Читать книгу: «Древо прошлой жизни. Том I. Часть 1. Потомок Духа», страница 2

* * *

В школе мне труднее давались точные науки, но всегда вызывали интерес такие предметы, как история с географией. Я подражал молодому Индиане Джонсу и постоянно таскал в кармане компас. С детства я был готов часами рассматривать глобус или любые карты вплоть до контурных и читать книги по истории, особенно, древней и средневековой западной и менее всего по новейшей. Будто на подсознательном уровне я понимал, что исторический период предпоследнего века будет не раз переделываться, переиначиваться. Но, учась в школе, я ещё не знал, что достаточно каких-нибудь двухсот лет, чтобы «во благо народа» беспрепятственно и безнаказанно переписать до неузнаваемости любую суть исторических событий целого государства, и народ не заметит такой подделки. Иногда, как это случалось со Второй Мировой войной, на это требовалось гораздо меньше времени. Но «чистописание» кому-то необходимо постоянно, а общество и государство по большому счёту никогда не извлекают уроков из своей истории. Одни не могут, другие не хотят, а третьим это на руку. «Свернули» же критику культа личности Сталина при Брежневе, сменившем Хрущёва, – и в учебники истории не попала даже часть полуправды. А то, что попало, было облечено в выверенные сотню раз формулировки мастеров эпистолярного жанра.

Когда мне пришлось выбирать, кем быть и куда идти учиться, я ещё не понимал, что учебники по истории пишутся людьми, предлагающими называть планеты солнечной системы именами своих вождей. Раньше историки состояли, как бы, на госслужбе, поскольку им всё предписывалось государством. А государство, как известно, это «я» или «он» и никогда не «мы» или «они», даже если при этом «я» учреждался какой-нибудь хурал или сенат. Это «я» могло, например, указать, кого надо ругать, кого ругать нельзя, кого ругать, но мало, а кого ругать всё время. Или, кого следует поругать легко, но так, чтобы впоследствии, если понадобиться, можно будет поругать посильнее, и чтобы из-за этого не пришлось переписывать исторический момент, значительно превышающий возраст долгожителя из книги Гиннеса, да так, что потом и мудрые профессора с дотошными аспирантами не разберутся, кто есть кто? Ну, с народом проще – ему подскажут по радио.

О-о, историк! – думал я тогда. – История! Это превращение обезьяны в человека, его первые поселения и рисунки. Шкуры, добывание огня и мамонты. Глиняные черепки, наконечники стрел и первое колесо. Киевская Русь, жестокие Иван IV и Пётр I, коварные Екатерины (обе). Рабы, феодалы, отблески костров Инквизиции, капиталистический пот от системы Тейлора и первые сказки ранних утопистов об обществе всеобщего благоденствия. И неоспоримое до сих пор учение о прибавочной стоимости, – той самой, которая оказалась характерна для социализма более, чем для капитализма. И, наконец, идея коммунизма – сначала как такового, а потом с заповедями Христа, но за пазухой у вождя. Очевидно, для уничтожения десятков миллионов людей сделали исключение из правил, то есть из заповедей. А в довершение века мы получили пару генеральных перестройщиков, приведших всех туда, куда им было надо, если судить не по словам, а действиям этих личностей согласно цитате классика, беззаветная преданность которому, была для них формой служения отечеству.

