Читать книгу: «Курай – трава степей», страница 4
ГЛАВА 3
Тысячу лет власть обещает народ накормить и обеспечить им достойную жизнь, а воз и поныне там. Вступив в колхоз, сельские жители лишились земельных наделов, и только при- усадебные участки – огороды остались последней надеждой на то, что можно, как-то пропитаться, вырастив хотя бы ту же кар- тошку и другие овощи. Огородам стали уделять особое внима- ние. Земли под огородами было по сорок – пятьдесят соток, их и стали срочно обкапывать глубокими канавами по всему пери- метру для того чтобы обезопасить от скотины. С этой поры у Виктора Алексеевича появилось много работы. Копал он эти ка- навы ежедневно весь световой день. Люди расплачивались за работу: чаще кто, чем мог, а больше – как говорят – за шапку су- харей. Может быть, именно по этой причине в семье Виктора Алексеевича не было достатка, а среди жителей деревни его семья, пожалуй, была одной из самых беднейших. Глава семей- ства слишком не унывал на этот счёт, говоря всякий раз, что у него на родине недалеко от Воронежа все так веками живут и ничего – ещё не вымерли, а людишек даже больше стало. Он вообще-то по своей натуре был человек неунывающий и всегда с хорошим настроением, избегал любых скандалов, всегда шёл на уступки и отзывался на всякие просьбы селян. Расстраивался лишь в одном случае: если требовалось найти то место, где мо- гут находиться родники хорошей питьевой воды и вырыть коло- дец, а родники оказывались либо солёные, либо с сероводоро- дом. С появлением в семье дочери Наденьки он казалось, и бе- лым светом не мог нарадоваться, каждый раз спеша домой принося ей гостинцы. Наденька на радость уродилась крепким ребёнком: смышлёная не по возрасту и самое главное, что ра- довало отца, более привязана к нему, чем к матери. Носилась по хате из угла в угол, пробегая мимо топившейся печки, наги- балась, брала веточку или щепку бросала её в топку, потом не- которое время смотрела на огонь, как та сгорает. Тут же повора-
чивала головку в одну сторону затем в другую, убедившись, что никто не грозит ей пальцем, кидала в печь ещё ветку. Год три- дцать третий был самым тяжким: он ей не запомнится, ей то и было всего четыре года, но по многочисленным рассказам ба- бушки Любы и матери она будет знать всё до мельчайших под- робностей. В тот год лишь сам господь бог не дал им умереть голодной смертью. Если бы одна их семья была поставлена на грань выживания, было бы полбеды, но в таком положении бы- ли почти все жители села. Взять взаймы или попросить было просто не у кого, потому как голодали все. Каждый боялся не за свою жизнь, а за жизнь своих детей, которых нечем было кор- мить. Уже в конце ноября, когда стало подмораживать по ночам вновь пошли по дворам, забирая последнее, если таковое у кого находили. Власть безоговорочно требовала выполнить план хлебосдачи государству. У единоличников, не погасивших сель- хозналог, изымался скот и отправлялся на бойню, а значит, се- мья лишалась коровы, которая то и выкармливала малую дет- вору. Лукерью Александровну, словно Бог толкнул в бок. В осень: выломав початки кукурузы в огороде, не стала очищать кочаны от листьев, а связала в плети, затащила на чердак и под самым коньком камышовой крыши подвязала неочищенные кочаны к стропилам. Проверяли и чердаки, но поднять голову и посмотреть вверх никто не додумался. Кто бы искал зерно в верхней части крыши, к тому же в темноте чердака сложно было что-либо там разглядеть. Зима не заставила себя долго ждать: в декабре уже выпал снег, укрыв землю, за снегом пожаловали морозы. Словно поветрие чумы: медленно, незаметно, подво- рье за подворьем голод переступал через порог каждого дома. У одних раньше у других чуть попозже, когда доедался послед- ний кабак, запеченный в печи, последний бурак, морковь и ко- черыжка капусты. Овощи не забирали, но и на них долго не про- тянешь, потому как, урожая на них не было, как и на всё осталь- ное. Людей даже злость брала от того, что в другие годы этого добра, девать некуда было, и скотина поедать отказывалась.
