Читать книгу: «Кризис среднего возраста», страница 11

счастливый извращенец

По версии англоязычного журнала ArtAscent рассказ A Happy Freak

(«Счастливый извращенец») признан Distinquished (выдающимся)

и вошел в пятерку победителей, напечатанных в февральском номере

– Извращенец ты, Алекс! – бросила, обернувшись,

Любка Медведева, обладательница потрясающей стройной фигурки.

Когда-то она имела славу первой красавицы в нашем классе. Да и теперь выглядела на твёрдую пятёрку с твёрдым плюсом.

Обидно! И ведь за что она меня так припечатала? Во вкусах не сошлись!

– Что за малолетка, Алекс? Что ей от тебя нужно? – Надин поплотнее прижалась ко мне всем своим немаленьким телом.

Надин было тридцать. И никто не привлекал меня так, как она.

– Да так, одноклассница бывшая, – сказал я. – Представляешь, все мальчишки с ума по ней сходили!

Надин долго смотрела на фигурку удалявшейся брюнетки. Миниатюрная Любка вырядилась в белый плащ, который особенно выделялся на фоне жёлто-оранжевого карнавала осеннего парка.

– Красивая, – признала Надин. – Больше скажу: прямо-таки модель из модного журнала! Я завидовать не умею. Знаешь что, Алекс? Тебе такие девочки должны нравиться!

После этих слов лицо её покраснело, а глаза будто увеличились. Казалось, Нади вот-вот разревётся.

– Надин, любовь моя, неужели ревнуешь? Брось! Для меня нет женщины краше тебя! Я люблю тебя всю: лицо, губы, роскошное тело!..

И я принялся покрывать поцелуями всё, что перечислял: глаза Надин, губы, нос, шею. Я совершенно забыл о людях вокруг. Прохожие поглядывали на парочку любовников с осуждением…

Ночью, лёжа в постели с Надин, посапывавшей на моей руке, я задумался.

Почему, собственно, меня манят женщины пышных форм? Женщины с той фигурой, что иным ценителям красоты представляется неканонической? Я что, вправду извращенец?

Глупости, Алекс, сказал я себе. Объяснение есть. Корни твоей любви к пышным и рыхлым, к большим и мягким таятся глубже, они проросли ещё в детстве. Они родом из иллюстраций в журнале «Огонёк». То была первая эротика, дозволенная государством. Эротика в живописи, сформировавшая идеал женщины в подсознании мальчишки.

Рыхлая и далеко не юная «Даная» – вот тебе Рембрандт. Бесконечные оргии, прославляющие Бахуса в компании перезрелых красавиц, страдающих целлюлитом, – Питер Пауль Рубенс. Наконец, «Красавица» Бориса Кустодиева: крупная блондинка, заполнившая своим блистательно-белым телом всё полотно.

В шестом классе ты вместе с другими одноклассниками посетил Пушкинский музей зарубежного искусства. Щёлк – и женский идеал окончательно сформировался в твоём подсознании! Точно в раму уложился. Бронзовые фигуры обнажённых крестьянок французского скульптора Аристида Майоля, женщин коренастых, с широкими бёдрами, окончательно затмили академические идеалы женской красоты, берущие начало в Древней Греции.

Став позднее художником, я придумал своим любимицам название: «Женщины барокко». В архитектуре стиль барокко когда-то сменил возвышенную, стремившуюся к небу готику и вытеснил рассудочный ренессанс. Новые формы радовали глаз пресыщенных итальянцев – и декором фасадов, и пышностью интерьеров.

Этот стиль прописался в России запоздало и в оригинальной форме: в «лихие девяностые» здесь внезапно проявилось так называемое необарокко, которому поклонялись дорвавшиеся до лёгких денег «новые русские». Дворцами-новоделами быстро застроилось ближнее Подмосковье.

…Тогда, на флэте у Женьки Берзарина, электрика-хиппи из местного ЖЭКа, у меня был выбор. Длинноволосый блондин Женька не пропускал ни одной юбки – готов был всех молодых женщин страны собрать у себя на квартире. Это называлось «потанцевать и расслабиться».