Может быть, я решил стать историком, чтобы самому себе ответить на вопрос, – могли ли в старину люди думать и чувствовать так же, как и мы, если со счетов сбросить технический прогресс, включая радиоактивное заражение среды, вредные продукты, секс по мобильнику и прочие издержки победного изнасилования человеком природы, в том числе, и своей собственной. А то, что эти издержки приближали, как могли, конец света, сомневаться не приходилось. И ещё я очень хотел выяснить, какой была история человечества и природы на самом деле, и поступил в педагогический институт. Но историю мне преподавали люди не по временным букварям и тем более, не по «Краткому курсу ВКП (б)», включённым в список обязательной литературы для сдачи экзамена. Они научили меня думать и видеть совершенно иные, неожиданные закономерности и, в итоге, абсолютно другую картину развития мира, опирающуюся на те же описанные в политизированной макулатуре исторические вехи, а пробелы между строк заполнять с помощью первоисточников, а не комментариев придворных академиков. Поэтому историю разлюбить я не смог, как родители не могут разлюбить своё ужасное и лживое дитя безобразного вида. Как выразился в пятидесятые годы бригадный генерал Вашингтон Плэтт, отдавший жизнь службе в стратегической разведке, – в ней нет ничего интересного, если вы не любите её. Так же можно любить историю, несмотря на её ужасы, ложь, ошибки и искажения. И несмотря на непрерывную череду негодяев и предателей, творивших абсолютное зло (разумеется, если вы не будете оспаривать, что зло всё-таки существует), годы жизни которых приводятся по тексту или в конце книг. В общем, ход мировой истории говорит одно (особенно, если листать книгу с самого начала, а не упираться в открытую кем-то для тебя страницу из середины), а очередные глашатаи истины, мягко говоря, другое. Посоветовавшись в своё время со своим научным руководителем, я выбрал кандидатскую тему из мрачного Средневековья (неважно какого), а не весёлых будней индустриализации и коллективизации или всех других не менее героических будней. Песни Любови Орловой меня не вдохновляли, хотя довоенные песни, вообще, я знал и любил. Не мог я воспринимать слова о стране, по которой вольнодышащий человек проходит как хозяин своей родины, в то время, когда каждый боялся громкого ночного стука в дверь. Никакие усилия не могли скрыть ложь этих слов и всего того времени, сколько бы мы не продолжали петь тех песен и смотреть тех фильмов, называя их легендарными. Единственное, о чём можно было пожалеть молодому историку, так это о полном отсутствии возможности променять пыльный и не всегда доступный архив или закрытый фонд некоторых библиотек на машину времени. Но это, как говорится, совсем иная притча.

Закончив педагогический институт и сдав на «отлично» всевозможные «истории» по увесистым вузовским учебникам и уже работая на кафедре, я неожиданно обнаружил, что в нашей семье и семьях моих близких и дальних родственников более старших поколений, о которых я знал или слышал, почти все известные мне люди были либо военными, либо имели педагогическое образование. Для меня лично это, в какой-то мере, было не только олицетворением силы и знаний, но и мощи и духовности своей страны. Произошло это как раз в те годы, когда я прошёл аспирантуру того же института, успешно защитился и был оставлен на его кафедре в качестве преподавателя.

В Российских вузах 90-х годов лектору с трибуны уже не следовало доказывать всенепременный тезис о том, что советские граммофоны «лучше и больше» японских панасоников, а главное, никто не заставлял вдалбливать в наши разжиженные студенческие головы научных основ несуществующей в природе общественно-экономической формации, развивая идею о коммунизме, как высшей стадии развитого социализма, и прочий легкоопровергаемый бред.

В эти же годы прочно утверждался дикий капитализм, обезображенный следами социализма с человеческим оскалом, – ни настоящего, например, шведского или норвежского социализма, ни западного капитализма, не возникло. Ведь мы привыкли всё выстраивать на пустом, разрушенном до основания, то есть, читай, – разворованном месте. С нуля. Зачем нам старые чертежи рухнувшего здания, да и вообще чертежи? Отстроим всё заново, как на ум придёт. Дяде. И дядя всегда и во всём опережал всех, первым оказываясь на месте закладки нового фундамента. Согласно одному экономическому закону, недостаточно глубоко усвоенному широкими народными массами. Или поверхностно постигнутому, – приблизительно так же, как странно звучавшее и непонятное до конца слово «ваучер». Ваше слово, товарищ ваучер! – провозгласили новый лозунг. – Маузер был в прошлый раз. Согласно этому хитрому закону, между этими словами не было никакой разницы, так как за ними стояло одно и то же: революция с ломкой старых форм собственности, потому что просто так делать революции у нас никто не будет. История хотя и повторяется, но всегда придумывает для этого новый повод. И по этой причине народ никак не может уследить за сменой форм собственности и владельца того, что этим народом было в стране создано. А как уследишь, если в прошлый раз народу, как «движущей силе», предложили поучаствовать в революции, чтобы по справедливости дать землю крестьянам, фабрики рабочим, власть советам и мир народам, а в этот снова обещали то же самое, но ни у тех, ни у других ничего этого нет? Так что причина следующей революции останется прежней, но поводом будет уже не ваучеризация, а что-то иное. И народ, как движущую силу, обязательно пригласят поучаствовать в смене владельца и в следующий раз. Без народа тут никак нельзя. Это же не мелкое последующее перераспределение собственности, при котором отдельные зазевавшиеся граждане немного дохапают, переделят и постреляют. А теперь, самое главное, до поры до времени успокоить электорат телевизионным благоденствием и верой в великую Россию, назначить праздники примирения, единения, согласия и большие новогодние каникулы для взрослых. Гуляй, страна, – доходы граждан уже растут. Но об этом лучше спросить у самих граждан, немного отъехав на электричке с любого вокзала.

