Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 13

26 сентября 1993 г.

– Ладно, бойцы, возвращаемся, – скомандовал Матрос. – Посмотрели, и делать нам больше здесь нечего.

Солдатики зашептались, переглядываясь и бросая неуверенные взгляды на старшего. Он схватился за бок рюкзака, услышав треск и шум.

– Товарищ… Товарищ Матрос! Приём? – шелестящий голос Сашко эхом пролетел над колбами и растаял в конце зала.

– Товарищ Сашко, приём. Удалось починить связь?

– Как можете судить сами. Товарищ Матрос, у меня есть две новости, приём.

– Давай хорошую, – хмыкнул Матрос, поворачиваясь боком к солдатикам и прижимая динамик рации к уху.

– Здесь нет хорошей, – вздох Сашко разлетелся, словно пыльная буря, и залепил горло. – Это… это не завод. Вернее, он официально числится заводом. А неофициально здесь проводились эксперименты…

– Логично, мать твою, – вдруг взорвался Матрос. – Я сейчас смотрю на этот чёртов эксперимент!

– Товарищ Матрос, вам надо уйти оттуда. Высокий уровень радиации и…

– Не пудри мне мозги! Говори, как есть!

– Товарищ… – Сашко снова вздохнул. Солдатики переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть ни на колбы, ни на Матроса, пылающего злостью и нарастающим чувством безволия. – Этот город засекречен во всех базах, все упоминания о нём стёрли, каждому, кто работал и жил здесь, запретили говорить, потому что… Потому что завод по производству грузовых автомобилей после войны переделали в экспериментальный полигон. Они искали оружие, которое бы не уничтожало человека, но продлевало бы ему жизнь…

– Что, блядь, ты такое говоришь?

– Они думали, что воздействие радиацией на живое существо изменит его гены, позволит… «усиленно регенерировать умершие клетки». Но из-за ошибки эксперимент пришлось свернуть, правительство попыталось замять дело, уничтожить завод, любые документы, отсылающие к нему. Поэтому они даже увезли всех, кто жил здесь, понизили уровень радиации…

– И пригнали нас, – закончил за него Матрос.

– Да. Может быть, они хотят повесить это всё на нас, а может, думали, что мы из чистой солидарности будем охранять их секрет… – измождённый вздох Сашко мурашками пробежал по моей спине. – Товарищ Матрос, уходите оттуда. Мы подождём вас у входа, приём.

– Понял вас. Отбой.

Шипение прекратилось. Молчаливые солдатики потупились, застыли, словно статуи. В зале восстановилась многолетняя тишина. Казалось, будто нас и не было вовсе. Я подошёл к Матросу, схватил его за рукав и потряс. Он медленно поднял на меня глаза: за мутными стёклами блестели две крохотные слезинки, и он, едва открывая рот, бессильно проговорил:

– Уходим.

Я почувствовал, как в животе сжалось, сдавило и скрутило. Хотелось бежать без оглядки, выбросить из головы всю чушь, что мы только что увидели, узнали, забыть, навсегда забыть о человеческой жестокости. Но не получится, как бы сильно мы того ни хотели. Я смотрел в глаза Матроса, над которыми, словно купол, нависли давно поседевшие брови, мягкие, в складку, веки, а под ними пролегла тёмная тень – свидетельство не бессонной ночи. Его рука больше не поднималась, чтобы хлопнуть меня по плечу, подбадривающе, сочувствующе. Он лишь отвернулся и, едва передвигая ногами, как будто под только что ощутимой тяжестью снаряжения, поднялся на пару ступеней.

Всё, что попалось нам на глаза: колбы, пульты, клетки, пипетки и шприцы, костюмы – всё дышало предательством человеческой натуры. Что значит «усиленно регенерировать»? Разве человеку дана такая сила? Кто мы такие, чтобы распоряжаться, сколько кому жить? Они хотели создать армию, армию долгоживущих, быстро восстанавливающихся солдат, может, даже сформировать отдельные войска, в которые ты насильно запихиваешься после тяжёлого ранения или почти неизлечимой болезни. Да и существовала бы тогда смерть? Преодолеть страх перед нею – уничтожить человеческую природу.

