что и там, за воротами, – голос Первого становился холодным и жёстким. – В Зоне не может процветать власть продажных шкур и сучих ублюдков.

– Ё-моё, разве не все мы хотим того же самого? Так почему люди с винтовками в руках охраняют Вас, а не кого-нибудь другого? – выпалил Олег, покраснев.

– Тебя что ли? Или, может, его, – он ткнул в меня, в Ивана Иваныча, потом и в Степана, – или его, или его? Или бегемота на первом этаже? – Первый засмеялся, уперев руки в бока, словно важный барин. – Вы можете быть слишком упрямыми, слишком честными да слишком умными, но вы всего лишь старики, которые пришли сюда доживать свой век. Да они не имеют ни малейшего понятия, как управлять людьми. А я, – он пожал плечами, –я буду строить новое государство.

– Каким образом? Загнать всех под дуло отобранного пистолета? – уши Олега приобретали алый оттенок.

– Смелый, – хмыкнул Первый. – Айда к нам в строй.

– Этот винтик сломает тебе механизм, – зло прошипел Олег, отворачиваясь от него и готовясь уйти.

Бандит нахмурился, поняв, что вежливый разговор давно прекратил своё существование и возвращение к нему оказалось бы чрезмерно лживым, фарсовым. Он выдохнул, сжимая челюсти. Короткие пальцы сложились в замок, перекрывая чёрно-серые слова «Витя» и «Хмыр». В дверь забарабанил тяжёлый кулак, и Первый, словно проснувшись, поднял голову.

– Витя, мужики вернулись, – в проёме показалась кирпичная голова «бегемота».

Тот жестом отпустил его и уже в который раз поднялся, но силы держаться не было, и он погрузился в кресло.

– Прошу прощения, но меня ждут дела. Надеюсь, следующая наша встреча будет более приятной.

Ядовитый и гордый взгляд проводил нас. Люди всё ещё стояли на своих постах, то ли боясь ослушаться главного, то ли не имея никаких других дел. Олег, первым выйдя из кабинета, подошёл к женщине и, едва не крича, выпалил:

– Убирались бы вы отсюда, пока не поздно.

Казалось, что мы совсем зря пришли сюда: что нового мы узнали? Только то, что никакой этот Витя Первый не освободитель умов людских, а очередной тиран и самодур, стремящийся усилить власть, запугивая и шантажируя людей. Его блатные воровские законы перекочевали в Зону и ничуть не изменились.

Мы поспешили подальше уйти от логова бандитов. Достав карту, Степан вывел жирную букву «Б» на здании. Мне было противно.

9 апреля 1993 г.

Ночь провели на закрытой остановке. Поели псевдолапши, зажарили немного хлеба. Еды остаётся немного, но Иван Иваныч рассчитывает, что на сегодня хватит, а за день успеем найти какой-нибудь магазин. Олег выглядит подавленным. Степан всё так же бодр и свеж. Как ему это удаётся?

Вокруг один лес, сквозь него проложена дорога, но скоро, очень скоро, она порастёт зеленью: в трещинах проглядывают листья, местами асфальт поднялся, скукожился. Дорога фронтовая.

Встретили группу из пяти человек. Все в форме цвета хаки несли автоматы за спинами. Откуда они их взяли? Те ли это автоматы, что раздавали в бараке, или новые, найденные где-то здесь? Прошли мимо, ничего не сказали и ничего не спросили.

Остановились в огромном магазине. Сварили гречневой каши с тушёнкой, запаслись обычной лапшой и псевдолапшой, консервами, спичками. Старики уснули на моём матраце.

Сижу за кассовым столом. Места мало. Чувствую себя отщепенцем мира и жизни. Хоть я и иду вместе с Олегом, Степаном, Иван Иванычем, во мне нет никакой привязанности к этим людям. Я не думаю о их безопасности, здоровье, сытости, я не думаю о том времени, что дано им. Кажется, я вообще перестал думать. В голове пустота, в груди – маета. Зачем иду вперёд? Зачем иду вместе с этими людьми, которые мне никто? Почему не остался в тех десятиэтажках, где есть вода и свет? От меня несёт гниющим мусором, безумно чешется борода и затылок, плечи и ноги стёрты. Временами прихватывает спину, болят колени, но приходится плестись по неизвестной дороге, идущей в никуда. Я устал и не могу взять себя в руки.

Всё слишком сумрачно, когда со мной нет вас, мои родные. Вот снова смотрю на ваши лица, и они кажутся такими далёкими, словно из другой жизни. А ведь прошло всего четыре дня с тех пор, как нас запустили сюда. Иду по разбитой дороге и думаю о вас, мои хорошие. Ем пресную лапшу, давлюсь и мечтаю вернуться к вам. Так дурно мне не было никогда.

10 апреля 1993 г.

Дошли до школы. Чувствую себя отвратительно.

11 апреля 1993 г.

Вкус у старых карамельных конфет похож на старый кожаный сапог: где ходил, всё впитал.