Спрятанные на зиму бураки и кабаки в скирдах соломы зачастую промерзали, а к весне сгнивали. Лукерья Александровна прики- нув в уме, сколько у неё початков кукурузы, не поленилась и, взобравшись на чердак, пересчитала их на ощупь. Она ещё, ко- гда спускалась с чердака, тогда уже поняла, что початков оказа- лось не столько, как она рассчитывала. Вошла в хату и стала подсчитывать дни до первой зелёной травы, потом разделила дни на початки, получилось – кочан на три дня к тому же на всю семью. «Так это же – смерть!» – сказала она вслух. Попыталась встать, ноги не держат во всём теле слабость и мелкая дрожь. Дождавшись мужа, ничего ему не сказав о том, что она обнару- жила, лишь уходя, предупредила: «Присмотри за дочкой, я к маме схожу». Быстро оделась и уже по темноте пошла к матери. На улице уже к вечеру подморозило. Идти в темноте было труд- но: замёрзшая грязь представляла сплошные неровности, мес- тами, где грязь была особо жидкая, она проваливалась под ка- кой-нибудь ногой, при этом из замёрзшей корки брызгали струи жидкой грязи. К тому же плохое зрение не оставляло ей выбора и приходилось идти не выбирая дороги. Дорогой она обдумы- вала крайнее их семейное положение, и чутьё подсказывало, что идёт она к матери напрасно, потому как, подумала она, чем мать сможет им помочь… – если сама в таком же положении, разве что утешить. Войдя в комнату, забыла, и поздороваться с матерью. Мать в это время стояла у печи, повернулась в сторону вошедшей дочери, увидев, в каком она состоянии, с тревогой спросила:
– Луша, что случилось… – на тебе лица нет!.. с Наденькой что?
– С дочкой, мама, всё хорошо, другая беда меня привела к вам.
– Проходи и успокойся, а то тебя уже вон всю трясёт.
– Мама, скажите, как вы с Сашей собираетесь зиму пере- жить?
– Вот ты о чём, а я думала, что и впрямь что-то случилось.
– Голодная зима это, что по вашему суждению не беда?!
– Почему же, беда конечно… – но мне не впервой это: го- раздо страшней были случаи в моей жизни. К примеру, когда могли вывести за сарай или в конец огорода и в затылок при- стрелить. Вот тогда, Луша, действительно было страшно! А меня то – водили! Ведёт по огороду и стволом в спину между лопаток толкает, вел пока я по щиколотку уже в воду не вошла. Стой! – говорит, – что, обосралась? Затем толкнул револьвером в спину, так, что я в воду на четвереньки встала, и говорит, – ну замывай- ся. Сам затем ушёл. А я стою в воде на коленях, дрожу, а слёз то и нет, подевались куда-то. Вот тогда, по настоящему, было страшно.
– Вы этого никогда не рассказывали, мама, – тихо сказала дочь.
– А зачем вам знать такое? Такого лучше не знать да ещё про свою мать: жить тяжко станет, если всё знать будете. Я бы и сейчас тебе этого не рассказала, если бы ты не пришла такой убитой. Это я для того дала тебе подсмотреть в щелку, что бы ты поняла, что в жизни есть вещи и намного страшнее.
– Так я высчитала всё, что у нас есть… – разделила на дни и пришла к выводу, что нас ждёт голодная смерть, как же тут бу- дешь спокойной? Кукурузы то и на половину срока не хватит, пока трава вырастет кочан на три дня и то не хватает!
– Прежде всего, успокойся, а то и кукуруза останется целой, и ты раньше времени окочуришься. Так нельзя! Если так себя вести, впадать в панику, то такие как раз и не выживают. Видела я подобных людей дочь, ещё в Гражданскую войну заметила и знавала таких…
– Да разве я за себя пекусь?! Наденьку до боли жаль она то, в чём перед Богом повинна?! Что же нам делать? Думать надо сейчас, потом поздно будет, когда пластом все лежать будем.
– Не переживай, дочь, что-нибудь придумаем. Есть у меня одна задумка, правда, ещё не совсем уверена в благополучном её исходе, но будем надеяться, что господь бог нам поможет.