Интерес, – не к своему предмету, а к работе на кафедре, постепенно был утрачен. Время не способствовало самоутруждению какими-то серьёзными историческими изысканиями. Профессорско-преподавательский состав обновился. Мои коллеги из других вузов зачастую вместо дежурного приветствия «здравствуй, как дела?» при встрече спрашивали, где бы можно подзаработать, в каком образовательном заведении почитать лекции или, где бы просто подежурить за разовый заработок. Некоторые мои знакомые, попрощавшись с тем или иным вузом, переоделись в чёрную форму охраны рынков и других злачных мест. Продолжать работу без удовлетворения мне не хотелось, и я решил, что найду другое место, где устроюсь почасовиком и буду собирать материалы по теме, которая меня интересовала. И устроился сразу в двух местах.

Истинной причиной скрытого производственного конфликта и моего ухода из института было поощрение некомпетентных бездарей, поставивших образовательный процесс на рыночные рельсы в худшем смысле этого слова. По ним, как и в любой сфере общественного и государственного бытия, теперь умудрялись ездить все. Любое чиновничье кресло способствовало продвижению личного бизнеса, а если такового не было, его роль играло само кресло. Мне неприятно резало слух презрительно произносимое людьми и всеми СМИ слово «чиновник». Дело не только в том, что так мы не научимся уважать госслужащих и государство, а в том, что в эту презрительность мы вкладываем всё, – и наше знание о том, что более двух третей или четырёх пятых чиновников берут взятки, и компенсацию своим презрительным тоном полного бессилия перед государственными вымогателями. Эта презрительность означает лишь ощущение нашей будущей беспросветности. «Чиновник» – должно звучать гордо и сейчас, но при этом надо сильно ударить взяточников по рукам, и, может быть, отрубить их, как за кражу в Древнем Китае. Пусть ходят, стыдливо засовывая в карманы то, что им оставили из гуманизма. Но для этого на самом верху должны найтись лица, которые растолкуют обществу, что стыдно, а что нет. Власть заставляет нас жить с презрением к ней, и, как видно, ей уже давно некуда торопиться. Не хочет она никому доказывать, что чиновник и взяточник – не одно и то же, – лучше терпеть косые взгляды, чем отказаться от взяток. Проблема, однако, в том, что в стране, в которой границы понятия «государство» сузились до определения «чиновничество», позаботиться о нас больше некому.

Созданная система выплёвывала из своего порочного круга порядочных людей, оставляя тех, чьи руководящие речи, произносимые якобы в духе времени, для всех должны были становиться принципами. Творческая деятельность становилась чужеродной блажью, а творческий подход сменила обычная коммерческая заказуха. В итоге я ушёл из института, заявив, что больше не хочу работать на кафедре, где одни принимают ежедневную мзду (умножьте-ка её на учебную группу), других заставляют это делать, а остальные виноваты в том, что отрываются от коллектива. Мне сразу возразили вопросом, сформулированным ровно за шестьдесят лет до моего рождения: «А разве мнение вновь назначенного руководства кафедры и её коллектива для вас уже ничего не значит?» – «Вы называете это кафедрой?» – ответил я вопросом и пояснил, что последняя напоминает не коллектив, а то, чему уже давно есть соответствующее наименование. Никаких фамилий я не назвал, ибо мой собеседник и так знал всё.