В тот вечер их было на флэте две: кустодиевская Надин и тоненькая девушка-подросток Зося. И обе изо всех сил стремились привлечь моё внимание. Почему именно моё? Да потому, что вечеринка была устроена специально в мою честь!..

«Да, Алекс, – шепчу я, – твоё подсознание безошибочно выбрало крупную, чуть даже перезревшую фигуру Надин. Тот тип женщины, что совпадает с матрицей идеала, сложившегося в детстве и отрочестве».

Я украдкой оглядываю распластавшуюся на кровати обнажённую Надин.

Господь славно потрудился резцом, создавая это прекрасное тело.

В памяти всплывает искривлённое истерической гримасой лицо Любки Медведевой. «Извращенец ты, Алекс!»

Какая глупость!

Всласть налюбовавшись на «неканоническое» для кого-то тело, я в который раз осознаю: для меня оно – идеальное. Я прижимаюсь к Надин и накрываю нас обоих одеялом.

За окном осень, а от моей Надин пахнет весенней свежестью, словно после дождя. Вот-вот, кажется, прорисуется выше нас радуга.

– Какая радуга, Алекс? – бормочет Надин. – Спи давай, ночь на дворе…

– Ты извращенец, Алекс, вот ты кто! – кричит как будто за окном Любка.

Но голос её становится тише, глуше, а потом бывшая одноклассница и вовсе замолкает. Я проваливаюсь в радугу, в свежесть Надин, в весеннее тело любимой женщины. Это же полёт, небесный полёт – вот откуда радуга!

Ощущение небесной высоты и парения полностью овладевает мною.

Даже если я и извращенец, то я – счастливый извращенец!

пока не кончился наркоз

Эта женщина, распятая на гинекологическом кресле, – любовница моего мужчины. Она не знает, что я тоже его любовница. Вернее, бывшая любовница. Не знает она и еще кое-чего: я сделаю всё, чтобы она никогда не стала его женой!

Эту змею подколодную, эту тварь я сделаю бесплодной. Она больше никогда не забеременеет от моего любимого!

* * *

Я сама деревенская. А его встретила в городском Доме культуры на танцах. Хорошо помню его в тот вечер: высокий широкоплечий брюнет в приталенном батнике и чуть расклёшенных брюках, обтягивающих бедра до неприличия.

Он пригласил меня на медленный танец. Увидев его глаза, я четко осознала: всё, погибла, утонула в серо-голубых глазах. Это были особенные глаза: и серьёзные, глубокие, и в то же время озорные, с прыгающими в них бесенятами. Этот взгляд пробуждал страсть. Ее искры вызывали пожар.

На какой-то миг, помню, мне стало страшно. Я попыталась спрятаться от этого проникающего в самую глубину моего сознания, в самую душу взгляда. И пропала окончательно: опуская глаза, я увидела его губы. «Ваш нежный рот – сплошное целованье», – всплыли строчки известной поэтессы. Сборник ее стихов карманного формата взяла какая-то студентка в библиотеке мединститута – и он пошёл по рукам, и уже не вернулся на библиотечные полки. Девушки, мечтавшие о романтических отношениях, переписывали стихи в блокнотики. «И это всё, и я совсем как нищий…»

Танец продолжался, и я в его руках была словно тающий в духовке сыр. Помню его руки: такие крепкие и осторожные. Руки, которые как бы понимали, что сила их хозяина не в мышцах. У меня закружилась голова, и я чуть не рухнула на пол тут же, на танцплощадке.

– Девушка, вам плохо?

Это он спросил. Что ответить? Разве мне плохо? Нет, мне слишком, слишком хорошо!

Как бы набираясь сил от него, я подняла его правую руку вверх – так танцуют вальс. Но зазвучала тягучая хард-роковая баллада «July morning» («Июльское утро») группы «Uriah Heep». И вместе с медленным темпом я словно распадалась на тысячи маленьких кусочков. Не знаю, каким словом обозначить это странное чувство. Кто я теперь? Одна ли я? Нет, меня тысячи!

И одного хотелось страстно, уже не умом, телом: завоюй меня, возьми меня, забирай меня навсегда…

* * *

Анестезия стоила больших денег и была привезена из Москвы. Разумеется, она подействовала как надо. Пациентка в гинекологическом кресле благополучно заснула.

