Читать книгу: «Жених и невеста. Отвергнутый дар», страница 2

– Что?

– После контрольной приду. Плевать. Я не высижу до конца, – она вдруг махнула рукой и заявила, – пошли домой, сейчас. Все равно мысли путаются и толку никакого не будет.

Я опешил от этого напора, ну, здрасьте. Давайте ещё и ей проблемы устроим, везде, дома, в школе. Мы оба не пришли на годовую по алгебре, разумеется, совершенно случайное совпадение. Правильно, снова щекотно зашептало в голове, умиротворяя, успокаивая. Не нужно проблем. Отошли ее в школу, а сам иди домой. Думать. И я очень вкрадчиво, вкрадчивее не бывает, мысленно спросил – отослать? Шепот замолк. Замолк испуганно, я это отчётливо почувствовал. Кто бы ни пытался со мной говорить, он понял – не стоит лезть с советами. Я осторожно погладил ее по голове, она прижалась к моему плечу и порывисто вздохнула. Такая горячая, чувствую ее пылающий лоб. Не заболела бы сама… Так бы сидеть и сидеть. Словно ничего не случилось… Словно вокруг нас очерчен волшебный вечный круг, куда нет доступа никому и ничему. Нет. Не та сказка.

– Мы идём. Вместе. В школу.

Несколько мгновений он смотрел на телефонную трубку, из которой слышались короткие гудки. Она согласилась остаться дома, подождать до утра. А что будет утром, до которого всего несколько быстрых часов? Парень не знает. Рот пересох, надо напиться. Он вспомнил, что хотел поесть. Подошёл к двери, откинул темно-зеленую занавеску. На секунду замер, упрямо мотнул головой и распахнул дверь настежь. Щелчок выключателя – короткий коридор озарился светом. Пять шагов. Вот и кухня. Оглядел газовую плиту, тихонько хмыкнул, пожав плечами. Пошарил на полке, отыскал коробок спичек. Чиркнуло, с треском вспыхнул огонек. Поставив кипятиться чайник, подошел к негромко урчащему холодильнику, открыл его. Вытащил большую тарелку, накрытую фольгой, сыр, масло. Поставив все это на стол, откинул крышку белой эмалевой хлебницы, заглянул, протянул руку. И внезапно застыл. Посмотрел на выложенные продукты, на тарелку, на голубой цветок горящего газа под чайником. Поднес ладонь к самым глазам. Ладонь как ладонь, спокойная. Пальцы не дрожат. Негромкий шепот прозвучал в тонко зазвеневшей тишине.

– Осваиваешься, милый? Помнишь, сам писал…

И он нараспев произнес, явно что-то цитируя…

– Пора начинать действовать, хозяйничать. Привязывать себя здесь и стирать его из этого мира.

Слова смолкли. Стирать… Он плотно сжал губы, словно боясь проглотить отраву. И подчёркнуто неторопливо, аккуратно, предмет за предметом – вернул все на свои места. Только головку сыра он несколько секунд рассматривал с разных сторон. Вдруг улыбнулся. В нескольких местах сыр был выщипан чьими-то маленькими, но сильными пальцами.

– Словно мышка, сырная ты душа, – он прошептал это, коснулся губами выщипанного места, – никогда до дома не могла потерпеть.

Сыр возвращен на свое место, дверь холодильника с плотным стуком захлопнута. Он снял с полки стакан, и налил в него воды из-под крана. Усмехнулся, глядя в небольшое зеркало. Приподнял руку в полушутливом салюте.

– Нет, милый. Нет.

И неторопливо осушил стакан. Есть тут он ничего не будет. Это – не его. Не для него. Он – не крыса. А кто? На что рассчитывает, что задумал? Ведь придется и поесть, и переодеться, и умыться. Придется тут жить. Нет выбора. Все решено за него. Все мысли о совести и открытой могиле – они и есть просто мысли ошеломленного случившимся человека. Они пройдут. Ибо нет выбора. Парень отодвинул стул и сел, локти на столе, ладони обхватили голову. Глаза закрыты. Думай, думай. Скоро утро. Ты отнимешь руки от головы, с силой проведешь ладонями по лицу, стирая липкую паутину прошедших дня и ночи. Ты слабо улыбнёшься сереющему рассвету за окном. Ты поставишь чайник, сделаешь себе два, нет, три бутерброда с маслом и сыром. Умоешься, примешь горячий – и сразу ледяной душ. Ты придешь в себя. Ты выйдешь в этот мир, тебе не отсидеться. Ведь тебя там ждут. Она ждёт. И твоя пресловутая совесть ведь теперь чиста, абсолютно чиста. Ты все ей рассказал. Теперь она знает правду и не оставит тебя. Ты знаешь, что ее слово, ее решение – кремень. Все будет хорошо. Она смирится, она уже смирилась. Ты вспомнишь то, что забыл, а она привыкнет, ей вскоре станет даже интересно. Тебе есть, что ей рассказать, есть, что ей дать. Все теперь будет не так, как тогда… Он вдруг поднял голову, словно услышал эти слова. Его негромкий голос.