Солдатики, проснувшиеся от глубокого, ещё не рассеявшегося сна, друг за другом, как ягнята, проследовали на лестницу. Они шли мимо меня, и их руки беспомощно болтались, едва касаясь алюминиевых перил, ноги зацеплялись за провода, за стулья, за ноги впереди идущего. Кто-то, не удержавшись, упал на колено, потянул назад товарища, облокотился на панель и шумно, часто задышал. Пронзительный вой сирены заглушил треск счётчиков, обезумевший гомон солдатиков и взывающий к порядку крик Матроса. Аварийные лампы на стенах, над входом и приборами зажглись красно-оранжевым, завертелись. Кое-где панели засветились, экраны что-то пытались сообщить, но распадались на кубики, треугольники, параллелограммы и не могли собраться воедино. Входная дверь захлопнулась, отрезая нас от всего мира. Сгрудились солдатики, поглядывающие по сторонам, перекрещивающиеся, ожидающие полными слёз взглядами решения старшего.

Держа высоко голову, Матрос спустился и, расталкивая парней, пробился к центру кучи.

– Кто-нибудь, попробуйте разобраться с панелями, а остальные – за мной.

Пару солдатиков побежало к горящим приборам, в суматохе разглядывая надписи над кнопками, бумаги, памятки, но из-за толстого слоя пыли невозможно было в чём-нибудь разобраться.

– Что ж это за такое? – крикнул в сердцах стоящий рядом со мной парень. – Почему от одной чёртовой кнопки зависит весь этот космодром?

И он был прав, ругая инженеров, так глупо и неосмотрительно спроектировавших приборы. Аварийная кнопка должна быть большой и яркой, закрытой и вообще удалённой от всего, а не расположенной ближе всего к выходу, на самом краю панели, крошечной и незаметной.

Толпа, как засор, застряла на верху лестницы, наваливалась и тянула на себя ручку двери, но ничего не происходило. Мы были заперты – все знали это, чувствовали всеми клетками и нервами своего существа, но до последнего никто не хотел верить в неудачу.

– Това…щ Матрос! – раздалось в рации. – Това..! Приём!

– Сашко? Что, чёрт возьми, происходит? – взревел Матрос.

– Я просил вас уйти. Я просил! Мы включили уничтожение подземного полигона.

– Сашко, скотина! Кто давал такой приказ? Выпусти нас отсюда!

– Я… я не могу! Я думал: вы ушли – Сидорович сообщил, что кто-то вышел из второго корпуса.

– Кто вышел? Мы все здесь, – Матрос цокнул, задумался и заорал на весь полигон: – Дармоеды! Эти сукины дети бежали, как крысы!

Солдатики переглянулись. Команда, оставшаяся в предбаннике, услышав разговор Сашко со старшим, решила самовольно покинуть здание то ли от страха, то ли от безысходности.

– Товарищ Матрос, я… могу вывести вас, но это будет самоубийством.

– Делай, что надо. Мы не собираемся гнить здесь!

– Зайдите в комнату под лестницей через десять минут. И, пожалуйста, не выходите, но, если что-нибудь случится, уничтожайте – не думайте.

– Что? Что должно случиться?

Ребята отыскали дверь, загороженную алюминиевым полотном, открыли и поочередно пробрались внутрь.

– Чтобы открыть внешнюю и внутреннюю дверь, мне придётся убрать всю защиту полигона. То, на что вы смотрите, откроется также. И я не гарантирую, что внутри – что-то дружелюбное.

– Ладно, чёрт возьми. Сейчас не о лирике. Делай, что нужно. Как только мы выберемся, я свяжусь с тобой.