– Мама говорите прямо, а не загадками!
– Коротко рассказать многое не поймёшь, а длинно не очень хочется, зачем тебе знать то, чего другим знать не поло- жено.
– Опять какие-то загадки! Да скажите саму суть, мне не надо знать того, чего не можно другим. Мне надо знать – выживет ли моё дитё?!
– Ну, хорошо слушай. Тогда в тридцатом мы с кумой на Цун- Цуне прятали и выхаживали раненного казачка с Дона…
– Ой, мама, зачем вы это делали?.. мы и так на волоске ви- сим! Хотите, чтобы всех в Сибирь отправили?!
– А что по твоему мнению, я должна была его раненного красным отвезти, чтобы они его, как моего Сашку отца твоего шашками изрубили или как собаку пристрелили… так по твоему?!
– Почему отвезти? просто, можно было не вмешиваться в такое опасное дело.
– Дура ты Лушка!.. уже тридцать, а ума как у телка ладно слушай, коль уже теперь главное знаешь. Пока казачок наш вы- здоравливал, на Дону уже всё кончено было: с оружием ему воз- вращаться никак нельзя, потому он на прощанье и сказал, что пусть оно пока у вас припрятанным побудет, гляди, вновь когда- нибудь понадобится. С тем и отбыл. С тех пор уже два года – ни слуху, ни духу, может, уже и в живых то его нет. Как рассказыва- ют: их много там на тот свет отправили, подчистую истребляли, в гражданскую войну такого не творили. Так вот, бывая у кумы, я несколько раз ходила на то место, где спрятано оружие. По вес- не, когда оттаяла и просохла земля, я его перепрятала, вначале оно было спрятано в сарае у кумы, потом подумала: от греха по- дальше взяла да ночью и перепрятала, на берегу речки закопала. Иной раз пойду и посмотрю со стороны, не порушил ли кто? Всё не тронуто, бурьяном поросло. Как-то осенью уже в ноябре, как раз в колхозы всех сгоняли который раз, а некоторых выселять потом стали пошла я к куме, проведать, жива ли она? Назад от неё возвращалась, когда уже сумерки опустились. Думаю, пойду
берегом реки: там осока за ногами грязь не тянется, заодно и схрон посмотрю. Пошла не улицей, а сразу через задний двор кумы и через её огород решила пройти прямо к речке. Ещё когда шла, остановилась возле сарая, где коня того казачка Василия прятали, постояла вспоминая те дни и намерилась дальше идти. Только это я вышла из-за угла сарая, смотрю вдали по берегу те- лега, одноконна поехала. Хоть и сумерки были, но ещё вполне рассмотреть можно было, что телега гружёная и лошадь еле та- щит, мужик сидит, нагнувшись, и капюшон от парусинового дож- девика на голову накинул. Думаю, – куда на ночь, глядя, по бере- гу речки, где и дороги то нет, что-то везти? Стала за угол сарая и наблюдаю. Помнишь рощу, где когда-то до революции поместье там было? Вот туда в те дебри и въехала та телега. Меня даже страх взял. Идти туда я побоялась, да и темнело уже, немного по- стояв ещё пошла домой. Ночь почти не спала, всё думала, – что можно делать в тех развалинах и зарослях? Уже под утро, как всевышний Бог подсказал, – зерно, больше не чего. Как раз же раскулачивали тогда, в Сибирь ссылали. На следующий день, не заходя до кумы, я берегом по следу телеги пошла. Входить в за- росли и развалины долго не решалась, всё стояла на окраине среди деревьев, прислушивалась – боязно как-то было. Тихо кру- гом одни птички порхают с дерева на дерево. Потом решилась, вновь вышла на след и пошла по нему вглубь чащи, но он меня вывел на другую окраину рощи, а далее пошёл к дороге, что на Гуляй – Борисовку. Странно, подумала я, зачем ехать вдоль бере- га, потом через заросли, где нет дорог, если можно ехать сразу по дороге, коль ты направляешься в Гуляй – Борисовку? Тогда я по- шла назад и стала тщательней осматривать, искала то место, где телега могла останавливаться. И нашла это место. Потом уже не трудно было по следам на сухой траве отыскать то место, где он схрон сделал, как он его не маскировал, а в темноте это вряд ли удастся, следы хорошо видны были. Вот уже два года как то, что там спрятали, лежит не тронутым. Я не раз туда ходила и смотре- ла – всё как в тот день, даже ни одна ветка не сдвинута с места.