– Она ждёт не меня. Понял? А теперь – замолкни. Не мешай.

Он видит. Вспоминает. Этот очень, очень длинный день…

Девушка с сомнением посмотрела на него, когда он поднялся, взял 'дипломат' , протянул руку.

– Идём.

– Уверен? Контрольная…

– Уверен, солнце.

Их пальцы дрогнули, соприкоснувшись, словно по ним проскочила искра.

Контрольную он завалил. Иначе и быть не могло. Он вспоминает… Только важное, только нужное. Пропуская пожатия рук, приветствия, сумбурные утренние разговоры ни о чем. Например, он совершенно не хочет думать о встреченных одноклассниках. Никакой радости он не испытал, войдя в школу, увидев, услышав снова ее длинные коридоры, почувствовав под ногами упругое прогибание старого полированного паркета. Мимо, мимо… Не задерживаться, нигде. Ни с кем. Не нужно. Вот и кабинет математики. Никакого предвкушения пресловутой 'встречи с молодостью' . Вокруг него – дети. Подростки. Чужие. Многих он почти и не помнит. Друзья? За тридцать пять лет они прочно забылись и ушли далеко из его жизни. А некоторых уже нет. Он знает, когда и отчего они ушли. Вот его друг, самый близкий. Подошёл, пожал руку. О чем-то заговорил. Парень не помнит о чем. Помнит только тепло девичьего плеча рядом, пальцы, касающиеся руки. Она не отходит ни на шаг, охраняет. Ничего не закончилось. Все – впереди. Лицо друга… Который уйдет совсем молодым, в сорок четыре года. Или вот девушка, когда-то он был в нее даже влюблен. Давно, очень давно. И недолго. Она умрет в сорок, оставив дочь и старую мать. Парень смотрит в их лица и избегает взгляда в глаза. Старается быть обычным, о чем-то шутит, смеётся в ответ. И тепло плеча рядом, и горячие пальцы… Ты здесь. Со мной. И только это важно. Прости… Тебе будет труднее всего. Ты выдержишь. Мы – выдержим. Хватит об одноклассниках и пустых разговорах. Это не важно. Совсем.

Тишина. Он помнит тишину, растекшуюся вокруг него, когда учительница написала на доске варианты. Первый и второй. Он сидит слева. Второй. Разумеется, он и не пытался что-то решить. Бесполезно. И не нужно. Он пришел сюда с единственной целью – показать девушке, насколько он теперь – другой. Иначе она просто не поверит тому, что вскоре узнает. Решит, что это дурацкий розыгрыш, утонченное издевательство. Бог весть что ещё, кроме простой и убийственной правды – ее любимого больше нет. Он исчез. Просто исчез. Она толкнула локтем, не понимая бездействия. Шепнула.

– Ты что сидишь? Пиши давай! Мало времени. Мы такие задачи уже делали, только числа другие.

Он глубоко вздохнул и искоса на нее посмотрел. Коротко качнул головой. Его сердце сжалось, когда увидел ее закушенную губу.

– Не помню. Правда.

Он вдруг сжал ее ладонь, склонился к быстро подставленному уху.

– Не волнуйся, пожалуйста. Решай свое, это главное. А я…

– Что – ты? – она почти прошипела это в ответ, – двойку же получишь! Зачем пришел тогда?

– Так нужно. Помнишь? После уроков – идём ко мне. И ни о чем сейчас не думай. И ничему не удивляйся.

– Ты офигел? Перепиши задания, оставь место. Я сейчас, я быстро…

Окрик учительницы.

– Жених с невестой! Не воркуем!

Девушка с видом паиньки улыбнулась и лихорадочно застрочила в своей тетради. Ей нужно успеть решить свое – и второй вариант на уже украдкой выдернутом листке. Парень скатает. Так она подумала. Такое они уже не раз делали. Он покачал головой. Нет. Он здесь не для этого. Его пальцы сжались на столешнице парты, на это нелегко решиться. Такого тут не делают. Он поднял руку.