В общем, моё упоминание об этом напоминании тут же вызвало особую реакцию лица, бывшего вправе делать новые кадровые назначения. Но последняя реакция была за мной, – я не стал дожидаться, когда он докричит, и с размаху так треснул дверью с другой стороны, что от дверной коробки чуть не отскочили петли, а со стола, наверно, посыпались бумажки. Я знал, что, уходя, нельзя хлопать дверью. Но я хлопнул только одной дверью в целом здании, и за ней сидел лишь один человек. Тот самый человек с правами и принципами, из-за которого другой человек получил последний инфаркт. И мне было глубоко наплевать, даже если на следующий день поползут слухи о том, что мне вручили диплом около метро, я предал своего научного руководителя или сплю со студентками во время сессий. Я не был конфликтным человеком или бунтарём, но терпеть откровенную демагогию вокруг себя не желал, хотя и получил оба своих диплома именно в этом институте. И считал, что человек красит место, а не наоборот. Того чиновника потом не то переместили, не то сместили, но возвращаться на прежнее место работы я не спешил, – хотел сделать то, над чем уже начал работать.

У меня имелось ещё одно любимое дело – хобби сезонного характера. Это были экспедиции, во время которых мы изучали таинственные, загадочные, удивительные и аномальные места России, ближнего и дальнего зарубежья, однако, мне лично попасть за границу пока не удавалось. Зато поездки по Подмосковью, в Волгоград, на Урал, Дальний Восток и на Байкал оставили неизгладимое впечатление. Носить рюкзак соблазнил меня друг по институту Славка Петельский, и, начиная с последнего курса, я отправлялся куда-нибудь почти каждый год. Возвращался я загорелым, окрепшим, похудевшим, но жилистым и полным сил. Славка потом перестал ездить со мной, по-настоящему увлёкшись другими тайнами – хирологии. Но я приобрёл много новых друзей, и с некоторыми из них встречался ежегодно. Сроки экспедиций были разные – выезжали и на неделю, и на месяц, а иногда на всё лето. Состав команды тоже был различный – от не служившей в армии молодёжи до пенсионеров, – все сплошные энтузиасты и насквозь романтики, и всем хотелось открыть землю Санникова или покопаться на берегу скелетов. Иначе и быть не может. И каждый верил и знал, что приносит пользу, исследуя места нашей общей земли. Мы изучали аномальные места, например, с пространственно-временными трещинами, с изменённым электромагнитным полем, места появления необычных существ, призраков или вероятных посадок НЛО, таинственные пещеры, катакомбы и подземные ходы, загадочные горы и равнины с остатками древних цивилизаций и памятников. Мы постоянно что-нибудь фотографировали и измеряли, копали и строгали, сидели в ночных засадах и вели свои дневники.

Всё это называлось научно-исследовательским общественным объединением «Космопоиск». Оно работало на самоокупаемости, поэтому мы трудились бесплатно, а пропитание и билеты приобретали сами. Жили в палатках или в чём придётся. Региональных организаций в нашей области было достаточно. Несколько лет назад я впервые позвонил в штаб одной из них и попал на очередной слёт окружного масштаба. Мне предложили заполнить анкету, где я ответил на вопросы о том, бывал ли раньше в походах, какими навыками и инструментами владею, занимался ли альпинизмом, плавал ли на байдарках, увлекался ли спелеологией. Я указал свою группу крови (так положено) и специальность. Оказалось, что ничем существенным я не владею и не занимаюсь, не плаваю и не увлекаюсь, а из инструментов пришлось назвать шанцевый. Зато вместо длинной фразы «читаю и перевожу со словарём» в соответствующей графе я мог указать всего одно слово. Но как историк я был понят и принят. Координатором, организатором и вдохновителем всего движения был Вадим Александрович Чернобров, которого я никогда не видел, но очень много о нём слышал. В прошлом году были изданы две его объёмистых энциклопедии – загадочных мест России и мира. В конце книги вы сможете найти телефоны организаций Космопоиска, и, может быть, вам захочется позвонить по одному из них.