Я не знаю что там?.. но думаю что зерно. Ни разу не собиралась лезть туда, – не я положила туда не мне и брать. Всему есть свой хозяин. И молчала всё это время, никому не говоря лишь из-за того, что кроме меня и самого кто прятал, об этом ни одна живая душа не знала. Кто он? Тоже не знаю – под плащом и капюшоном не разглядеть было. Но скорее всего из тех, кого в Сибирь после выслали, может, уже и живого нет. Если бы было иначе, уже за это время кто-то да наведался бы.
Дочь всё это время слушала затаив дыхание с явным выра- жением страха на лице, когда мать сделала длительную паузу, она сказала:
– Если там и зерно, то за два года, что от него осталось?.. – скорее всего, одна полова.
– Это ты так думаешь, – сказала мать, – тот, кто прятал, знал цену зерну. То был настоящий хозяин, а такие не позволят зерну сгнить и они это хорошо умеют делать. Если зерно выдержанное и твердо как камень в сухой земле может лежать годами, а мо- жет быть и десятилетиями о том ещё в старину говорили.
– Если зерно даже не пропало, скажи, как мы его оттуда возьмём? Ни дай Бог, кто-нибудь увидит, подсмотрит, после до- несёт, придут с обыском. Что тогда? Сибирь?! Тогда уж точно по дороге сдохнем!
– Это милая, уже не твоя забота как его оттуда взять. Если бы я не знала наперёд, как его взять оттуда я бы ничего этого и не рассказывала тебе.
– Опасно это мама, не утаить ведь, всё равно дознаются, сейчас все голодные сидят!
– Я бы на всю деревню поделила каждому поровну, если бы можно было. Но этого сделать нельзя по двум веским причинам. Первая, это поделив на всех достанется, дай бог по горсти, а может и того меньше, а значит положения не исправит. Но не это самое страшное, куда страшней то, что поделить не дадут, тут же всё за- берут, ну а тех, кто делил судьба, думаю, печальная ожидает.
– И какой же выход?
– Луша, ты зимой в хате печь топишь?
– Ну а как же, чего это мы морозить себя будем?
– Печь чем топишь?
– Чем все, чем придётся. Соломой, но чаще всего будылья- ми из подсолнухов, кизяком, дровами – когда хлеб пеку… уже забыла, когда последний раз пекла.
– Я тоже топлю печь, и мне также не хватает всегда дров, от которых в доме становится тепло и уютно. У тебя муж дай Бог ему здоровья, силён и здоров как бык: вон, какие тачки с сеном или с соломой тягал вместо лошади. Вот он и будет нам дрова носить: себе домой и тёще немного. Думаю, не убудет с него.
– Причём здесь дрова и зерно? Что-то, мама, я совсем вас не понимаю, вечно вы всё загадками своими с толку сбиваете.
– Чего тут понимать? За дровами будет ходить на старую усадьбу, а в дровах, в вязанке сумку с зерном приносить будет. Теперь поняла?
– Да понять то поняла, только и другие пойдут за дровами, а как подсмотрит кто?
– Ты как пуганая ворона. Осторожным надо быть. Ходить в то время, когда другие не ходят. Утром, когда идут за дровами ты уже навстречу с вязанкой. Кто вязанку проверять станет да и глядеть на неё никто не станет.
– Как же схрон, если кто-нибудь наткнётся?
