Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 14
29 сентября 1993 г.
Плотно прижав входную дверь, Матрос огляделся и, не заметив присутствия медведя, бессловесно скомандовал выдвигаться. Мы едва ли не лежали на земле. Пожухлая трава пахла сыростью и горечью. Стены одинаковых домов загораживали нас, но в огромных промежутках между ними у меня начинало всё чесаться, и я, сжимая кулаки, изо всех сил держался, чтобы не издать лишний звук.
Матрос поднял руку, выглядывая из-за угла соседнего у Дворца дома, и шикнул. На главной улице, стоя широким облезлым задом к нам, в чьих-то останках копался медведь. В паре окон на четвертом и пятом этажах виднелись растрёпанные холки, осторожно приподнимающиеся в любопытстве и тут же с ужасом опускающиеся.
– Надо ж было так обосраться, – ругал себя Матрос.
Он, да и все: я, солдатики, зоновцы – понимали, что медведь никуда не собирается деваться, пока не отомстит за неспокойную жизнь, возможно, даже за порушенную семью, за хладнокровное убийство зверей – таких же жертв, как и он. Но заниматься им сейчас было несподручно: у одной из стен Дворца умирал Казбек и не приходил в себя парнишка Вил, а сколько ещё солдатиков нуждались в нашей помощи?
Матрос гуськом потащился к заднему входу. Немного отставая от него, постоянно оглядываясь на проспект, я полз следом. Видимо, медведи обладают хорошим слухом: он услышал шорохи, когда мы были на середине пути, и, зычно заревев, побежал. К морде прилипли кусочки мяса, некоторые без ведома медведя отваливались, терялись в бесконечной шерсти. Матрос, распахнув дверь и приготовив автомат, ждал меня. Запутавшийся в земле, камнях, ногах, я едва не распластался перед носом хищника – неведомая сила понесла меня вперёд и зашвырнула во Дворец.
– Засранец! – заверещал Матрос, выстреливая в морду животному и захлопывая дверь.
– Что ты сделал? – кричал я, понимая, что мы против разозлённого медведя ничего не сможем поставить.
– Заткнись! – он схватил меня за грудки, бросив автомат и рюкзак. – Заткнись, понял? Лучше принеси стол из кабинета.
Пока я составлял мебель к запасным входам, симметрично расположенным по бокам Дворца, Матрос, как смог, залатал Казбека, ничуть не отличимого от свежевыстиранной простыни, допросил Вила и накормил солдатиков. Бедняге Вилу довелось наблюдать, как два пса разорвали Олеся, зажав его на лестничной клетке. Сбежав через окно первого этажа, парнишка искал новое укрытие, но зоркий медведь увидел его и погнался. Вил метался, пока вконец не отчаялся и не прибежал ко Дворцу. Успокоившись за свою шкуру, он раз за разом вспоминал жестокую смерть товарища.
– Предложения? – спросил я, установив баррикады.
Матрос почесал лоб, нос, вконец поседевший затылок.
– Бойцы из нас никакие – сам понимаешь. А где весь народ – чёрт знает.
– Свяжись с ними, вдруг кто ответит.
Зажав кнопку, он громко и как можно тверже произнёс:
– Орлы! Докладывайте.
Тишина длилась всего несколько секунд, показавшихся мне мучительными. В груди болело, тело не прекращало чесаться, голова заполнялась вопросами, но они тут же таяли, не получая ответов.
– Товарищ Матрос! Рядовой Мелетин добрался до Казармы.
– Петрушка! Кто ещё с тобой? – по лицу Матроса скользнула улыбка.
– Веня и Дмитрий.
– Понял. Привели себя в порядок?
– Товарищ Матрос, а волосы тоже надо сбривать?
– Обязательно! Ногти состричь, всё сбросить за домом. Кучу – сжечь!
На том конце помолчали. И, словно траурный, послышался голос:
– Слушаюсь.
Потом снова зашуршало, и в эфир пробрался Сашко:
– Товарищ Матрос! Это кошмар! Что Вы натворили!?
– Отставить панику. Что случилось?
– «Что случилось»? Медведь дерёт всех, жрёт и не давится. Крысы и кошки загоняют в угол, а псы и лисы нападают там. Они умны, чёрт возьми!