Месть – блюдо, которое нужно подавать холодным!

Боже, какая банальность! Кто это изрек? Но какая разница?..

Я совершала движения с тою же страстью, с которой любила когда-то. Вы не знаете, каково это ощущение? А я знаю. Вот пациентка, а вот – я. И пациентка превращается в жертву на моих глазах и под моими руками. И вовсе не холодное это блюдо – месть. Мне жарко, как в кузнице.

Сперва я прибинтовала ноги жертвы к опорам кресла, затем связала руки между собой. Затем широким пластырем заклеила ей рот. На всякий случай. Острая чувствительность женского организма заканчивается на входе в «райские врата», а то глубинное местечко, где формируется плод, природа сделала безразличной к внешним воздействиям. Короче говоря, моя пациентка не завопит, однако я не желаю видеть эти мерзкие пухлые губы – г убы, что целовали его. Его!

– Ну что ж, сударыня, приступим!

Маточный расширитель, стоявший на подоконнике, достаточно охладился. На улице январь. Уже темнело; было только четыре часа дня, но в Сибири смеркается рано.

Я надела медицинские перчатки и взяла в руки орудие мести, чуть припорошенное снегом, залетавшим из приоткрытой оконной створки. Повертев охлажденное орудие мести, стряхнув с него снежинки, я ввела его внутрь – и испытала странное, почти болезненное наслаждение. Мне словно передался холод от расширителя, по коже пробежал озноб, и я, кажется, поняла, что такое холодная месть.

Жертва издала нечленораздельное мычание. Я заглянула в расширенные будто от ужаса зрачки соперницы.

– Это только начало! – прошептала я.

И отошла к окну. Достала сигарету, закурила.

Удачно всё сложилось. Был выходной день. Кроме вечно дремлющей дежурной сестры, в городской больнице никого.

Роман с ним у меня был короток: ровно год. Боже, но год счастья – это так много!

Я спала с ним на своей кровати, в деревенском доме моих родителей. Мы строили планы, мы говорили о будущем, мы верили в общую судьбу.

Но, видимо, счастье вечным не бывает. Дьявол или бог, но кто-то устраивает так, что всё имеет свой конец.

Однажды мой любимый собрался в город по работе. Позднее поездки «к начальству» участились. Пришёл и тот день, когда любимый мой мужчина поехал в город и не вернулся. Как оказалось, он и вещички успел с собой прихватить.

Я рыдала всю ночь. Я выплакала море слёз, а утром не могла поднять потяжелевшую мокрую подушку.

Я не хотела больше жить. Каждая клеточка моего тела требовала привычной ласки. Уши желали слышать его голос. Кожа хотела ощущать прикосновение его рук. Губы жаждали его губ. Миновал год любви, но мне хотелось его всё так же, как в первый раз. Ненасытно и без конца.

Не знаю, как я не сошла с ума и не покончила с собой. Нет, знаю! Однажды, когда я, словно бездушный автомат, поехала на работу в больницу, где попеременно выполняла роль то врача-гинеколога, то акушерки, мне сказали, что он (мой «он»!) живет рядом. У него большая любовь с чиновницей из городской администрации. Вот тут-то я и очухалась.

Эта новость вернула меня к жизни. Каким-то животным чутьем самки, потерявшей самца в схватке с более сильной соперницей я поняла: надо немного подождать. Больница здесь одна. А постельные истории часто оканчиваются в абортарии.

Изменник! Предатель! Как только я не называла того, кого недавно боготворила!

За что? За что мне такие муки?

Банально, но это верно: от любви до ненависти – всего один шаг. И я этот шаг сделала!

Час расплаты настанет. Я верила в это. Этой-то верой и держалась. Верой и страшным ожиданием. Так у меня в жизни возникла новая цель.

Я даже купила себе шикарное платье, потратив на него половину месячной зарплаты. Сделала новую прическу и маникюр.

И вот звездный час пробил! Между прочим, я была отличницей в мединституте. Да и практика у меня постоянная. Я прекрасно знаю, как профессионально «вычистить» женщину – сделать ее навсегда бесплодной, но не оставить ни следа вмешательства.

Набор инструментов в абортарии порадовал бы глаз любой мстительницы.