– Для этого я и говорю, что аккуратность и осторожность требуется. Два года лежало, никто же не наткнулся. Там такие заросли и развалины, что сам чёрт ногу сломит. Главное всё ос- тавлять в нетронутом виде, дорожку не натаптывать, с разных мест подходить. Господи, чего я тебе всё это поясняю, будто ты туда пойдёшь. Вот пришлёшь своего Виктора ко мне, ему я всё подробно и объясню. С утра завтра пусть приходит лучше как можно раньше. Теперь иди домой, Виктору всё расскажешь, что бы мне долго не рассказывать ему подготовь его. Проводив дочь до калитки, немного постояла, вглядываясь в кромешную
тьму улицы, где через десяток шагов исчез силуэт дочери; по- глядела вдаль на мерцающие тусклые оконца хатёнок разбро- санных между пустырями, тяжко вздохнула и направилась к се- бе в дом. В прошлые годы до всех этих коллективизаций, не го- воря о временах более дальних народ жил по иному, чем сей- час. Вечерами, даже в непогоду осени по деревне раскатывали на лошадях или верхом, слышались песни, иной раз и мордо- бой, но, тем не менее, село жило весело. С приходом новой власти всё это давно умерло. С наступлением темноты деревня словно вымирала и все сидели по своим хатам. Как говорили селяне: «На шо шукать лыхо, оно и само прыйдэ». Когда кому-то приходилось припоздниться или идти по неотложному делу в поздний час люди, повстречавшись на пути, пугались друг друга. Некоторые перебегали на противоположную сторону улицы, иные ныряли в ближайший двор, откуда тут же слышался злоб- ный лай собаки, а то и голос хозяина: «Кого там нелёгкая ны- сэ!..» – Случайный посетитель убирался быстренько со двора, и наступала вновь тишина.
Любовь Филипповна была женщина смелая и каждого куста не боялась, потому ещё затемно она с зятем отправилась в свой первый вояж на разведку. По деревне шли молча. Когда мино- вали ветряк, и прошли на окраину бывшего панского сада, вы- шли на берег реки, тёща стала поучать зятя:
– Если там, – сказала она, – всё как я думаю, то нам надо с зерном управиться до того как выпадет первый снег. Когда он выпадет?.. Бог его знает, но знаю одно: по снегу лучше туда не ходить. Вот ещё что Виктор… – если принесёшь домой зер- но, его надо будет хорошо спрятать. Подготовь в подвале у себя, да и у меня заодно место: ямы ты умеешь хорошо ко- пать. Вот, правда, глину, ума не приложу куда девать? Её за- разу за версту видно, сыпать, где попало никак нельзя. В са- рае по полу надо рассыпать, притрамбовать и соломой затру- сишь. Ты меня слушаешь?.. – взглянув на зятя, спросила она, – ну так слушай и запоминай, там, когда придём на место, мне
некогда тебе будет рассказывать и поучать, дело надо будет делать, а не разговоры вести. Войдём в поместье, иди акку- ратно, молодые побеги не ломай, ногами не наступай на них. Бурьян сухой тоже не ломай, ногу ставь на чистые места и не вдавливай её как лошадь в землю. След то всё равно найти можно, если этим заняться, потому мы не должны привлекать к себе внимания. Вначале я собиралась использовать в этом деле куму свою Щебаньскую: как бы хорошо было – мы бы за час управились, но потом подумала и решила, что лучше в та- кое дело чужих людей не впутывать.
Виктор Алексеевич шёл и молча, и слушал тёщу. На плече у него висели верёвки, за поясом поблёскивал топор; задрав го- лову и устремив свои близорукие глаза вдаль, где уже чёрной тенью видна была роща, шёл размашистым шагом, а тёща еле поспевала за ним. Она даже злилась, что он такого небольшого роста с короткими ногами и за ним не угнаться. После короткого молчания она снова принялась за напутствия:
– Там я наметила три дороги к тому месту, хотела больше отыскать, но кругом заросли, только с топором пробить дорогу можно, а этого делать нельзя. Потому будем ходить по тем трём. Ты Виктор, должен укрытие разобрать так, чтобы на место всё в том же порядке водрузить, потому, когда будешь разби- рать, загодя смотри и запоминай, как всё уложено. Возьмёшь мешок из схрона, унесёшь подальше от того места, там разде- лим, обвяжем дровами и пойдём в обратный путь. А там, что Бог даст. Если нас вдруг поймают с этим зерном… – то, если хо- рошенько подумать, так мы мало что и теряем. Сам посуди: не принесём зерно – с голоду вымрем, а какая разница от чего умирать, от пули может быть и легче.