– Варианты?
– Матрос! Хоть раз в жизни ты можешь не корчить из себя дурака, – устало проговорил Сашко. – Не будь дерьмом сейчас, когда мы умираем из-за твоих ошибок.
В глубине души мы знали, что Сашко прав, но сказать этого не могли: то ли боялись произнесённой правды, то ли не хотели расстраивать отношения с Матросом. В холле повисла тишина. Мутными глазами Казбек смотрел на нас и, держа руку у плеча, скалился. Матрос, встретившись с ним взглядом, сжал губы и, поднеся рацию, сказал:
– Объявляй эвакуацию и сбор у Казармы. Побудь моим Молотовым.
– Пошёл ты. Отбой.
30 сентября 1993 г.
Как четыре месяца назад мы решали, куда же нам податься, что делать, для чего жить, так и сейчас думаем, как же вернуться к мирной жизни. Если тогда мы могли плеваться и во всём винить власть, избавляющуюся от непригодного человечества, то теперь так не получится: во всём виноваты мы.
В течение нескольких дней, одолжив у Олега два грузовика, увозили зоновцев к бункеру и нагло всем врали, что скоро они смогут вернуться на свои места, скоро мы избавим Зону от нашествия существ. Люди, кроткие и испуганные, тихо сидели на кроватях, иногда шёпотом переговаривались, уважительно и вседоверительно смотрели на нас. И пусть они казались смирными, покладистыми, в воздухе витало напряжение, как в весеннюю предгрозовую минуту. Пользуясь этим затишьем, произвели перепись населения, пока прибывали новые и новые грузовики, полные толп. Насчитали 659 человек вместе с оставшимися солдатиками. Не встретив среди них Лысую и Степана, я понял, что и они покинули нас.
Ежедневно мы уходили группами, отстреливая животных, но каждый раз казалось, будто их становилось всё больше и больше. Массы лающих и вопящих бежали на нас: кто-то лишался одежды, кто-то – руки, кто-то – жизни. И, сидя за широкими стволами елей, я не знал, что было лучше, кто из нас получал успокоение: они, расставшиеся с проблемами и ужасами, или мы, горящие надеждой и мщением за своих. Держать в руках автомат непривычно и сначала казалось гнуснейшим делом. Постепенно свыкаешься с мыслью: если не ты, то тебя.
Кто ещё мог защитить стариков, семейных, только-только почувствовавших успокоение, если не мы? Бандиты иногда помогали нам, но и они, увидев, что просвета в наших стычках со зверьём не видно, отнекиваются от вылазок. Да, конечно, мы виноваты, и нам держать ответ перед всеми, но и они умеют защищаться – почему бы немного не постараться? Но бандиты, то ли всё ещё справляющие панихиду по Вите Первому, то ли просто не желающие признавать в Матросе авторитета, дисциплины не придерживались, пили и выходили из бункера по ночам, не обращая внимания ни на караульных, ни на блуждающих в округе зверей.
Старики, прикипевшие ко мне, как к сыну, почти всё время молчали, когда я приходил к ним, приносил еды и уверял, что потерпеть оставалось всего ничего. Узнав о судьбе бедной Дарьи, они совсем сникли и закрылись от всех, на мелькающего Олега бросали укоряющие взгляды, да и меня, наверное, тоже видеть не хотели. Что им мои подачки, когда нет теперь той, ради кого они хотели жить? Вере какое-то время было лучше, пока кто-то из бандитов не проболтался о том, что же случилось перед заводом; слегла и больше не встала. Старики редко приходили к ней: делать им там было нечего, а молчать и с трауром в глазах смотреть друг на друга – не каждое сердце выдержит.
Казбек, потеряв чересчур много сил и крови, отправился к праотцам. Следом за ним ушёл и Петрушка, бледный, поседевший за ночь. Да и сколько солдатиков умирает каждый день. Некоторых мы ещё успели положить у Казармы, а другим пришлось ютиться недалеко от бункера, у старой водонапорной башни. Без крестов, без табличек, без опознавательного камешка – только перекопанная земля, которая скоро засыплется снегом, а потом и порастёт травой, как и всё здесь.