Вот они, маточные кюретки всех размеров, острые петли из металлической полосы. Их более острая сторона предназначена для разрезания ребенка на части, другая же сторона позволяет выскоблить матку для отслоения плаценты.

Вот они, эмбриональные ножницы, щипцы с цепной пилкой, декапитаторы, перфораторы всех видов, крюки для распиливания, дробления и разрушения черепа и позвоночника ребенка, находящегося в чреве женщины, для более легкого его захвата и извлечения.

Когда-то, на заре юности, жуткие, прямо-таки нечеловечески жестокие иллюстрации из учебника по акушерству не давали мне спать. Был момент, когда я пожалела о выборе профессии. Но однажды сознание переменилось: видимо, выработалась привычка к восприятию того, что прежде казалось мерзостями. Так привыкают к своей работе врачи, следователи, военные. Словом, острота восприятия притупилась. Что-то мягкое, какая-то буферная зона образовалась между учебниками с больницей и сознанием. Разум отвергал чувственно-смысловое переживание происходящего: оно было, но будто бы его не было. А ведь даже фашисты, загонявшие иголки под ногти партизанам, зажимавшие кисти рук в дверях, выглядели просто подростками с неразвитой фантазией по сравнению с «джентльменским набором», предназначенным для насильственного извлечения плода из чрева женщины. Набор, воплотивший в себе изощренную техническую мысль, направленную на устранение ошибок, допущенных женщинами во время сладостных любовных игр и забывших о вероятной расплате!..

Пора. Я вынула маточный расширитель из тела соперницы. Затем достала гинекологическое зеркало, позволяющее сделать окончательный вывод о состоянии плода. Ну что ж, не так всё плохо у дамочки. Правда, для аборта восемнадцать недель – это крайний срок.

Что же между ними такое произошло? Почему женщина решила избавиться от плода?

Мне рассказали, что он возил ее в Москву. Познакомил со своей мамой. Купил ей австрийские сапоги с леопардовой отделкой, югославскую дубленку. Наконец, подарил золотое кольцо с бриллиантом.

Может быть, у них ничего плохого не произошло. Они просто решили, что рано им заводить ребеночка.

В это я поверить не могла.

– Нет, дорогуша, – шептали мои губы, – врешь, что-то ты не договариваешь, сказки сочиняешь для своих подружек, женушек партийного руководства! Значит, и тебя бросил, дурочку! Поматросил и бросил. Тоже мне нашелся, переходящий вымпел мужского пола победительнице сексуального соревнования за лучший оргазм! Зато подарков вон накупил не на одну зарплату!

Москвичи, думала я, они такие! Зачем ему девушка из провинции? Заработал длинный рубль в Сибири-матушке – и домой, в белокаменную. Там этих красоток полно. Небось, жалеет уже, что так потратился на девушку.

А может, все-таки любовь?

На ум снова идут стихи.

Любовь ли это – или любованье,

Пера причуда – иль первопричина,

Томленье ли по ангельскому чину –

Иль чуточку притворства – по призванью…

Поэзия ли тому была причиной или нет, но после этих строчек злость к сопернице сошла на нет. Докурив сигарету, я достала среднюю маточную кюретку и принялась за работу.

За работу!

За окном было черно и морозно. А на душе затеплился непонятно откуда взявшийся огонек надежды. Не так уж плоха моя жизнь. Я ещё молода. Да и красотой творец не обидел. Мужчины по-прежнему крутятся рядом, на танцах наперебой приглашают. Особенно этот рыжий, конопатый – вроде бы Толиком зовут. Смешной такой. Надо узнать, кем и где работает.

«Если на последний автобус до деревни не успею, отправлюсь с солдатиками, – подумала я. – Как раз солдатики из военной комендатуры в часть будут возвращаться. И меня подбросят. Может быть, даже успею фильм по телевизору посмотреть. Сериал новый начинается: «Красное и черное». По Стендалю.

С Николаем Еременко и Натальей Бондарчук. А что с этой?..»

Я посмотрела на неподвижную соперницу. «Скажу дежурной: пусть койку для нее найдет, хотя бы в коридоре. Одну, без сопровождающего, в таком состоянии отпускать отсюда нельзя. Упадет где-нибудь в сугроб, замерзнет. Пусть ночует здесь. До утра оклемается – и пусть домой топает».