В это время они подошли к окраине зарослей. Сразу войти в рощу не представлялось возможным, кругом стояла сплошная стена ветвей. Они пошли вдоль по опушке, ища проход в зарос- лях. Наконец вышли на одну из заранее намеченных тёщей тро- пинок, после чего стали углубляться вглубь рощи. Когда они бы-
ли уже на месте, совсем рассвело. Подошли вплотную на то ме- сто, Любовь Филипповна какое-то время стояла над ним о чём- то думала, наконец, указала пальцем, сказала зятю:
– Здесь начинай разбирать.
Не торопясь он стал убирать вначале хворост и сухой бурьян, после убрал уже совсем рассыпавшийся саман. Далее пошли доски, уложенные с перехлёстом, как кроют черепи- цей. Доски стал складывать стопкой рядом, некоторые из них подгнили с белыми разводами грибка и от них шёл стойкий запах затхлости. Под досками был натянут холст парусины, откинув его, далее лежал камыш. Любовь Филипповна мыс- ленно уже была уверена, что под всем этим лежит зерно, ос- тавалось лишь выяснить в каком оно состоянии, но судя по устройству кровли захоронения уверенность в том, что зерно не пропало, с каждой минутой возрастало. Она не стерпев, сказала:
– Да! Сразу видать рука настоящего хозяина. Надо же… – ка- ких людей угробили!
Когда аккуратно сложили камыш в кучку, перед взором воз- никло то, что было здесь спрятано два года тому назад. В пер- вом ряду лежало три мешка, которые были до основания по- едены мышами. Ткань верхних мешков представляла плачевное состояние: множество дыр, через которые зерно просыпалось куда-то вниз в свободные пространства затянутые сплошной паутиной. Сверху мышиный помёт и шелуха от пшеницы. Но главное, что везде было сухо и ни малейших признаков влаги. Само захоронение располагалось в ступенях, которые когда-то вели в подвал, сделанных из кирпичной кладки, а по всему пе- риметру кирпич был обставлен камышом. Как-то почти разом, тёща и зять нагнувшись, зачерпнули ладонями зерно, поднесли к глазам и стали его рассматривать. Любовь Филипповна рас- прямив ладонь, с силой дунула на неё, шелуха с паутиной похо- жей на серёжки вместе с мышиным помётом улетела, а на ла- дони остались лежать целые зёрна пшеницы.
– Если наверху, считай, почти половина зерна целой сохрани- лась, то внизу оно всё целое: мышь не дура вниз не полезет, если вверху под камышом еды полно, – сказала тёща. Она до сих пор продолжала любоваться зерном на своей ладони, словно это были камешки бриллиантов. Зёрна действительно были красивы, отда- вая на дневном свету своей краснотой и блеском янтаря, казалось, что они насквозь просвечиваются, тем самым притягивая взгляд человека. Наконец, она отвела взгляд от ладони и сказала:
– Пожрали немало бестии! Мешки сверху дырявые не уне- сти. Давай доставать из середины те должны быть целы. Это по- еденное если удастся, заберём в последнюю очередь – пусть сыпется вниз. Интересно, сколько же тут их… глубока ли сама яма, может он, сюда не раз привозил?
– А Бог, его знает, – сказал зять, – вот когда доберёмся до- низу, тогда и узнаем.
– Это я и без тебя знаю, – недовольно сказала тёща, – умник отыскался. Не до этого сейчас, давай сдвигай верхние и доста- вай с середины, а то мы тут с тобой до вечера проторчим. Когда вытащили мешок и осмотрели его, убедились, что он невредим. Отложили его в сторону и приступили водворять всё на своё ме- сто. На это ушло не менее получаса и когда уже казалось, захо- ронение приняло первоначальный вид, а зять стоял с мешком на плече, Любовь Филипповна всё ещё наводила последние штрихи макияжа, чтобы скрыть следы проникновения. Наконец повернулась к зятю и сказала:
– Всё, уходим не торопясь. Иди за мной и ставь ногу туда, куда буду ставить я.