– Понял. Десять минут. Отбой.

Матрос пнул стул, отскочивший и упавший на бок. Войдя в комнату, полную шкафчиков с защитными костюмами, респираторами, баночками различных цветов, транквилизаторами, мы нашли солдатиков сидящими на полу. Сгорбленные спины, долгие вздохи, избегающие взгляды, застывшие руки – всё лучилось измождением и слабостью. Матрос стащил со спины рюкзак, уселся рядом с товарищами, откинулся к стене и закрыл глаза.

Отрезанные от мира, насквозь пропитанные радиацией, усталостью и безнадёгой, жалкие и никчёмные, мы сидели в комнатушке, где раньше одевались работники «завода», выходили к своему эксперименту и издевались над ним, издевались. Сколько живых существ побывало в их руках? Сколько ещё могло бы оказаться? Да и зачем прибегать к радиации? Ведь доказано же, что она калечит, уничтожает, а не делает непобедимыми и тем более ничего не восстанавливает. Неужели они верили, что смогут приручить атом, заставить его работать не с отрицательной, а с положительной силой? Наивные романтики. Как и мы, с надеждой глядящие в потолок.

Что теперь делать с правдой, обрушившейся на нас, как снежная лавина? Мы хотели её узнать и узнали, но стало не легче, а только сложнее. Теперь, кроме тех, кого увезли, растолкали по уголкам мира, спрятали, и мы в курсе. Что сделают с нами? И как нам смотреть в глаза казарменным, семейным, умирающим, да и бандитам? Сказать, что город создали лишь, чтобы провести эксперимент, его тщательным образом засекретили, отделив от чего бы то ни было на множество километров; сказать, что повсюду валяются противогазы, оружие потому, что опасность могла в любую минуту вырваться за стены «завода»; сказать, что мы, запертые здесь, нужны лишь для того, чтобы больные, старые, преступные тела защищали их секрет до последнего. А выступление про «постоянное ударное функционирование» общества – очередная красивая сказка. За что мы страдаем, за что страдаем мы?

– Товарищ Матрос, приём, – зашипел голос Сашко. – Две минуты. Вы готовы? Закройте как можно плотнее дверь.

– Не волнуйся, юный Белл, уже всё сделано.

– Товарищ Матрос, извините. Никто не хотел, чтобы так получилось.

– От слов твоих уже не жарко и не холодно. Главное – выбраться отсюда живыми, – Матрос вздохнул, повернув голову в другую сторону. – Кстати, откуда ты знаешь, что здесь есть комната под лестницей? Мы-то её даже не заметили.

– В главном корпусе есть центр управления полигоном. Здесь и архив… был, но кое-какие карты и планы остались. Нашли журнал с записями всех экспериментов – кто-то пытался сжечь его, но не вышло.

– А нахрена без команды закрыли всё?

– Подумали, что никому не нужно знать об этом. Неправильно всё это.

– Подумали они. Десять минут ничего бы не решили – могли и подождать.

– Виноват, товарищ Матрос, – помехи пропали, но через секунду снова раздались в комнатке: – Минута. Готовы?

– Поехали, чего уж там, – Матрос поднялся, отцепил от рюкзака автомат и достал пару гранат.

27 сентября 1993 г.

Солдатики повскакивали, зашуршали, достали стволы, некоторые приготовили аптечки, кто-то поправил противогаз, сменил патрон; со всех сторон слышалось новое, уверенное, сильное дыхание. Двадцать два чёрных дула строго смотрели на дверь в ожидании.

– Готово! – крикнул Сашко.