– Софья Андреевна, я не могу писать контрольную. Очень плохо себя чувствую. Простите.

И так тихий класс при этих словах застыл. Нет, полета мухи никто не услышал – муха застыла тоже. А девушка… На нее он старался не смотреть. А все смотрели даже не на него. На нее. Держись, родная. Прошу. Держись. Ты должна смотреть, видеть, думать – и выдержать все это до конца. Несколько коротких – и таких долгих, бесконечных часов. Прости меня… Так нужно. Прости.

Он вспоминает, неподвижно сидя за столом в тишине кухни. Его глаза закрыты. Он не хочет видеть ничего вокруг. Он – чужой здесь. Эту мысль он раз за разом повторяет сам себе. Не дом. Не родина. Черный ход, через который попущением неведомой силы он пролез сюда. Он вспоминает. Издалека донёсся громкий стук захлопнувшейся где-то двери. Он вздрогнул, выпрямился, потёр ладонью лицо. Бледность, сухие потрескавшиеся губы, красные лихорадочно блестящие глаза – он выглядит больным. И знает, что совсем недалеко от него, в темноте своей комнаты девушка так же смотрит перед собой неподвижными глазами, покрасневшими от слез. Она ждёт утра. Обещанного им утра.

Друзья на перемене подошли толпой, спросить, что случилось. Такого на их памяти ещё не было. Отказаться писать годовую контрольную, прямо в классе! Что теперь будет? Я отговорился общими фразами, давление, голова трещит, в глазах темнеет, пойду сейчас в медпункт. Софья Андреевна, сама поражённая случившимся, лично проводила меня туда. И сообщила директору, разумеется. Ты не отходила ни на шаг, разогнав всех любопытствующих. На меня при этом старалась не смотреть. После эскапады в классе не сказала ни слова и явно решила ни о чем не спрашивать. Просто быть рядом и ждать. Ждать исполнения обещания. Но бездействовать при этом ты тоже не собиралась – одной проблемы (и какой!) с меня хватит.

Перемену я провел в медпункте в обществе хлопотливой тети Вали, медсестры. Температура, давление, молоточек, посмотреть на кончик ручки. Ты при этом куда-то вдруг умчалась, велев ждать и без нее никуда не идти. Первые обращённые ко мне слова. Куда это она? В душу заползло беспокойство. Может, просто убежала в туалет? Но что-то мешало в это поверить. Тетя Валя предложила идти домой, но в мои планы это не входило. Я сказал, постараюсь досидеть до конца, хотя голова ещё болит и кружится. Если что – уйду, не беспокойтесь. Я был отпущен, чувствуя спиной ее очень внимательный взгляд.

На уроке физики я во всей красе увидел, куда и зачем убегало мое неугомонное сокровище. Пока я усердно морочил голову доброй и такой иногда наивной тете Вале, она подговорила своих подружек. Чтобы меня прикрыть, чтобы меня вообще не было видно и слышно. Как только учитель вошёл в класс и попытался начать урок, его буквально погребли под кучей вопросов по материалу. И все с такими умильными лицами, с таким интересом в глазах… Так усердно записывались его объяснения… Все так старательно переспрашивалось… Я cпрятал улыбку. Да, улыбку. Не получалось смотреть иначе на эту наспех спланированную, но мастерски проведенную операцию. Сыграли на элементарном – наш физик мужик из глубинки, очень простой. При этом знает и по-настоящему любит свой предмет, который, чего греха таить, большинству неинтересен. И ещё – он холост, и откровенно не то чтобы пытается заезжать к нашим девочкам, но… Ему нравится с ними общаться, хотя бы и в рамках урока. Сегодня он получил всего сполна – и интереса, и общения. Даже стало его жалко – акция-то разовая. Наши парни созерцали это молча, не пытаясь вмешаться. Все всё поняли. Со мной что-то не так и меня не должны видеть учителя. Надо сказать, что урок прошел очень быстро. Ты по-прежнему ни слова мне не говоришь. Ты занята. Тебе не до меня. И все это четко и громко даёт понять – я тебя прикрываю, я стараюсь помочь. Я ничего не понимаю, но делаю это. Я жду твоих объяснений. Да, солнышко. Ты их получишь. Ты будешь готова. Я выбрал самый жестокий путь – чтобы испугалась, волновалась, видела все. Ничего не понимала. Воображала себе все, что угодно. Все-что-угодно. Пусть так пройдут часы. И после них – она будет готова услышать правду, в которую иначе бы не поверила. Мне бы пришлось убеждать, спорить, доказывать. Терять драгоценное время. Его остается очень мало, так чувствую. Она должна поверить. Сразу. Так нужно.

