Читать книгу: «Дневник Большого Медведя», страница 11

8 сентября 1993 г.

Это странно и неловко – идти среди тех, кто с первого взгляда невзлюбил тебя, с осторожностью следил за каждым шагом, готов был прирезать в случае чего. Окружённые горсткой бандитов, я и Олег дошли до их базы; мужики разбрелись по комнатам, всюду слышались шёпот и бурчание, но понять, о чём они думают, было невозможно.

Олег, попросив своих забрать тело Вити Первого, вырыл ему яму за стоянкой, смастерил крохотный столбик с табличкой.

– Пусть покоится там, где ему и следует.

– Так что между вами случилось?

Поставив на стол бутылку водки, разложив соленья и открыв шпроты, Олег всю ночь рассказывал, что с ним было.

Не очень хорошо попрощавшись со мной, он дошёл до десятиэтажек, некоторое время жил там, но чувствовал себя не в своей тарелке: вокруг семейные, а он – один. Повезло ему встретить двух девушек, Дарью и Веру; с ними он и бродил везде: сначала по западной стороне, потом по восточной. А потом одна предложила вернуться к старикам, поселиться в домике, выращивать картошку с морковкой, даже завести кота, если попадётся где-нибудь. Но Олег запротестовал и каким-то необъяснимым чудом оказался завербован в строй бандитов. И он всё время держался особняком, отказываясь выполнять приказы или перекладывая их на кого-то, что первое время лишь забавило Витю, после стало же больше и больше раздражать. Первый терпел, а потом, когда Олега насильно послал на север, дав никому не нужное указание, взял девушек себе.

– Ни хрена я не делал для него, – цокнул он. – Вот он и злился, ё-моё, думал, что сможет сломать меня. И сломал ведь, сволочь такая. Знал, что в девчонках этих – моё слабое место. Дашку жалко – она послабее Веры: умерла, когда урод этот… избил и изнасиловал её. А за что? – спросил он, глядя на меня. В уголках глаз собрались слёзы, но Олег запрокинул стакан, и слёз как ни бывало. – За то, что я, дурак, не прогибался под него! Где справедливость, скажи?

Я молчал и закусывал ядрёным огурцом.

– Вернулся, Вера только раз на меня посмотрела и ни слова не сказала. Ёлки-палки, как же я перед ними виноват: гнул свою линию и слышать не хотел, чего они там щебетали. Понимаешь?

Понимать-то я понимал, хоть и не говорил ему ничего. Он, будто больной в горячке, оглядывал стены, тяжело, жарко дышал и снова опускал губы в водку.

– Надоело, ё-моё, надоело слышать, как он сначала заманчиво врёт с три короба, вербует всех и каждого, и начинается: бьёт баб, мужиков, орёт на них; одному вон ногу сломал, другому палец отрезал. Хотя что там, это – цветочки, – хмыкнул Олег. – Убить для него – плёвое дело. Недавно поставил своих во дворе и приказал расстрелять, будто мы не в Зоне, а в Освенциме каком. А за что? За то, что кто-то угнал у него грузовик. Все спали, никто и знать ничего не знал.

Олег вздохнул, горько и прерывисто. На душе стало гадко и мучительно; на чьей совести лежит смерть невиновных? На моей? Матроса? Вити Первого? Или на всех? Никогда не знаешь, чем могут обернуться твои благие намерения: где-то прибывает, где-то убывает. Но не этого я хотел, не мечтал я, чтобы свои убивали своих.

– Руки трясутся, как вспомню, что это я нажал на курок, – Олег посмотрел на ладони. – А надо было? Ё-моё, а если я сделал только хуже? Господи, Дашка, Вера, простите меня!

Голова его упала на руки, плечи заплясали от рыданий. Через минуту он успокоился, но не поднялся. Я уложил его на кровать, на всякий случай забрал с собой нож, лежавший на столе, и вышел из комнаты. В коридоре стояла тишина, чёрная, плотная. Подойдя к окну, услышал далёкое посвистывание одинокой птицы. Небо медленно натягивало на желтевший край тёмную блестящую мантию. Отсюда была видна радиовышка, как великан, широко расставившая ноги и гордо возвышающая над всем. А мы, маленькие, глупые, жадные, всё грызли друг другу глотки, ссорились из-за отобранной игрушки и никак не могли прийти к соглашению.