Никто не дёрнулся. В комнатке стояла гробовая тишина. За стеной послышались щелчки, бульканье спускающейся воды, скрипящие повороты ручки. Что происходило в зале, никто не знал, и на секунду я поймал себя на мысли, что знать этого не хочу вовсе. Что бы там ни было, пусть оно пройдёт мимо, пусть путь наш будет свободен. И я бы перекрестился, но вспотевшие руки крепко держали автомат, и я бы помолился, но, в очередной раз удостоверившись, что там, наверху, никто не наблюдает за нами, никто не возвращает на дорогу истины, укрепился в мысли, что Бог человеку не указ, да и сам он давно махнул на нас рукой.

Раздались быстрые-быстрые шаги, не громкие, не тяжёлые, как у человека в сапогах. Как только они стихли где-то над головой, послышались другие, похожие на перебор, третьи – на прыжки, четвёртые – на шарканье. Ни животного рыка, ни жалобного крика, ни скуления не доносилось из-за двери, но мы всё равно стояли в ожидании. Пальцы на ногах похолодели, со лба по вискам тёк пот, но вытереть его было невозможно, спина, измождённая, похрустывающая у поясницы, болела и, казалось, разваливалась на части.

Скрип алюминиевого холста заставил нас напрячься; Матрос поднял ладонь в знак стоического ожидания. Лёгкий удар пришёлся по двери, кто-то из солдатиков, пискнув, вжался в стену. Спустя минуту удар повторился, но окреп силой и настойчивостью. Дверь, открывавшаяся не в нашу сторону, не желала поддаваться. Над головами продолжали ходить, а желающий войти в раздевалку всё никак не удалялся. В припадке озлобленного любопытства он ударил дверь: когти лишь поцарапали поверхность, но открыть не открыли. Тогда он разбежался и, приложившись в третий раз, выбил дверь. С громким шлепком она упала к ногам; солдатики вдохнули.

На пороге, играя торчащими из-под лохмотьев шкуры карминными мышцами, стоял огромный пёс. Из скалившейся пасти обильно текла слюна. Готовые к нападению ноги слегка приподнимались и царапали плитку. Пёс несколько мгновений разглядывал вооружённых людей, то ли прикидывая свои шансы, то ли ожидая выстрелов, и не дёргался. Матрос, словно загипнотизированный, всё ещё держал руку и с ужасом смотрел на существо. Сказать, что оно живое, было сложно, однако оно двигалось, дышало, сверкало глазами, капало слюной. За спиной пса толпами шагали такие же всклокоченные, полуцелые, полуразъеденные животные, отдалённо напоминающие кошек, свиней, лисиц, собак. Они мало обращали на нас внимания, видимо, предоставив этому псу следить за запертыми в крохотной комнатёнке людьми.

Пронзительным шипением в рацию крикнули:

– Товарищ Матрос, вы живы? Где вы?

Осторожно, стараясь не испугать пса и не дать ему лишний повод броситься на нас, Матрос опустил руку и едва гнущимися пальцами нажал кнопку.

– Сашко, мы внизу, – сухо проговорил он.

– Как внизу? Дверь открылась?

– Вроде, да. Куда-то же этот зоопарк девается.

– Неужели… Неужели они живые?

– Ещё какие. Один вон нас сторожит.

– Агрессивные? Хотя мы бы сейчас не разговаривали, если бы… – подумал Сашко вслух. – Что же нам теперь делать? Мы не можем закрыть ворота без вас.

– Сашко! Есть ли у нас связь с внешним миром?

– Н… нет, товарищ Матрос. Мы можем только принимать сигнал и передавать между собой. Уже пытались связаться с тамошними станциями, но сигнал как будто мимо проходит.

– Сашко! Можете вещать на всю Зону?

– «Вещать»? Зачем?

– Надо сообщить, что происходит. Надо предупредить, чтобы все заперлись, по возможности вооружились и, если вдруг встретят кого, не смели делать резких движений. Или вообще пришли в Казарму.

– Что Вы такое предлагаете? Нам надо защитить мирных людей, а не учить их, как обороняться!

– Сашко! Здесь я отдаю приказы, – рубанул Матрос. – Мы не знаем, что они такое: они проходят мимо и не реагируют на нас, а этот выломал дверь и, как дурак, пялится.