Попадая в экспедиции отряда «Космопоиска», я проводил в палатках под звёздами целые недели. А какие рядом со мной были люди! Мы искореняли нецензурщину и сленг, устраивали лингвистические конкурсы и разговаривали о Тайной доктрине Блаватской и библейских пророках. Я расширил свои познания в области архитектуры, археологии и географии. Было интересно послушать и тех, кто был моложе меня, и уже пожилых членов своей команды. А приходилось ли вам когда-нибудь бывать среди людей, случайно переносившихся в другое измерение и в другое время или всерьёз рассказывающих о достижениях в конструировании машины времени? Это вам не стойбище курортников и не туристический лагерь, это почти учёные, приехавшие сюда с одной целью – исследовать окружающую среду, а не глазеть по сторонам, напялив на себя шмотки помоднее. И тем более, это не походило на полудикое экзотическое телешоу на необитаемом острове, на котором его цивилизованные участники, чтобы заполучить миллион, «оставшись в живых», голосовали за выбытие из племени самого несимпатичного претендента. Каждый вечер решался вопрос – кого бы «съесть на ужин», поскольку обитатели острова должны были выживать не сообща, не за счёт себя, а своих товарищей. Неужели в основу шоу нужно непременно положить разжигание подобных страстей, на которые у зрителей и так растёт спрос? Кстати, опытный психолог, проанализировав межличностные отношения и создав скрытый конфликт между кем надо, ради таких денег мог бы легко разделаться по очереди с каждым конкурентом как на острове десяти негритят Агаты Кристи. Литературы по данному вопросу в магазинах было достаточно: как «посеять» конфликт, как «разжечь» конфликт, как выйти «сухим» из конфликта, ну, и так далее. Целая конфликтология шиворот-навыворот. Или участники шоу все, как один должны быть святее своих организаторов-шоуменов и самого папы римского? Ну, что ж, «ничто нас так не развивает, как путешествие», – говаривал Святослав Рерих.

Осенью у некоторой части городского населения всё чаще звучал вопрос, куда ты запропастился на лето? Но не потому, что кто-то так истосковался по своему знакомому или питал к нему искренний интерес, а лишь потому, что хотелось знать, куда человек ездил в сезон отпусков: на Ибицу, в Крым или Нижние Шишаки. По тому или иному ответу было легко судить о степени самоуважения, престижа и материальной обеспеченности. От этого зависело, продолжать ли с человеком знаться и водиться или не стоит. Прослойка наших удачливых граждан слишком боится попасть под влияние неудачников. Кому же захочется слушать про больных родителей, супругов и детей? Я охотно удовлетворял интерес любопытных, на ходу сочиняя, «как я провёл лето», красочно и напропалую выдумывая про Мальдивы и Гонолулу, Иерихонские джунгли и Коверкотовы острова. И мне верили без фотографий. Не то, чтобы я гонялся за личным престижем, а просто пару раз увидел в глазах собеседника плохо скрытую зависть и решил проверить, возможно ли такое. Ну, потом пошло-поехало – не на одно школьное сочинение бы хватило. А между поездками я преподавал и предавался чтению книг. И читал, читал, читал. Весь учебный год в предвкушении новых экспедиций по области или по стране. Я любил эти увлекательные путешествия – напряжённую работу в течение дня, от которой ныли мускулы, вечернее сидение вокруг обязательного костра с байками, комарами и печёной картошкой под звёздным небом, под проливным дождём, палящим солнцем или ветром в бескрайней степи. И где-то там, – где ночное небо смыкается с глухим лесом, – одинокий огонёк, до которого обязательно хотелось дойти.

Каждую весну я звонил в организации «Космопоиска» московского региона и через знакомых искал подходящие маршруты на предстоящее лето. Собирался сделать то же и в этом году, если, конечно, не отправлюсь с друзьями в Гималаи или на Тибет. Эта идея была соблазнительной для такого бродяги, как я. А то, что я в душе был бродягой, мало кто сомневался. Ярлык пилигрима ещё не означает непостоянства или ненадёжности. Ведь и среди бомжей тоже попадаются разные люди.

Мои материальные запросы составляли лишь книги и квартплата, а дамы у меня не было. На первый взгляд, могло показаться, что я жил не только уединённо, но и замкнуто. Наши родители не так давно умерли, – сначала отец, потом и мать. Моя однокомнатная квартира располагалась в Одинцово, недалеко от станции и места, где когда-то жила вся наша семья. Мой брат, как и отец, всё время прослужил в одном стратегическом роде войск, на любом расстоянии защищавшем небо и землю. В прошлом году брат вышел на пенсию, или в запас по семейным обстоятельствам, отслужив двадцать лет, и сразу устроился на работу в частную фирму, или как там она зовётся. Жил он теперь на северо-западе Москвы, но чаще всего мы встречались с ним на Комсомольской площади. Так уж у нас повелось. Постоянная разница в возрасте у нас не сглаживалась, и похоже было, что не изгладится уже никогда. Наверное, есть отношения, которые не меняются и за всю историю человеческой жизни. После смерти родителей я всегда мог положиться на брата, а брат всегда полагался лишь на самого себя.