Вскоре они уже шагали по берегу реки в сторону дома. У каждого за спиной увязанная верёвками маячила вязанка дров с хворостом. У Виктора Алексеевича она была раза в два больше чем у тёщи. Было ещё только утро, когда оба находились уже у себя в доме. Первый рейд оказался удачным, потому что на их пути даже встречных не оказалось. В последующие дни Виктор Алексеевич в походы отправлялся сам, каждый раз принося чуть
менее мешка пшеницы. Под конец выяснилось, что в захороне- нии лежало изначально восемь мешков: подсчитав, вес даже удивился, оказывается, там лежало более полутоны зерна. По- следние две ходки в одну ночь Виктор Алексеевич сделал, когда повалил снег, и началась настоящая метель. В ту ночь он под ме- тёлку выбрал всё из ямы, после её завалил, как попало всем, что было под рукой, забросал ветками и сухим бурьяном, перекре- стился, помянув благодарностью неизвестного хозяина зерна, и пошёл уже, не разбирая дороги. Заготовка дров на зиму была окончена. Зерно спрятали в погребах в ямах, заставив те места кадушками и всяким хламом. Теперь голодная смерть им не гро- зила. Любовь Филипповна предупредила дочь, чтобы не вздума- ла что-нибудь печь в печи из пшеницы: «Сразу на всю деревню дух пойдёт, его ни с чем не спутаешь. У человека истощённого голодом от этого запаха сознание теряется…» – сказала она.
– Как же я могу что-то спечь из зерна, если его ещё смолоть надо, – сказала дочь.
– При желании можно и в ступе столочь, после на сито про- сеять и пеки на здоровье: хоть и не первый сорт мука, но мука всё – таки. Варите в чугуне, оно-то так надёжнее будет.
Отправляясь к родителям, всякий раз, насыпала в кувшин зерна и относила им. Семья деда Филиппа разрослась: у Ивана, брата Любовь Филипповны было уже четверо детей, самому старшему Ванечке шёл шестнадцатый год, Таисии было девять, Катеньке четыре года и самой меньшенькой Марии два годика. Однажды, когда она принесла пшеницу в очередной раз, отец отозвал её в другую комнату и стоя на пороге, строго спросил:
– Любка, ты, где зерно берёшь?.. Ты с огнём не шути! По краю пропасти сама ходишь и нас под беду подвести можешь!
Дочь не стала лукавить и изворачиваться, а взяла за локоть отца и увела в дальний угол горницы, где под стеной стояли лавки, а в святом углу расположился иконостас с большой мер- цающей огоньком лампадой. Усадила отца на лавку, сама села с боку и немного наклонившись к его плечу, стала тихо рассказы-
вать, всё как есть. Когда она умолкла, отец ладонями хлопнул по своим коленям и сказал громко:
– Ох и шельма же ты Любка!.. какая с мальства была – такой и в жизни осталась!
Жизнь текла своим чередом. Начало зимы ещё не успело поставить людей на грань жизни и смерти, но первый звонок прозвучал как раз в канун нового тридцать третьего года. За вы- павшим снегом последовали морозы: по улицам села разъез- жали на санях, и казалось, только радуйся этой прекрасной зим- ней погоде, как это всегда бывало в прошлом да наслаждайся жизнью, радуясь предстоящим новогодним праздникам и рож- деству Христову сидя за праздничным столом. К великому со- жалению и большой беде народу было не до праздничных ве- селий. В одно декабрьское утро: как только рассвело и в небе засияло морозное солнце, по селу разнёсся женский голосистый крик случившегося горя – потому что крик этот говорил сам за себя. А спустя немного времени к тем вначале редким голосам присоединилось множество других подобных истеричных. На- род выбегал из хат, спрашивая друг друга, что случилось. Тол- ком никто ничего не знал, а в это время в восточной части села всё нарастал голосистый женский плачь. Собаки во всей округе вначале лаяли и рвали цепи: завыла одна, а за ней подхватили остальные. Теперь даже жуть брала: собачий вой смешался с людским криком. Любовь Филипповна услышав недобрый шум на улице, быстро оделась, выскочила на середину улицы и, ото- двинув край платка, освободив ухо, стала прислушиваться к тем дальним голосам, которые доносились со стороны окраины се- ла. Мимо на полном галопе проскакал всадник, она было рот открыла прокричать ему и спросить о случившемся, но того и след уже простыл. Впереди видела, что народ бежит в ту сторо- ну, откуда крики: оглянулась – улица пуста, значит поздно вы- шла я – подумала она – и устремилась за всеми. По пути из дво- ра выскочила родственница по мужу Мария, у которой на бегу она спросила:
– Маша, скажи ради бога, что там случилось?!