– Неужели… они разумны? Хорошо, я включу общее вещание. Но я не представляю, что мы будем делать потом, – бессильно закончил Сашко.

– Ничего, за это надо волноваться мне, а не Вам. Сашко! Отправьте дезертиров в Казарму, пусть помогают готовиться. Ввожу военное положение! Отбой.

Солдатики вперили взгляды на Матроса.

Кто-то борется с болезнью, как Лысая, кто-то – со старостью, как я или Иван Иванович, кто-то – с порядком, как бандиты. Не всем удаётся победить: уставая, некоторые опускают руки, другие же и вовсе не пытаются противостоять. А нам теперь предстояло бороться с тем, чего мы не понимаем совсем. И нужно ли бороться?

Матрос поправил рюкзак, крепче сжал автомат и, прочистив горло, крикнул:

– Пли!

Двадцать один выстрел прогремел, как гром. Мокрая от слюны и крови пасть сомкнулась, пытаясь противиться, защититься, высказать последнее слово. Бессильное тело пса лежало у двери, солдатики с удивлением разглядывали растекающуюся под ним лужу. Матрос, оборачиваясь ко мне, бросил:

– Сегодня жалеешь их, а завтра они придут к тебе домой и без задней мысли сожрут.

Я не успел ничего ответить. Звери, увидевшие расправу над своим, сорвались, ломая строй, гавкая, визжа, царапаясь, кусаясь. Парни выбежали из комнатки и, стреляя во всё, что движется, перепрятывались за колбами. В костюм вцепилась кошка, истошно крича, будто я отрезал ей хвост. Красные глаза сверкали ненавистью, на лбу блестела то ли побелевшая шерсть, то ли кость, бока, тощие, пегие, раздувались и тут же сжимались. Дёрнул ногой, но ничего не произошло, второй – ей хоть бы хны. Она зашипела, обнажая маленькие, но острые зубки. Рядом прогремел выстрел. Нога была цела – на костюме болтались мясистые кусочки.

– Не благодари.

Я ни за что не собирался благодарить Матроса. Спустя неделю с нашей вылазки я понял, какую глупую ошибку он совершил и как серьёзно подвёл нас под угрозу существования.

Отстреливаясь, ударяя существ по головам, солдатики прорывались к лестнице, отчищенной озлобившимися зверьми. В зале бушевала битва: кто-то отвлекал внимание на себя, ещё больше раздражая животных, другие же имели возможность убежать, но не убегали, а били, били, застигнутые врасплох. Матрос кричал благим матом, стрелял, пинался, и, казалось, не было в нём тех лет, что он прожил, ему снова восемнадцать, завтра – выпускной, а он – школьник, вступающийся за честь девчонки. Надо во что бы то ни стало надрать этим олухам задницы, пусть знают, как связываться с Матросом, с самым сильным и умным мальчиком класса. Но вокруг были не драчуны, а животные, не по собственной воле ставшие экспериментом, не кулаки шли в ход, а оружие, впивающееся в плоть, разрывающее его, и не девчонку Матрос защищал, а себя и солдатиков.

Я, как подлый трус, бежал, не смея поднимать автомат на существ, прятался за колбами, наваливался на них не в силах больше двигаться. Но, отдохнув, снова бежал, бежал от лестницы, спотыкался, прятался и снова бежал, но к лестнице. Меня хватали чьи-то лапы, в сапог вцепилась крыса, с кровавыми глазами, с длинным голым хвостом, крупными проплешинами на спине и острейшими передними зубами. Я сбил её прикладом, но со спины напрыгнул пёс, не сколько гавкая, сколько кашляя. Сбросив рюкзак, я скрепя сердце пальнул в изуродованную морду – окроплённое кровью и остатками мозгов тело свалилось на пол. Сам того не желая, я стал убийцей.