Всю ночь мне не спалось, да и лечь особо негде было: бандиты неприязненно смотрели, долго и с горящей злобой провожали меня. Я побродил по этажам госархива и обнаружил, что хаос, царивший в первое наше посещение, исчез, словно его не бывало. То ли Витя Первый обеспокоился мнением приходящих к нему людей, то ли нашёл в этих бумажках нечто такое, чем делиться ни с кем не собирался.

Утром, пока Олег ещё спал, я аккуратно вызнал у мужиков, что за Верой установлен особый уход: после сцены ревности, повлёкшей за собой избиение, девушка не могла ни встать с постели, ни говорить. Две старушки, назначенные заботливым приказом Первого, день и ночь сидят в её комнате и бдят, словно наседки. Дарьина могила скрывалась в кустах, над ней не торчала табличка, не лежал опознавательный камень странной формы: ничего, кроме тёмной, перекопанной земли, не указывало на захоронение.

– Сам всё сделал, – сказала одна из старушек, проводившая меня к месту, – тихо и аккуратно. Кажный день приходил, прощения просил. Ты не думай, человек он хороший, гордый только; пожалеть его надо.

Сначала я не понял, о ком – о Вите или Олеге – говорила женщина, но потом вспомнил, что несчастного Олега Первый сослал на север и тот вернулся уже после похорон. Я благодарно кивнул и сжал её сухие руки.

Завтраки бандиты делили в своих комнатах: коридоры пустели, двери запирались, а за ними то и дело шуршали пакеты, плескалась то ли вода, то ли водка. Мутные глаза Олега раскрылись, когда мужики выбрались из комнатушек и разошлись кто куда. Он, с глубоким, сотрясающим всё тело вздохом, поднялся, умылся, отказался от моего предложения поесть и выкарабкался в коридор. Слегка пошатываясь, он дошёл до двери в конце коридора и, помедлив, осторожно постучался. В небольшом зазоре показалась старушка.

– Как она? – шёпотом спросил Олег.

– Спит. Я пока ничего не говорила.

– Пусть. И не надо.

Дверь бесшумно закрылась, плечи Олега опустились. Он подошёл к окну, распахнул створки и вдохнул осенний, с примесью дождя и опадающих листьев, воздух.

– Куда ты теперь пойдёшь?

– Хочу навестить Ивана Иваныча, – ответил я, глядя на ползущие тучи.

– Некого там уже навещать, – отрезал он. – Пока шатался на севере, решил зайти к нему, а он уже кони двинул. Не соврал старик: не долго жил здесь. Зато хоть на озеро поглядел.

– Ты… похоронил его?

– Да, – хрипло сказал Олег, отворачиваясь. – Практики в этом – во! – он провёл большим пальцем по горлу.

Известие о смерти Ивана Иваныча ничуть не удивило меня, где-то в душе я знал, что его давно нет среди нас, а потому мне нечего бояться его осуждающего мои действия и решения взгляда. И даже так я чувствовал, что мне надо покинуть эту часть Зоны, уйти подальше от Казармы, на время забыть обиду, принять, что товарищ – убийца, что сам я нисколько не лучше его.

– Я всё равно хочу попрощаться с ним.

– Что ж, иди, уважь старика.

– Ты что будешь делать теперь?

– У меня одна забота – Вера, – почесал он подбородок и вздохнул.

– На восточной горке живёт пара стариков: они ждут её.

– В Мирном-то? Знаю: там же я их и встретил.

– Ты что ли назвал его так? – вспомнил я, как окрестил здание солдатиков Казармой и как все зацепились за это название.

– Ё-моё, там же на входе табличка есть: «Добро пожаловать на территорию огороднического товарищества «Мирный». Моих изобретательных мозгов хватает только на худшее.

Олег не попрощался со мной, когда я сообщил, что ухожу. То ли не унимается совесть и заглушает другие проблемы, то ли он чувствует, что мы ещё не раз встретимся.