Так и жили мы все эти дни, перебегая от дерева к дереву, от комнаты к комнате, от правды к неправде. Писать не было ни сил, ни желания. Только теперь нашёл в себе мужество выложить всё, как есть, что думаю. Но и то кажется мне ложью.
1 октября 1993 г.
Конец сентября выдался дождливым и хмурым. Октябрь начинается ничуть не лучше: выйдя на утренний осмотр, мы попали под ливень, промочили ноги.
Пока Роза с Владимиром, который немного откормился, но всё ещё был нелюдим, варили завтрак, разносили тарелки, вторая группа караульных и мы, только что вернувшиеся с обхода, застряли в душе. Чистая вода вдруг сменилась грязной, воняющей тухлятиной и гниющим мусором. Никто, ясное дело, не желал булькаться в такой воде; очередь возмущающихся пополнили только что позавтракавшие зоновцы. Аргументов было множество, и все разумные, а вот решения проблемы почему-то никто не предлагал, считая, что и без него разберутся.
Живя в Зоне уже полгода, мы до сих пор не знаем, где центральная котельная, водоочистительная станция; совсем недавно и то, потому что нам пришлось, восстановили связь, забравшись на вышку. Никчёмные из нас колонизаторы получились.
Снарядили группки солдатиков, отправились в разные стороны. Мне и ещё трём бойцам достался северный лес, тёмный и дремучий. Пробираться по кочкам, среди торчащих сухих корней, ветвей, падающих за шиворот листьев было тяжело. Я, не привыкший к блужданию по лесам, помнил своё последнее болотное путешествие – мы с солдатиками наломали палок и постоянно тыкали перед собой, словно слепцы. Но, к удивлению, земля ни разу перед нами не разверзлась и никого не втянула по пояс.
Среди оголяющихся деревьев видели церквушку, всё ещё блестящую куполами. В нескольких метрах от неё, огороженное невысоким почерневшим забором, располагалось кладбище. Серые, беловатые, в крапинку, чёрно-белые плиты всюду торчали, смотрели на нас серьёзными, равнодушными, пустыми глазами с фотографий. Маленькие и простенькие надгробия, будто яблоки, усеивали ряды, лишь изредка кое-где показывались большие и великолепные, сделанные для людей не последнего десятка. Над чьей-то головой нежный мраморный ангел сложил в вечной молитве руки; где-то цвели никогда не увядающие розы, вьющиеся по высокой арке; кому-то даже собственный памятник в полный рост водрузили. Солдатики оглядывали плиты, вчитывались в имена, даты их жизни, рассматривали букеты, принесённые много лет назад родственниками и друзьями и уничтоженные временем и непогодой. Кто теперь заглянет к вам, уснувшие вечным сном? Кто придёт поговорить о жизни, бегущей без вас? Кто вспомнит о счастливых днях прошлого, озорные поступки, взгляды, слова?
Кресты, плиты, памятники заканчивались 1986 годом, а огороженное под кладбище место тянулось дальше. За ним, за стеной деревьев, берёз и елей, тоненькой струйкой, бегущей по мшистым камням, тёк родник. Мы умылись, напились холодной и, к нашему счастью, чистой воды. Пока бойцы чистили сапоги, я с удивлением разглядывал рядом пролегающую стену. Такая же, как и та, что огораживает завод: высокая, шершавая, увенчанная колючей проволокой. В острых цепких лезвиях застряло изуродованное тельце пегой кошки.
Спустя несколько месяцев я и забыл, как жестоко и лживо нас собрали и загнали сюда, словно разбежавшееся стадо баранов. Закрыли ворота на засов и ушли, предоставив бедных, жалобно блеющих животных самим себе. А мы почему-то даже и не попытались выйти – что уж выйти – мы не пробовали стучать в ворота. Сидим и ждём, когда же с нами что-нибудь хорошее случится. Хорошего как-то и не видно: только выстрелы, крики, плачи, радиация, вечная ложь и стены, стены, стены… Разве кто-то пытался подняться против, когда нас держали в высоченных башнях на краю земли? Нет, нам всунули в рот вкусные булки, глаза заняли глупыми мелодраматичными историями, в руки всучили поделки, инструменты, тетрадки. Разве кто-то набросился на сопровождающих, на людей в погонах? Нет, мы продолжали верить в сознательность и доброту окружающих людей; мы думали, что нам не раз попадётся такой же Валентин Евстратович, поговорит по душам и мирно отпустит. Разве кто-то закричал, заколотил в ворота, когда отъехал поезд, когда ноги ступили на перрон? Нет, мы безвольно пожали плечами и зашли в первый попавшийся дом, чтобы переночевать.