– Ребята, вперёд! Путь чист! – выкрикнул Матрос, взбежав по лестнице.

Его блестящий от крови костюм скрылся в коридоре. Солдатики, заканчивая со своими жертвами или отталкивая их, мчались за старшим. Тринадцать из них спаслись, остальные остались лежать.

28 сентября 1993 г.

Что даёт нам право называться разумными существами? Разум, который то и дело совершает ошибки, запутывает и обманывает? Чувство, которое приводит к неменьшим бедам, трагедиям и убийствам? Или этого права у нас никогда не было, но мы, возомнив себя чем-то совершенным, идеальным и оттого всемогущим, сами провозгласили свою «разумность». Где же правда?

А правда заключается в том, что мы, тридцать человек, подвергли большой опасности всех, кто живёт в Зоне, кто будет здесь жить, и даже тех, кто сюда никогда не сунется. Мучает ли кого-нибудь совесть так, как она мучает меня? Матрос, уничтожив десятки существ, не виновных в том, что их избрали подопытными, всё так же отдавал приказы, ругался на солдатиков, улыбался и курил. Парни всё так же бежали за ним, никто ему не противился, даже Олесь и тот молчал. Что это? Желание выжить любым способом? Мы сами едва не оказались заперты в зале на веки вечные, и, если бы у нас не было связи, всё кончилось бы печально. Видимо, в критическую минуту человек сбрасывает маску добропорядочности, общественных условностей и открывает истинное лицо хищника и палача.

Мы выбрались из четвёртого корпуса, заперев за собой дверь, ведущую в лабораторию, ворота. Но и там нам пришлось несладко: вышедшие на поверхность животные разбегались кто куда, сновали между корпусами, запрыгивали внутрь третьего и разрушали остатки мебели, скрывались за главными воротами и, одурев от свободы, мчались в лес, к озеру, за завод.

– Почему не отстреливаете? – заорал Матрос, увидев людей Сашко, мирно стоявших у входа.

– Зачем? Они нас не трогают.

– Посмотрим, что Вы скажете, когда кому-нибудь из них взбредёт в голову попробовать человечины.

– Что Вы говорите? – пискнул Сашко. – Отстреливать их так же бесполезно, как и приделывать собаке пятую ногу.

– Знаете, этим собакам она бы не помешала.

– Товарищ Матрос! Зачем Вы начали это? – спросил он, оглядывая нашу поредевшую группу. – Теперь зоновцы будут думать, что животные опасны.

– Они и так опасны! Чего стоит та радиация, которой они фонят. Отстрел!

– Какой отстрел? Разве Вы не поняли? Эксперимент прошёл неудачно, – одновременно радостно и удручённо произнёс Сашко. – Его заморозили, закрыли, чуть не уничтожили. Эти животные такие же чудовища, как мы с вами!

– И это не отменяет того, что внутри них – радиация, которую они разнесут сейчас по всей Зоне, а нам с вами, – он ткнул его в плечо, – её глотать!

– Вы же знаете, что это не выход… – прошипел Сашко.

Инженер отвернулся, с сожалением глядя на растерянных зверей. Матрос скомандовал построение и повёл нас по главной улице, стреляя в бездумно скачущих животных. Они шарахались от хлопков, суровых и грозных фигур, прятались за машинами, домами, в подъездах, но, почувствовав надоевшую за многие и многие годы скованность, вылетали на улицу и снова убегали. Скорченные, облезлые, с застывшим взглядом, с раскрытыми пастями, они лежали на дорогах, как выброшенные, никому не нужные тряпки.

Солдатики потеснили меня в центр колонны, чтобы я не мешался прицеливаться. За плечом болтался автомат, стучал по ноге, но я твёрдо решил, что пока ничто не угрожает моей жизни, использовать его не стану. Мысленно всё ещё оплакивал бедного пса, набросившегося на меня, чтобы отомстить за товарища. Но что, что я должен был сделать? Хочешь жить – убей, проявляешь жалость – умри. Матрос отчасти был прав, но как, как принять эту правду? Я не солдат, я не боец, я обыкновенный сантехник, идущий в строю с вернувшимися из вылазки. И что я тут делаю?