9 сентября 1993 г.

Дойти до домика Ивана Ивановича я не успел: ночь свалилась раньше, чем ожидалось. Привычка ночевать в чужих домах совершенно исчезла за три месяца жизни в собственной квартире; ворочался и боялся, что сейчас кто-нибудь ворвётся, пристрелит меня, как собаку. Уснул лишь под утро, а поднялся намного позже рассвета, медленно позавтракал и вышел, когда солнце стояло в зените.

Собиравшийся со вчерашнего дня дождь наконец разрешился и закапал по сухому разваливающемуся асфальту, по растрескавшейся земле, по желтеющим и краснеющим листьям. Шлёпая по лужам и перемешивая грязь, я добрался до домика.

Запустение, уныние и сиротливость поселились в этом крохотном уголке Зоны. Теперь почти на каждом шагу кто-то встречался: чья-то голова высовывалась из окна, кто-то выходил из магазина с полным рюкзаком, на чудом уцелевших лавочках молча сидели по двое и смотрели вдаль замороженными глазами. А здесь, на невысокой горке, в лучах вечернего солнца, у домика с покосившейся крышей и в который раз заросшим огородом воцарилось одиночество.

Отыскав могилу, я присел рядом и, протерев табличку, почерневшую у краёв, вздохнул. Теперь казалось, будто сделал всё, что мог, будто я выдохся, использовав десять вторых дыханий, прикладываясь вовсю, будто я – затёртая, потерявшая всякий цвет резиновая прокладка. Больше мне не к чему стремиться. Впереди ничего не ждёт.

– Здравствуй, Иваныч, – тихо произнёс я, обращаясь в пустоту. – Вот и блудный сын вернулся.

Блестящие листья зашелестели, разбрасывая холодящие капли. Почти севшее за горы солнце выбрасывало желтоватые, оранжевые, румяные лучи в небо.

Почему-то мне думалось, что я сказал совершенную правду: по крупицам, по мельчайшим частицам он взращивал меня, почти старика, почти мертвяка, видевшего многое, но, как оказалось, ни черта не знающего об этой жизни. Был ли бы я всё таким же беспечным и бездумным, если б меня положили в соседнюю палату к умирающему старику? Написал бы я хоть строчку в этот дневник, добродушно отданный мне Степаном? Иногда так хочется швырнуть эту синюю, запачканную глупыми мыслями и непутёвыми словами тетрадку, растоптать, сжечь её, но понимаю, что никому нет до неё никакого дела: все примирились с тем, что я, как летописец, заглядываю им в рот и дословно вношу выброшенные на ветер слова. И всем будет совершенно неважно, уничтожу ли я написанное или сохраню. Точно так же, как неважно тем, кто придумал изменить нас, нашу судьбу, кто закрыл за нами ворота, кто не дал нам ничего, кроме пустоты.

Как жить, когда единственная звезда, ведущая тебя вперёд, погасла? Как быть и к чему теперь стремиться, куда тыкаться в кромешной тьме непонимания и слабости? Зачем мы до сих пор существуем, зачем Матрос всё придумывает новые и новые задания, отдаёт громким голосом приказы, зачем старики крутятся около посаженной картошки, зачем семейные тащат в дома диваны, пушистые ковры, сковородки? Зачем я всё ещё жив и куда-то иду, зачем всё ещё переворачиваю страницу за страницей и никак не поставлю последнюю точку в моём путешествии?

10 сентября 1993 г.

Иван Иваныч хотел, чтобы мы жили здесь так же, как там, за воротами. Чтобы у каждого была семья, свой дом, куда приходишь и с наслаждением сбрасываешь ботинки, заваливаешься на бок и храпишь до утра; чтобы у каждого была краюшка хлеба, баночка тушёнки, чтобы хоть изредка можно было умыть лицо чистой водой. Такое простое и понятное счастье – но дано ли оно нам? От кого оно зависит? От меня? От Матроса? От Олега? Или от всех и каждого?