Я вспоминаю.

Перемена. Вокруг нас образовался круг молчания, все поняли – лучше не трогать, не спрашивать. Оставить нас в покое. Стоим рядом в нашем любимом уголке у окна во двор под лестницей на второй этаж. Смотрим на суетливое мельтешение первоклашек, высыпавших наружу под яркое весеннее солнце. Скоро лето… Каникулы… Мы всегда ждали их с нетерпением.

– Саш…

– Что?

– Я есть хочу. Мне самой идти? И тебе тоже надо бы. Наверное…

Хорошая идея. И поможет хоть как-то сбить дикое напряжение. Мальчик с девочкой идут в школьный буфет на переменке, как мило и просто. А деньги у меня есть? У него… Легонько хлопнул по одному карману, другому. Вот же… Красное потертое портмоне, люблю его, в смысле… Любил. Она молча и очень внимательно смотрит, что я делаю. И явно не пропустила секундную заминку, мою неуверенность, когда в него заглянул. Не зная, что там и сколько. В буфете взял нам по томатному соку и дежурной булочке с кружком докторской. Выпил и сжевал как лекарство, не почувствовав вкуса. Просто закинул в себя некое количество калорий. Они понадобятся. Она только отпила несколько глотков и попыталась есть. С трудом проглотила и в сердцах отставила все в сторону.

– Поешь, ты же хотела.

– Не хочу.

Звонок.

Почему-то совсем не помню урок литературы. Совсем. Помню только молчание рядом с собой и взгляды учительницы. Раз за разом она украдкой старалась нас рассмотреть. Новость о случившемся уже наверняка добралась и до учительской. Пусть. Остался один урок. Английский. Милая, родная моя, хорошая… Прости. Все скоро закончится.

Оказалось, что нам задали большой текст и его разбор.

– Какая страница? – спросил шёпотом. Она только отмахнулась.

– Сиди уж тихо, горе мое. И не отсвечивай.

Искоса посмотрела на меня, я повторил вопрос. Пожала плечами и молча развернула ко мне свой учебник, подвинула. Не хочет разговаривать… Я мельком проглядел и только хмыкнул, мда… Бессмертные Стоговы и здесь меня достали. Хорошо. Прозвучал голос учительницы.

– Кто-нибудь хочет начать?

Ее брови приподнялись, когда она увидела мою руку. Думаю, она удивилась вдвойне, ведь наверняка в курсе сегодняшних событий. Я всегда был в отстающих по языку, причем изрядно. Никогда не поднимал руку. Рядом послышался тяжкий вздох, я скосил глаза – и всерьез усомнился в задуманном. Это бледное лицо, эта закушенная губа… Эти глаза… На мгновение показалось, что сейчас просто вскочит – и вылетит вон. Не перегибаю ли я сейчас… И одними губами попросил.

– Сиди. Молчи. Ничего не делай.

И следующие минут двадцать в классе звучал мой негромкий голос. Я не форсировал произношение, не старался говорить изысканно. Я не умею. Мой английский не литературен, он 'нахватан' на улице, в армии. За годы и годы… То есть – быстро, бегло, просто и грубовато, пренебрегая классическими правилами грамматики. После первого шока учительница пришла в себя и лицо не потеряла – остановила меня и вступила в диалог. Вопрос – ответ. И снова… И ещё… Я только старался случайно не заговорить на ещё одном языке – не поймут. Во всех смыслах. Не время ещё здесь для этого языка… Смотрел поверх голов, прямо в белую стену. Не хочу видеть лица. А ее лицо – просто боюсь увидеть. Увидеть ладонь, прижатую ко рту. Сжатые в кулак пальцы другой руки, лежащей на парте. Глаза. Огромные распахнутые глаза. В них – не восхищение, не гордость за меня. Не удивление. В них – страх. Тот самый, утренний. Он пришел – и затаился на время, приглушённый другими заботами и волнениями. Сейчас же, когда после провала на алгебре я сам вышел к доске и так блистательно отвечаю… Страх вернулся. Сердце снова сжалось дурнотной ноющей болью… Что я творю… Зачем… Зачем я так все усложняю?

Надо отдать должное – поставила четверку. За 'употребление жаргонных слов и оборотов' . Ишь ты, оценила… И – ни слова, ни звука. Словно ничего особенного не произошло, все рутинно. Так и должен поступать учитель. Под ошеломленными взглядами перешептывающегося класса я сел обратно. Нужно хоть как-то ее сейчас успокоить. До звонка пятнадцать минут.