Громкий, раздражённый и обиженный на весь свет рык, сопровождающийся тяжёлым топотом, раздался за нами. Огромный, взъерошенный, слюнявый, с одним глазом, за нами по площади бежал медведь. Солдатики, крича и взвизгивая, выпуская патроны мимо, разбегались по домам. Я, не видя никакой возможности отбиться от медведя, вымотанный и едва передвигающий конечностями, забежал во Дворец. Спрятавшись за колоннами в просторном холле, сбросил рюкзак и, едва не задыхаясь, хотел было снять костюм и противогаз, но одному было сложно. Обливаясь потом и слезами, прижал к груди автомат. Из-за дверей доносились просьбы о помощи, ор и стоны. В холл ворвались Матрос с Казбеком. Первый, истерично крича, вталкивал стул в ручки двери, второй, истекая кровью, хватался за плечо.

– Нэ-нэ, нэ больно, – слабо отговаривался Казбек, пока мы оттаскивали его к дальней стене холла.

Треск стихал, и мы, едва не раздирая костюмы, раздевались. Перевязывать солдатика было непросто: он хоть и улыбался, говорил, что всё хорошо, но с каждой минутой бледнел, и кровь не переставая хлестала из раны. Матрос, кидаясь от стола к столу, из комнаты в комнату, искал нитки или леску, не соображая, что без иглы мы ничего сделать не сможем. Я перетягивал бинт, пачкаясь и едва не рыдая то ли от беспомощности, то ли от страха, прижимал к ране ладонь, слышал хриплое дыхание Казбека, видел его красную улыбку и слабое дрожание чёрных густых ресниц.

– Казбек, слышишь? – бил я его по щекам, когда глаза пугающе закатывались, садил ровнее, измазывая бежево-белую стену, и осматривал рану.

Длинная рваная полоса тянулась от ключицы до лопатки, и Матрос снова был прав, мечась в поисках ниток. Мы никак не могли помочь ему хлипенькими бинтами и скатавшейся ватой, а дотащить до Казармы вообще виделось мне невообразимым чудом.

Входная дверь, высокая, крепкая, выполненная на манер дубовых, зашевелилась, но стул не дал ей открыться. Трижды в неё постучали.

– Откройте! Он сожрёт меня!

Я не знал, что делать. Сил почти не было, вытаскивать пресловутый стул я не решился. Отдёрнув толстые бардовые шторы, я распахнул окно и крикнул: «Сюда!». Солдатик, чьё лицо блестело от крови, обезумевшими глазами смотрел на меня и, держась дрожащей рукой, еле влез внутрь. Захлопнув окно, я оглядел улицу, но ничего, кроме чёрно-красных пятен, размазанных следов и безразлично шелестящих деревьев, не увидел.

– Ты чего раздетый? – сорвался я на бедного солдатика.

– Да я… я в соседний дом забежал… т-тяжело всё-таки – разделся.

– Противогаз где? – осматривая его, допросил я.

– П-противогаз? – стеклянный взгляд солдатика, устремлённый в никуда, упал на меня, но тут же вернулся обратно. – Там оставил…

– Зараза!

– Что здесь? – Матрос, держа в руках бинты и бутылёк спирта, спустился с левой лестницы. – Что произошло, орёл?

Он, не глядя на нас, подошёл к Казбеку, похлопал его по щекам, растёр лоб спиртом, сунул ткань под нос. Солдатик поморщился и, дёрнув рукой, застонал. За дверью снова раздался крик, но смотреть на улицу я не решился, усадил напротив Казбека парнишку с кровью на лице, стащил с него рюкзак, автомат, осмотрел, все ли части целы. Не раненный, но как будто замороженный, он сидел и не замечал, что творится вокруг.