Иван Иваныч хотел, чтобы свобода и уважение сосуществовали друг с другом, чтобы ошибки, совершённые по ту сторону баррикад, не повторялись здесь, на этом крохотном клочке земли. Мы, словно колонизаторы, должны были начать всё с чистого прекрасного листа, установить свою, не похожую ни на что до сих пор власть, уничтожить неравенство и жить общим трудом и общим счастьем. Да, должны были, но этого мы не достигли. Всё пошло, как там: смерть, кругом смерть, диктатура смерти и господство смерти. Мы едва не возвели над собой кровавую власть в наколках. Но, даже уничтожив её, не уверены, а правильно ли мы поступили: может, это и был путь Зоны, по которому ей суждено было идти? Что если на место Вити Первого придёт Роман Второй, такой же безразличный ко всему, жестокий и эгоистичный? Что нам делать, как спасаться? Брать в руки его же оружие и брать на душу его же грехи? Того ли хотел Иван Иваныч?

Как странен и невозможен человек! Я, обыкновенный сантехник, букашка, ещё вчера советовал хозяйкам быть бережнее, менял трубы и ремонтировал сливы, а сегодня рассуждаю о власти и великом или изуродованном будущем Зоны. Как я изменился! Но изменился ли, или я всегда был таким, а оно лишь спало во мне? Скажет ли кто-то мне, стал я хорошим или плохим? Да и можно ли измерять этими величинами?

11 сентября 1993 г.

Покинув домик Ивана Ивановича на рассвете, я лесом отправился до домов, но едва не потонул в болоте. Без сапог и опоры я разом окунулся по колено, и только тоненькое деревце, спасительно склонённое в мою сторону, помогло выбраться. Обойдя трясину, вспомнил о Степане, скрывшемся в лесу и, видимо, до сих пор не попадавшемся никому на глаза; лес таит немало ловушек и секретов.

Выбравшись из леса, грязный и усталый, встретился с мужиками, бредущими из церкви. Они позвали с собой, предложили обед и ванную. Отблагодарить их мне было нечем, но те и слышать не хотели ни о чём. Постоянно шутили и сыпали присказками:

– Молодой-интересный, шел-то ты куда?

– И сам теперь не знаю, – вздохнул я, мысленно всё ещё находясь рядом с могилой Ивана Иваныча.

– А откуда? – смеялся другой.

– Так сразу и не скажешь.

– Да, молодой-интересный, очень уж ты молодой и интересный.

Не согласиться с ними я не мог: чувствовал, что запутался и брожу, словно с завязанными глазами. Им я смешон и непонятен: появился мужик, со шматами грязи на штанах, с длинными спутанными волосами, с безумным взглядом, слова чудные говорит, а всё без толку. Слушал я их невнимательно, да и после попыток заговорить со мной они большей частью молчали. В ожидании высохших брюк я улёгся на диван.

12 сентября 1993 г.

Мужики посмеялись, когда я спросил, пойдут ли они со мной. Желание собрать всех, кого я встречаю на своём пути, упорно стучало в сердце; но мужикам, понятно, не хотелось идти в никуда с обжитого, а я не мог им толком объяснить, чего хочу от них.

Зайдя по пути в магазин, наткнулся на женщину с большими оленьими глазами, на которые, казалось, постоянно накатывали слёзы. Она забирала последний пакет макарон и, тихо-тихо вздохнув, положила рядом с ним две оставшиеся от великого продовольственного запаса банки шпрот.

– Здравствуй, Лысая, – мой хриплый голос раздался вдруг и обрушился на нас, словно вода из лопнувшей трубы. Думалось, я наложил на себя обет молчания, и она – первая, кому решился отдать свои мысли.

– Здравствуй, Медведь, – слабо ответила она, поворачиваясь ко мне.

Стоя друг напротив друга, глядя на измождённые, взрытые морщинами лица, мы считали, когда же случилась наша последняя встреча, в какой реальности она происходила. Но вспомнить как-то не удавалось. Лысая вздохнула, опустила рюкзак на пол и аккуратно, словно держа фарфоровую статуэтку, взяла меня за плечи.

– Ты знаешь, конечно, ты знаешь, что случится потом, – сказала она, будто бы продолжая некогда не законченный разговор. – Но потом будет поздно что-либо менять. Не вини себя ни в чём.