Вид школы, разбросанных учебников и тетрадей, исписанных неумелыми, только подрастающими руками, сваленных в кучи столов и стульев, отклеившихся обоев, отодранных половиц привел меня в ужас. Когда-то, всего несколько лет назад, здесь ходили маленькие ноги, желающие только одного, – спокойно жить. А теперь здесь ходим мы, выброшенные за ненадобностью люди, у которых за плечами болезнь, судимость, старость. И больше здесь никогда не будет весёлого смеха ребятишек, гонящихся друг за дружкой, никто не окликнет сорванцов, чтобы они не бегали по коридорам, они не соберутся за школой покататься с горки, как бы случайно не пробегут мимо и не поцелуют одноклассницу. Вместо них остались голые стены, запылившиеся портреты, забытые на подоконнике кроссовки, карандаши, всё ещё ожидающие своих хозяев, поблёклые галстуки и пилотки. Что случилось с этими милыми детьми, чьи радостные, полные надежд и веры в себя, светящиеся глаза смотрят на меня? Живы ли они или кто-то оказался жертвой несчастного случая? Как им теперь там, на чужих местах, вокруг чужих, среди чужих?

Останавливались в доме напротив магазина, некогда выкрашенного в жёлто-синие цвета. Степан вернулся с пакетом слежавшейся соли и килограммами рисовой крупы. Олег и Иван Иваныч сготовили обед. Без хлеба тяжко. Из дома видна главная дорога, магазин, небольшая площадь с детскими качелями на углу, противоположная улица с высокими домами. Видели там людей, но не сунулись.

Солнце, кажется, теплеет с каждым днём, хотя ветер всё ещё холодный, зимний. Приходится надевать две рубашки, чтобы сильно не мёрзнуть. Хорошо, что полусапоги не подводят и не рвутся – у Олега разошёлся шов, и из дыры торчал шерстяной носок. Степан одолжил свои берцы, выданные в бараке.

На ночь решили остаться в этой же квартире. Я побродил по другим этажам, пока старики готовили ужин, приходили в себя. Немногие квартиры были заперты: где-то двери выломало, где-то слегка лишь покосило. Картины одна другой печальнее: оставленные вещи, мебель, украшения, даже деньги. На кровати лежат покрытые толстым слоем пыли мужские брюки и игрушка Чебурашки с оторванным ухом. В шкафу, за кучей верхней одежды, приставлены к стене лыжи, вместе с обувью сброшены коньки. Уже несколько лет не тронутые духи с красноватой этикеткой всё ещё стоят на том месте, куда их определила хозяйка; на дне оставалось немного капель, но они всё так же пахли пряностями. Вид измятой детской кроватки будил мою совесть, и перед глазами всплывал образ Пашука-младенца на руках Натальи. Мне всё кажется, что я недостойно занимаю чьё-то место, когда там, за воротами, у меня есть своё, любимое, дорогое. Но деваться некуда, и я иду в соседнюю квартиру.

В доме кое-где ещё текла вода и было электричество. Конечно, не везде жива сантехника и лампочки, но удивляет, почему не каждый дом обеспечен простыми благами. Помылись. Чувствую себя обновлённым и сбросившим пяток лет. Перед сном закусили печеньем с чаем.

12 апреля 1993 г.

Наверное, наши празднуют сегодня. Потому что даже мы смогли устроить себе небольшое пиршество. Олег сходил в магазин и вернулся с бутылками шампанского и вина. Пахли они странно, но на вкус были ничего.

Снова видели людей через дорогу. Почему-то их больше интересуют высокие дома, чем низкие. Предполагают устроить штабы по всей Зоне, такие штабы, чтобы было видно из любой точки.

Ещё на ночь остались здесь же. По квартирам больше не пошёл: заброшенность, облезлость, сиротливость этого места давили меня, и в груди иногда побаливало.

13 апреля 1993 г.

Олег посмеялся надо мной, что я записываю практически всё, что мы делаем или говорим. Свою тетрадь он давно сжёг, когда готовил еду. Я хотел его уколоть, но не нашёлся. Всё же думаю, что когда-нибудь это прочитают люди, оставшиеся там. Надеюсь, эти записки попадут к моим родным. Хотя в душе я понимаю, что ничего этого не произойдёт: власть не даст и волосу, случайно вылетевшему с Зоны, упасть за ворота.

14 апреля 1993 г.

Двинулись дальше. Шагающие мимо нас дома выглядят такими одинаковыми, словно между ними уже давно царит диктатура. На небольшой площади, далее от того места, где мы останавливались, стоит фонтан. Вокруг него – лавочки, свисающие ветки деревьев. Нашли аптеку: взяли бинтов, йода с зелёнкой, просроченных обезболивающих таблеток.

Похоронили неизвестного мужчину. Лежал на дороге, простреленный в голову и живот. Сначала копали руками снег. Потом Степан сообразил поискать в округе лопаты или что-то в этом роде. К полуночи, передавая друг другу две заржавевшие, погнутые лопаты, положили беднягу за кустами. Чтобы другие меньше видели нашу топорную стариковскую работу, завалили снегом и ветками.

Думал: писать не смогу. Руки трясутся, но ничего. Стеклянные безжизненные глаза, прямо смотрящие в небо, всё ещё маячат в голове. Когда мы спускали его в яму – не поворачивается язык назвать то могилой – сквозь одежду чувствовался холод тела. Даже сейчас, пока я сижу в комнате, пальцы стынут от близкого дыхания смерти. Жалко бедолагу. Умер, как скотина, а об этом даже родственники не узнают. Неужели со всеми так будет? Это общая наша судьба?

Ночевали недалеко от места захоронения. Идти было уже поздно.

Впервые почувствовал, как болит всё тело. В ноги будто вставляли мелкие иголки до упора и медленно вытаскивали их, снова втыкали, ещё более яростно, и снова вытаскивали, ещё медленнее. При каждом вдохе рёбра стонали и плакали. От каждой буквы ноет рука, другая притворяется, что с ней всё в порядке, пока я ей не пошевелю. На щеках замерли слёзы.