– Как он? – спросил я, указывая на Казбека.

– Никак. Мы лишимся хорошего бойца, если не залатать. А тут нихрена нет – только до Казармы топать.

– Как топать-то? Там этот ходит.

– Перебежками. До схрона дойдём, там по переходу.

– Схрон? Ты ж закрыл его.

– Я похож на идиота? Олесь открыл перед тем, как уйти с нами. Там, вроде как, кто-то из женщин должен быть.

– А как уйдём? Оставим их тут что ли?

– Вил, Вил! – Матрос потряс парнишку за плечо. Тот невидящими глазами посмотрел на старшего, приоткрыл рот, но ничего не сказал. – Пойдёшь с нами?

– Т-товарищ Матрос, я…

Он глубоко задышал, на глаза навернулись слёзы, тонкие ручейки, смешиваясь с засохшей кровью, стекали на бездвижные руки.

– Ясно. Вдвоём управимся, – подвёл черту Матрос.

Оставив снаряжение рядом с солдатиками, наказав никого не впускать и никого не выпускать, он двинулся к заднему выходу. Сбросив замок прикладом, мы открыли дверь и выбрались на улицу. Главная дорога молчала. Мы, согнувшись в пять погибелей, перебегали от угла к углу, Матрос изредка поднимал руку, осматривал периметр, и мы снова мчались до следующего укрытия. Проспект, заляпанный грязью, кровью, кусками тел, обречённо тянулся вместе с нами. Оставалось всего несколько домов до схрона, всего пять минут, но почему-то мне стало страшно, словно Казбека уже не вернуть, словно во Дворец ворвался медведь и распотрошил солдатиков.

Матрос дёрнул ручку, и с неимоверной радостью мы вползли в схрон.

Учуяв запах еды, схватили по банке тушенки и, продвигаясь по туннелю, грязными руками лопали её, как манну небесную. Пустой желудок счастливо ворчал, что его так долго морили голодом и только теперь вспомнили покормить. Казарменные отступали и шугались, встречая нас, они молча прижимали руки к груди, охали и качали головами. Матрос взял большой чемодан, в котором хранил нужные для бойцов медикаменты и инструменты, отдал распоряжение тщательно вымыть всех, кто вернётся, свалить костюмы и одежду на задний двор, сильно не контактируя с ней. Женщины и старики коротко проводили нас слезливыми взглядами и тут же разбежались выполнять приказ.

– Ну и делов мы наделали! – цокнул Матрос. – Прости меня, Медведь! Ты ж думаешь, соображал я что ли? Ни черта подобного! Господи, – шепнул он, всхлипывая, – эта чёртова Зона так изменила меня!

– Я знаю, Матрос, знаю. Мы все уже не те, но что теперь, плакаться?

– Плакаться? Кто это тут плачет? – он обиженно утёр глаза. – Одно хреново: правы были те, кто послал нас сюда, – сдохнуть нам надо было в первый же день, а мы чё-то маемся, маемся. Эх-эх-эх, и там я ничего не сделал хорошего, а тут оказалось, что я вообще ни на что не годен.

– Годен не годен, делать-то теперь что?

Он открыл дверь в магазин и, посмотрев на меня, выдохнул:

– Не знаю.

Матрос, всегда уверенный, планирующий наперед и гнущий свою линию, выглядел теперь жалким, сломленным, растоптанным.

– Я ж для себя хотел пойти туда – душу успокоить, – проговорил он, толкая в рюкзак тушенку. – Мол, нет там ничего, всё хорошо – авария и авария – чёрт с ней. А оно вон как всё оказалось. Будто Зона посмеяться надо мной решила. И этого послала, чтобы мне в урок!

Я промолчал. Потому что Матрос снова был прав: он виноват, и ему бы нести наказание, но расхлёбывать придётся всем.