Я кивнул, делая вид, что понял, о чём она говорит или на что намекает. Едва заметная улыбка скользнула по её желтоватому лицу, в уголках глаз наконец по-настоящему собрались крупные прозрачные слёзы, в которых я разглядел себя, большого, хмурого. Тоненькие ручейки побежали по щекам, и упали на пол две капли. Почему-то в тот момент мне показалось, что она оплакивает мою судьбу.

– Извини, – шепнула она, прикладывая к щекам рукава, – перед смертью невозможно сильно хочется чувствовать себя живой.

Она умирала. Болезнь почти закончила своё дело, оставались считанные дни, если не часы, пока она свободно дышала, пусть и с трудом, но двигалась. И её жалкому существу перед грозной тенью болезни не с чем выступить против. Только ждать. Только умирать.

Я проводил Лысую до дому, всю дорогу мы молчали. В маленькой квартирке бродило предчувствие скорой смерти: шторы плотно закрыты, окна не пропускали ни глотка свежего воздуха. На секунду я подумал, что меня зарыли в землю и что никогда не был здесь, не пил чай с радушной хозяйкой, не разговаривал и ни о чём не мечтал. Женщина сняла рюкзак, отправила взятое на полочку и сожалеющим взглядом посмотрела на меня. Застрявшие в горле слова давили, я положил огромную ладонь на крохотное плечо и молча ушёл.

13 сентября 1993 г.

Необъяснимым чудом добрался до западных домов, с пустым рюкзаком и пустым желудком. Усевшись на холодном полу первого попавшегося магазинчика, я пихал в себя пресные резиновые макароны, удачно оставленные чьим-то невниманием между шкафами. Тепло и спокойствие разлились по телу, я бросил в угол матрац и, свернувшись, проспал до вечера. Влажный прохладный вечерний воздух встретил меня – кажется, приходит время курток, сапог и зонтов. Какой писк от нашей дорогой моды мы услышим в этом году?

Зайдя в дом, в котором ранее уже ночевал, поднявшись на тот же этаж, я обнаружил, что дверь закрыта с внутренней стороны. На стук вышел мужчина с красными глазами, щеками и зубами. Редкие грязные волосы торчали в разные стороны, с плеча свалилась рваная майка, длинные тёмно-синие трико собирались под пяткой. Вышедший покачивался, крепко держась за дверь, и едва выговорил:

– Ты кто?

– Медведь, – ляпнул я, не зная, помочь ли ему сесть или уйти подобру-поздорову.

– О! Медведь! – мужик выглянул из-за двери и сплюнул кровь на лестницу. – Заходи.

В тёмной комнате блестели багровые пятна, пахло сырым мясом, железом и грязным телом. Как луч надежды, вечерний свет вливался через оставленную открытой дверь. Мужик уселся на прогнувшийся диван и поковырялся в зубах. Осторожно зашёл я в гостиную. Тот не обернулся, а плеснул в стакан голландский джин, наверняка найденный на складе какой-нибудь забегаловки.

У стены напротив лежал мёртвый человек, без ног и без рук. Неловкая поза тряпичной куклы, разодранная одежда, полуоткрытый рот и кровь. Всюду кровь. На стене, куда, видимо, приложилась жертва в первый раз, на полу, столе, подоконнике, даже на люстре. Мужик, всё ещё не обращая на меня внимания, подняв стакан, вяло проговорил:

– За твоё здоровье.

Засосало под ложечкой. Страх и возмущение человеческого естества поднялись во мне одновременно, укрепляясь с каждой секундой. Я боялся задать главный вопрос, но и уйти просто так, оставить всё, как есть, не мог. Сглотнув, я спросил:

– Зачем?

Мужик оглянулся и проморгался, словно от этого я должен был исчезнуть. Но я, болван, всё не исчезал, а он молчал. Трясущаяся рука поднесла стакан к губам. Проливая, он так и не смог сделать глоток и поднялся.

– У меня не было выбора, – по грязному лоснящемуся лицу потекли слёзы, глаза ещё больше покраснели. – Я хотел есть.