Раз и навсегда мы отказались от мысли о неповиновении, и, даже когда нас сунули в коробчушку, нашими телами прикрыли гнусную правду и ужасную ложь, мы всё ещё молчим и кусаем почти обглоданный кулак.
Блестящая на угасающем солнце проволока насмехалась надо мной, над солдатиками, над всеми зоновцами. «Зоновцы»… Какое мерзкое слово я придумал! И нет за ним ничего: ни счастья, ни свободы, ни будущего.
2 октября 1993 г.
Вернувшись с осмотра северного леса, не найдя там ничего, кроме толстых деревьев, забытых душ и чистого родника, мы словно попали в рой диких пчёл. Утром возмущения, пробуждённые грязной водой, не только не стихли, но и стали настойчивее. Семейные жужжали над ухом у Матроса, он слабо отмахивался от них, говоря, что бойцы ушли на разведку. Ничего нельзя было поделать с уставшими людьми, находящимися взаперти. Конечно, уже к ночи Матрос снарядил ещё пару отрядов, солдатики набрали воды из родника, но даже это не успокоило население.
– Верните нас домой! – кричали одни.
– Что вообще происходит? – допытывались другие.
– Мне плевать, что там. Я уйду – надоело сидеть здесь! – вскидывали руки третьи.
И все были правы: Матрос, желающий лучшего, но натворивший большие дела, люди, по горло сытые «завтраками», неопределённостью и неправдой, солдатики, беспрекословно выполняющие приказы старшего, и даже я, глупый, молчаливый, слабый.
Ребята, уехавшие на юг, всю ночь не выходили на связь, и я то и дело что сталкивался с беспокойным взглядом Матроса. Мы делили одну комнату, но находились будто в разных местах. Утащив несколько книг из моей маленькой библиотеки, я лежал на кровати и читал, а он всё мерил крохотную коробку шагами, часто стоял у двери, прикладывая пальцы к подбородку. Глаза на мгновение замирали, грудь высоко поднималась и дрожа опускалась, губы приоткрывались, зубы тут же хватали их.
Когда свет в комнатах погас, Матрос снова попытался связаться с солдатиками, но на том конце слышались треск и шуршание. Усевшись на кровать и обхватив голову, он прошептал:
– За что..?
– Если утром не свяжутся, поехали сами, – предложил я, отрываясь от книги.
– Ты совсем не понимаешь, что происходит, да, Медведь? – зашипел он.
– Что происходит?
– Вот именно! Не будет никакого «завтра». Они пырнут меня ночью, – Матрос указал на дверь, – выйдут из бункера, а медведь их загрызёт. Ты провалишь отсюда, будто это вовсе тебя не касается. Что с моими? Куда им пойти?
– Никуда я проваливать не собираюсь.
– Заткнись! Тебе нет никакого дела до всех нас: легко рассуждать, когда находишься в стороне.
Седые мокрые волосы взъерошились, рот застыл в бессильном оскале. Садясь, я смотрел на Матроса, на его красные глаза, глубокие чёрные тени под ними, на не такой ухоженный, как раньше, подбородок, бледные щёки. Он отвернулся и упёрся лбом в дверь.
– Когда ты наконец поймёшь, что я тебе не враг?
– Когда тебе наконец станет не насрать на нас? – огрызнулся Матрос.
– Я дал тебе жилеты? Дал. Я пошёл с тобой? Пошёл. Я дал тебе чистой воды? Дал. Чего ты ещё хочешь от меня? – раздражаясь, сипел я.
Он глубоко дышал, продолжая упираться в дверь. Мне хотелось поддержать его, но слабое сочувствие ломалось о стену его истерии. Наверное, он видел что-то, чего я продолжал не замечать. Что-то такое, что бы обязательно помогло нам всем. Что бы подняло Веру на ноги, что бы уничтожило медведя, убивающего всё движущееся, что бы воскресило погибших солдатиков и людей, ушедших не по собственной воле. Но я не Бог, я не Дьявол, я – человек, слабый, ничтожный, бессильный.