Работа закончена. Я положила инструмент в металлическую кювету. Туда же полетели резиновые перчатки, забрызганные кровью. Там же находился и сверток – результат работы.

Я подошла к раковине и открыла кран. Ледяная струя окатила руки, брызги полетели на щёки и в глаза. Меня словно стыдом окатило. Никогда такого не испытывала. Мне вдруг стало нестерпимо стыдно за злость к этой женщине, к сопернице – к той, кого я называла жертвой.

Господи, пластырь!

Я вытерла руки вафельным полотенцем и вернулась к креслу. И принялась освобождать пленницу от бинтов и пластыря. Скорее, скорее, пока не кончился наркоз!

полный пердимонокль

Пердимонокль. От франц. выражения perdit monocle: терять монокль. Жаргонизм, означающий сильное удивление.

Через час караул сменится. Новый часовой заступит на его, Сани Задолбайло, пост на сверхважном охраняемом объекте.

В ранние утренние часы особенно хочется спать. Но только не сегодня! Сегодня его будто подменили. Саню словно распирало изнутри, сердце его быстро колотилось. Ему захотелось совершить что-нибудь выдающееся, почти героическое. Такое, чтоб потом вспоминать об этом всю жизнь, а состарившись, рассказывать внукам!

Вот она, идея!

Ефрейтор Задолбайло достал штык-нож и принялся старательно выцарапывать на корпусе гигантского космического корабля «Уран» метровые буквы, сверкнувшие серебром в его головушке: ДМБ-86

За час он вполне успеет. Поэтому можно работать аккуратно.

Средняя школа села Зажопинские Выселки Мухосранского района не особо отяготила образованием его голову, и без того не баловавшую своего носителя интеллектом. Посему он и подумать не мог, что царапины на корпусе разрушат термозащитную оболочку ракеты, способную выдерживать температуру до 5000 градусов Цельсия. Дело не столько в том, что такая оболочка очень дорого стоит, сколько в том, что из-за повреждений корабль мог разрушиться. Сначала вспыхнул бы пожар в пассажирском отсеке, а затем погиб бы весь экипаж. Задолбайло не ведал, что при входе корабля в атмосферу Земли, особенно в ионосферу, на поверхности корпуса температура достигает до 2000 градусов Цельсия.

Саня трудился. Он гордился собой. Это же здорово, что ему в голову пришла столь смелая идея! Вот дембель так дембель! Космический!

Когда рассветет, думал Саня, надо кого-нибудь из молодых солдатиков-салабонов попросить, чтобы сфотографировали его на фоне корабля с надписью «ДМБ-86».

С этой мыслью часовой убрал штык-нож в пластиковые ножны и поправил сбившийся ремень.

Правда, на космодроме Гойконур запрещалось фотографировать. Даже иметь при себе фотоаппарат, и то было запрещено. Но это не мешало дембелям иметь фотики и по ночам печатать фотографии для дембельских альбомов. В каптерке стоял старый увеличитель с красным фонарем. Имелся тут и запас химреактивов.

И что с того, что объект был повышенный секретности? Что с того, что замполит Мозготыков вместе с прапорщиком Недбайло раз в месяц устраивали в казарме «шмон»? Запас запрещенных «аксессиаров» самым волшебным образом восстанавливался.

Кстати, искажённое французское слово «аксессуар» попало в лексикон прапорщика Недбайло вовсе не случайно. Зачитанный до дыр том Ги де Мопассана – вот откуда прапорщик позаимствовал звучное существительное. С этим томом бравый вояка никогда не расставался. Мопассан и «Устав несения гарнизонной караульной службы» были той парой книг, с которыми Недбайло не разлучался. И это вызывало немалое удивление у проверяющих офицеров из Москвы.

Между прочим, так вышло, что прапорщик был земляком ефрейтора Задолбайло. Он происходил тоже из Мухосранского района, из соседней деревушки Ново-Ипаново.