Мне нечего было сказать; не думаю, что упрёки и призыв к разумному помогли бы ему. Всё, оставшееся в нём от человека, капало на испачканную дырявую рубашку, на голые ноги и исчезало. Он умоляюще смотрел на меня, оттопырив нижнюю губу, расплывшись в скорбной улыбке. Его редкие волосы, торчащие кости, которых я сначала не заметил, казались мне предостерегающими: мы все обречены стать такими же.

– Пошли со мной, – тихо сказал я, направляясь к двери.

– Не могу. Отсюда нет выхода.

– Есть. Пошли.

Без сомнений я бы отдал ему последний кусок своего обеда, но мой рюкзак пуст, а живот лишь недавно радовался последней пачке макарон. Мне никак не помочь ему, только отвести туда, где есть еда.

– Похороним его? – спросил я, спохватившись.

Мужик молчал, опустив глаза в пол. Я осторожно шагнул в сторону мёртвого.

– Нет, моё! – заревев от голода или от жадности, он почти подлетел к телу, уселся и стал поедать.

– Прекрати, – как можно твёрже сказал я, но мужик не шевельнулся. Он делал вид, будто не слышит и не видит меня. Схватив за плечо, я оттащил его и крикнул: – Перестань, твою мать! Я знаю, что ты голоден. Пошли со мной, и я накормлю тебя.

Огромными глазами он глядел на меня снизу, слёзы снова покатились по лицу, губа оттянулась, изо рта потекла кровь.

Выпачкавшись, дьявольски устав, чувствуя вселенский голод, я сидел около только что засыпанной могилы. Мужик скулил недалеко, боясь, что я снова накричу на него и, даже хуже, изобью. К впалому животу он прикладывал бутылку джина и изредка отпивал из неё, на минуту успокаиваясь. Со времён войны и массового голода я не видел тех, кто был не по собственной прихоти свален в пропасть людоедства.

– Как его звали-то?

Мужик посмотрел на меня, замерев в раздумьях, и едва поворачивающимся языком проговорил:

– Антон.

– Тёзку похоронил, значит. Слышь, а тебя как?

– Во… лодя, – запнувшись, как будто вспоминая собственное имя, ответил он.

– Тут ещё живёт кто-нибудь? – я оглядел рядом стоящие дома с пустыми и молчаливыми глазницами.

– Вроде нет.

Когда тело перестало слишком бунтовать, ноги лучше передвигались, мы медленно пошли в сторону завода. Услышав треск счётчика, Владимир крепче сжал бутылку, втянул голову в плечи и застонал. Не было ни желания расспрашивать, ни времени останавливаться. Дойдя до поворота, я оглянул центральную площадь: тишина и пустота, только ржавые машины, словно кочки, стоят на своих местах. Мужик схватился за меня, как только я ступил на дорогу, и потянул назад.

– Нет выхода.

– Не мели чепухи, пошли.

Дернув за тонкую руку, я вытолкал его впереди меня. Двигаться было невозможно: он упирался, скрипел, скулил, иногда впивался длинными ногтями в мои руки и не желал слушать доводы. Не в силах терпеть его ребячество я закричал, что он навечно останется здесь, среди пустых домов, магазинов, а я буду с радостью в одно лицо есть зажаренную утку. Услышав о еде, он тут же пошёл по дороге, озираясь, чтобы я не обманул, не скрылся, не убежал куда-нибудь.

До моего схрона было ближе, чем до Казармы, но, вспомнив, что Матрос приказал забаррикадировать дверь, едва не впал в отчаяние. Испытывая судьбу, я дважды ударил в дверь и, к невообразимой радости, услышал, как кто-то отодвигал морозильники, щелкнул задвижкой. На пороге стоял Олесь, хмурый и сонный.

– Що ти ни спится?

Он даже не обратил внимания, что пришёл я не один, закрыл за нами дверь, вернул ящики на место и улёгся на матраце под полками. Открыв первую попавшуюся банку, отдал её Владимиру, накинувшемуся на тушенку с жадностью истощённого льва. Я решил потерпеть до завтрака. Заперев дверь между схроном и коридором, мы оставили солдатика сторожить запасы.