Матрос сел на пол, повернувшись спиной к выходу. По морщинистому лицу текли слёзы. Трясущаяся рука протянулась, и он полушёпотом сказал:
– Возьми… Забери у меня власть… я больше не могу…
Я не сразу понял, о чём он просит, и, чтобы привести Матроса в чувство, похлопал по щекам. Он отмахнулся от меня и, вцепившись в предплечья, проговорил:
– Я обосрался, понимаешь? Но закопать это дерьмо у меня нет сил. Нет! Я не могу смотреть в глаза солдатам, говорить, что всё хорошо, когда знаю, чёрт возьми, что там ходит эта тварь. Тварь, которую я выпустил! – он с трудом сглотнул. – Возьми их в свои руки…
– Ты не можешь, а я должен подчищать за тобой? Обосрался он… А я? Я не обосрался? Меня сейчас бы здесь вообще не было бы, если бы ты не спас.
– Это другое. Если бы я не дал команду, ничего бы не случилось. И я… И я, и ребята знают, что я во всём виноват. Но глотают-то все, чёрт подери!
– Матрос! – тряхнул я его. – Не бывает войны без поражений. Не бывает жизни без ошибок.
Маленький, измождённый, отчаявшийся, он поднял на меня глаза. Страх и мольба о помощи дребезжали в них. Он облизнул губы и хрипло сказал:
– После всего, что пережито там, кажется, что хватит с тебя войны. Хватит войны, хватит смертей, хватит ошибок. Когда возвращаешься с Афгана, всё, чего хочется, – спокойствия, правды и справедливости. А тебя, как собаку, хватают за шкуру и сажают на цепь охранять… непонятно что.
– Очередное дерьмо, – вздохнул я.
– Ну что за круговорот дерьма в природе, – фыркнул Матрос.
Я помог ему подняться, усадил на кровать и накинул на плечи тёмно-синее покрывало. Слабыми пальцами он обхватил грубую ткань и едва заметно кивнул. Из-за двери доносились шаркающие шаги караульных и чей-то громкий храп. Каждый распоряжается своей минутой сам.
– Запомни: никогда больше не предлагай такое – я ни за что не буду командовать людьми и отправлять их на смерть; лучше сам умру. Считай, что ты ничего не говорил.
Он крякнул, то ли соглашаясь, то ли считая меня дураком.
– А утром, если парни не свяжутся с нами, берём Олега и мчим на юг сами.
Матрос послушно кивнул и открыл было рот, но я прервал его:
– Разговорчики отставить. Ложись. Я покараулю, чтобы никто не зашёл.
С благодарностью в глазах он протянул ладонь. Крепко пожав её, я вышел в коридор.
Свет в комнатах не горел, голоса не перешёптывались – люди, пусть и обозлённые, но всё же уставшие, спали. Караульные, стоявшие у входов, тихо хихикали, рассказывая какие-то глупые истории.
Свежий ночной воздух захватил меня в свои объятия. Тёмные, высокие, разлапистые фигуры шуршали, устремляясь в небо. Серо-фиолетовые облака медленно плыли по блестящему полотну, сливаясь друг с другом и разваливаясь на причудливые фигуры. Тонкий, словно серебряная серёжка, месяц выглядывал из-за облаков, и мягкий свет ложился на будку, где спали люди, на лес, где наверняка бродят животные, на меня.
3 октября 1993 г.
Спал он плохо: ворочался, хватался за одеяло, пинал воздух и хрипел, будто хотел закричать. Поднялся самым первым и, заметив, что я сижу у двери, похлопал по плечу. Он двинулся, покачивая опущенными плечами, шаркая ногами, к ванной.
С самого начала, с первой минуты, как мы ступили на перрон, было ясно, что кто-то должен встать выше всех. Витя Первый, заправляя разрастающейся шайкой, держал её в узде и приправлял всё ежовыми рукавицами. Ему казалось, что это – единственный вариант. Матрос, поддерживая солдатскую дисциплину, по-отечески заботился о ребятах и во всём видел угрозу их жизни. Он думал, что так надо руководить. Но как было правильно? Первый умер от пули собственного же подчинённого, Матрос сломался.