Обычно накануне проверки он сам делал обход казармы, отбирая у солдат запрещенные «аксессиары». Однако потом, когда опасность была позади, когда политрук Мозготыков утверждался в мысли, что запрещенных «аксессиаров» нет, прапорщик спокойно раздавал «временно конфискованные» предметы их владельцам.

Это касалось не только фотоаппаратов, местного спиртного и картишек с голыми бабами, купленными еще в поезде, когда их, «салабонов», два года назад везли в эти бесконечные хазарейские степи, окруженные горной цепью, но и эротической литературы. Точнее, рукописного самиздата, оригиналом которому служил сомнительный первоисточник со старательно выведенным заголовком: «КОМОC-УТРА». Рукопись сопровождалась затертыми картинками, сделанными под копирку шариковой ручкой.

…Ефрейтор уже предвкушал, как через месяц с небольшим поедет домой, в Мухосранский район, в родное село Зажопинские Выселки. Он представлял себя в парадной форме, воображал себя «полным кавалером» значков и даже медалей, которые он по блату прикупил в местной палатке «Военторга», у жены прапорщика Оксаны. К его достижениям по службе эти медальки никакого отношения, конечно, не имели.

Отец, Задолбайло-старший, обещал выгнать к его приезду целый бидон чистейшего самогона, а еще зарезать огромную свиноматку. Она будет зажарена на вертеле – прямо на улице, перед избой. А он, ефрейтор, позвякивая на кителе медалями, почти герой, будет рассказывать девчонкам и вообще сельской молодежи о подвигах на Гойконуре. Расскажет о том, как он, одинокий космический волк, вел неравный бой с ротой заграничных диверсантов, решивших захватить советский космодром. Он был ранен и уже думал о конце, но подоспевший на помощь штурмовой отряд на танках, бронетранспортерах и боевых вертолетах сумел добить наглых диверсантов. Девушки будут охать и делать круглые глаза, а он, подражая любимому актеру Леониду Быкову из кинофильма «В бой идут одни старики», прикурит вынутую из «серебряного» портсигара папироску. Смачно затянувшись и выдохнув дым в лица сельчанкам, он продолжит рассказы о тяжких буднях космогероя Задолбайло…

Утренняя хмарь потихонечку рассеивалась. Из-за горного массива потянулись несмелые солнечные лучики. Они разгорались, удлинялись и как бы смывали темные фиолетовые тени со скал. Из-за горы показался огненный шар. Весь космодром, его стартовый стол, стапели и сам корабль, красавец «Уран», покрытый бриллиантами выпавшей за ночь росы, засверкали, заискрились на солнце.

Прикрыв глаза от сияющего солнца, Санек удовлетворенно оглядел метровые вырезанные буквы «ДМБ-86». Красота! Такие буквы будут видны за полкилометра, а то и за километр. Разумеется, весь наряд во главе с земляком, то бишь прапорщиком Недбайло, оценит творение по достоинству. А как же! Да они все вместе потом сфотографируются на этом скульптурном фоне!

А вот и они едут. Да не одни!

Ефрейтор Задолбайло, приставив ладонь ко лбу, вгляделся в колонну машин, впереди которой ехал гарнизонный «уазик».

«Уазик» со сменой караула внутри возглавлял колонну из шести «Икарусов». В автобусах сидели генералы и иностранные корреспонденты, собиравшиеся освещать в прессе исторический старт.

А еще в «Икарусах» ехал экипаж космонавтов.

Уяснив, что настал его звездный час, затянув потуже ремень и поправив гимнастерку, ефрейтор побежал докладывать разводящему, что за время несения им боевого дежурства происшествий не случилось.

Высыпавшие из автобусов иностранные журналисты, имевшие отчего-то озадаченные выражения на лицах, защелкали фотоаппаратами, а Задолбайло подумал с неудовольствием: «Ишь ты, им-то фотики можно…»

Навстречу ефрейтору несся, как угорелый, прапорщик Недбайло. Он был почему-то без фуражки. И тут Санек увидел чудо: черные как смоль волосы прапорщика побелели до цвета первого снега. Случилось и еще кое-что необыкновенное: томика Ги де Мопассана в руке у прапорщика не оказалось.

На всю жизнь запомнил Саня искривленный гримасой ужаса рот и крик, вырвавшийся оттуда:

– Ну полный пердимонокль!