– Да нэ знаю, як там дило було, но кажуть, шо Катэрына Иг- натовська сама
повисылась, а диток в хати печным угаром подушила!
– Да ты, что говоришь?!.. Страх то и грех, какой! Это же поч- ти рядом с моей дочкой они живут. Вот горе то, какое!
Далее они скорым шагом пошли в том направлении. К тому времени, пока Любовь Филипповна вместе с Марией утопая по щиколотку в сухом измельчённом снегу, добирались на ту сто- рону глубокой балки, чтобы попасть ко двору Игнатовских наро- ду собралось уже изрядно, и он всё пребывал, люди стекались со всех сторон, будто ручейки в весеннюю распутицу со всех уголков деревни. У двора, где случилась трагедия, к самой хате было уже не подойти: стояла сплошная стена человеческих спин. Впереди в самом дворе ещё слышался, плачь женщин, а те, что стояли вдали таили молчание. Мужики злобно нахмури- лись: в глазах отчаяние, непокорность, страсть к мятежу – кру- шить всё кругом и подчистую! Порой казалось, что достаточно одной искры, одного провокационного чьего-то поступка и на- род бы взбунтовался. К счастью в толпе провокаторов не оказа- лось. Народу был слишком памятен ещё свежий пример собы- тий на Дону, оставалось стоять и скрипеть зубами. Любовь Фи- липповна вскоре оказалась в гуще толпы селян, которые всё время теснились, напирали на впереди стоявших людей, пыта- ясь заглянуть вглубь двора; на морозном воздухе люди глубоко дышали, отчего над толпой повисло облако пара. Порой в толпе слышались возмущённые упрёки властям: «Довели народ, что уже вешаться стали! Их бы детей, прости господи таким Мака- ром подушить! Чтоб им на том свете пусто было – коллективиза- торы проклятые!» Слова, вырывавшиеся из толпы, словно камни били по голове каждого стоящего. Любовь Филипповну от всей этой накалённой людской атмосферы даже в дрожь бросило. В памяти вдруг всплыл год восемнадцатый, когда в село вместо казаков и Деникинцев вошли украинские гайдамаки. Тогда ду-
мали, что в село нагрянул сам дьявол, ибо то, что стали творить эти бестии ада, даже вспоминать страшно. Мысли её прервал возница, который правя лошадьми, прокладывал себе дорогу и громко просил уступить её. Лошади тянули санки, в которых си- дело два человека в форме работников ГПУ прибывшие из Иль- инки, где находился их опорный пункт. Председатель сельсове- та и участковый через весь двор от входа в хату бежали им на встречу. Подбежали как-то разом с обеих сторон и стали докла- дывать о случившемся: приехавшие вылезать не торопились и продолжали сидеть в санях, слушая доклад. Совещание это – народу стало надоедать: из-за чего по толпе вначале пошёл ро- пот, вскоре переросший в гул. Один из прибывших поднялся в санях, повернулся лицом к толпе, отчего она тут же притихла, долго и пристально оглядывал народ, наконец, поправив на го- лове каракулевую шапку со звездой, бросил слова в толпу, буд- то грубым матом обложил:
– Чего собрались?! Покойников не видели? Соскучились? Так напомнить можем! У вас что… впервой в деревне от печи угора- ют? Насколько я знаю, каждую зиму по деревням такое случает- ся. Расходитесь по домам, нечего тут митинги устраивать! Вы бы лучше в колхозе так дружны были как на похоронах. Расходитесь! Хоронить завтра будем, а может и послезавтра. Могилу ещё предстоит вырыть вон, какую большую да ещё в мёрзлой земле. Вот и потрудитесь с ломом и лопатой, а орать все умеют!