Связываться с солдатиками не пришлось: они приехали сами. Оказалось, что их рация сдохла и они не могли никаким образом связаться с нами. Ребятки обнаружили водоочистительную и водонасосную станцию в одном-единственном здании на западе от завода. Заметить я его никак не мог, когда был в той части Зоны: оно скрыто жилыми домами и стоит почти у забора. Матрос на радостях командировал солдатиков в двухдневный отпуск и премировал их двойными порциями на обед и ужин. Сообщив народу приятную новость, он снарядил группу умеющих и могущих, отправив туда и ликвидаторов.
По улицам спокойно ходили животные, облезлые, драные. Удивительно, что в их костлявых и костяных телах была сила бежать, прыгать, выть, хватать друг друга за конечности. Изредка они мчались за грузовиком, но, не нагнав его, сворачивали и исчезали с дороги. И мы без проблем, без помощи ликвидаторов добрались до станции.
Небольшое, кубическое здание с растрескавшейся фреской, на которой высокий блондин льёт воду из кувшина, с короткой трубой и маленькими окнами стояло на отшибе. Станция качала воду из прилежащих рядом реки и озера, о чём нам сообщил план забора воды. При этом всё, что уже было использовано, отработано в жилых домах, в рабочих помещениях возвращалось сюда же, но в другую часть станции, очистительную. После обработки вода снова могла поступить в краны, если бы кто-то нажал кнопку, кто-то озаботился этим.
Сашко, просматривая чертежи установок, цокал и проводил по бумаге пальцами. Конструкции казались сложными, вычурными, специально созданными для станции и этого городка.
– Резервуар грязной воды переполнился, и механизм решил, что пора выдать и эту воду тоже. Хотя кто знает, что лучше: радиоактивность или грязь?
– То есть всё это время мы пили воду из радиоактивного озера? – присвистнул солдатик.
– Нет, до этого не дошло. Озеро было второстепенным источником воды после реки, – пробурчал Сашко, глядя на чертёж. – Видимо, они использовали почти всю воду, после чего замкнули систему водопровода, чтобы не прибегать к сторонним водоёмам.
– Короче говоря, вариться в собственной кастрюле.
– Да, примерно так. А сейчас нам придётся разваривать этот суп.
Несколько часов команда инженеров во главе с Сашко соображала над чертежами и устройством механизмов. Всей Зоне перекрыли подачу воды. Как говорится, плановые работы. Когда уставшие и полуголодные солдатики решились сготовить ужин, Сашко объявил, что они во всём разобрались и теперь можно приниматься за починку. Уже ночью, когда небо обсыпалось блестящими звёздочками, мы завершили работу. Я вышел на улицу и уселся у входа в станцию. Сообщив Матросу, что операция по восстановлению чистой воды прошла успешно, я посмеялся. Искренне и облегчённо посмеялся.
– Эк тебя раззадорило! – хмыкнул Матрос.
Хорошо, тепло стало на душе, когда я сделал именно то, к чему столько лет лежит рука. Почувствовал себя снова нужным, делающим своё маленькое дело.
Солдатики ходили взад-вперёд, осматривали на этажах механизмы: появился лютый интерес после ремонта. Кто-то стоял недалеко, спрашивая у воздуха, как там сейчас люди в бункере. Ребятня поглядывала друг на друга, вяло улыбалась и тут же отводила взгляд, словно парней обвиняли во всех преступлениях мира. Наверное, совестливость и радение за Матроса никак не примиряли с ним его глупую и смертельную ошибку.
Возвращаясь обратно, мы выглядывали из кузова: на небе показывались первые робкие лучи, облачка красились в желтоватый. Недалеко шелестел лес, жёлто-оранжевый, весёлый, ожидающий зимней наготы. Справа всё так же возвышалась радиовышка, маячила труба завода и тёмным жерлом кричал разворочанный корпус. Вкруг них обходила рябая колючая проволока с ровнёхоньким, но серым, в пятнах, забором. Трещали счётчики, но мы, каленные радиацией, не вздрагивали, не выкатывали глаза – спокойно слушали знакомые звуки.