''Я все объясню. Потерпи ещё немного. И… Прости за этот день.

Подвинул к ней записку, она прочитала. Молча скомкала ее и сунула в карман.

Звонок.

Они подождали, пока все не выйдут из класса, подчёркнуто неторопливо собирая учебники, тетради, ручки и карандаши. Девушка аккуратно закрыла крышку пенала, в наступившей тишине громко щёлкнул замок. Послышался шум с первого этажа – кто-то бежит к выходу, торопится. Она тихо вздохнула и положила ладонь на его руку, неподвижно лежащую на парте, погладила. Шепнула.

– Как ты? Совсем все плохо, да?

Он усмехнулся, показав глазами на доску.

– Совсем не впечатлило, верно?

– Впечатлило. Но совсем не так, как должно бы, – она помолчала мгновение, – верно?

Он слабо улыбнулся. Девушка вдруг подалась к нему и ласково погладила по щеке. Прошептала.

– Я все поняла, Саш.

– Что ты поняла?

– Ты показал мне себя, что с тобой. Что все плохо. Я увидела. Но по-прежнему ничего не понимаю. А теперь мы идём домой и ты все объяснишь. Только обещай, поклянись. Сейчас!

– Обещаю и клянусь.

– Ты скажешь правду! Какой бы она ни была. Да?

– Да.

Он осторожно стер скатившуюся по ее щеке слезинку.

– Идём.

Всю короткую дорогу до дома я думала о том, что почувствовала, когда его палец коснулся щеки. Он боится касаться меня. Боится моих прикосновений. Я так хотела обнять его, прижать к себе, поцеловать. Он такой… Такой потерянный, несчастный. Ему нужна помощь. Я чувствую. И, конечно, речь не о том, что он меня разлюбил и хочет расстаться. Так не расстаются. Ну, помялся бы, день-два походил смурной… Даже и не так бы было. Он бы честно сказал. И все. Как и я. Так что с этой стороны я успокоилась. А раз так – мы со всем справимся, вместе. Но не обняла, не поцеловала. Не хочу снова ощутить то, что было утром, когда я весело подбежала к нему на улице. Я весь день боялась признаться себе, что это было за ощущение. Мертвые неподвижные губы. Мертвый взгляд. Словно он умер прямо у меня на руках. Или словно он… Не он. По спине пробежал озноб, я вся вдруг покрылась мурашками, словно из приближающегося входа в его подъезд повеяло ледяным ветром. В лицо. Словно нечто пытается меня предостеречь – остановись. Не иди. Беги. Губы сами собой сжались в ниточку. Нет.

Вот и подъезд. Незаметно покосился на нее. Точнее, попытался сделать это незаметно. Напрасно – в меня упёрся темно-зеленый посверкивающий взгляд, ее губы плотно сжаты. Это выражение лица я отлично помню – теперь ее и танком не свернуть. Хорошо. Очень хорошо. Мгновенно, остро кольнуло сердце. Нежность… Не забытая, но старательно убранная на самую дальнюю полку памяти. Вот она, вернулась. Вернулась… Двор. Стараюсь не смотреть по сторонам, невольно ускоряю шаг. Хоть бы никто не окликнул, не поздоровался, не попался навстречу. Не нужно. Не хочу. Любое подобное событие, любой мой шаг, слово навстречу – привяжет меня здесь. Я знаю это. Ты тоже пошла быстрее, словно поняв мои чувства, мои желания. Скорее пересечь двор, войти в пустую гулкую парадную. Торопливо поднялись на третий этаж, тихо звякнули ключи, щёлкнул замок, я медленно открыл дверь. Мы остановились на пороге, переглянулись. Ее холодная ладонь скользнула в мою, пальцы ободряюще сжались. Ты шепнула.

– Саш… Идём?

– Идём, – я облизнул сухие потрескавшиеся губы, – идём.

Они прошли по коридору, вошли в комнату. Она аккуратно поставила свой тёмно-коричневый портфель на пол, прислонив его к дивану. Парень, поколебавшись, поставил свой рядом. Девушка не сводит с него глаз. Он ведёт себя очень, очень странно. Словно не у себя дома, а… В гостях. Словно он боится сделать какое-то неверное движение. Вот оно. Вот верное слово – страх. Ему страшно. И ей. Всего-то вчера она бы весело вбежала, быстро сбросила у дверей туфли, кинула портфель на диван. Что-то беззаботно напевая, открыла бы холодильник, сразу уцепив кусок сыра, звонко позвала бы парня обедать. Здесь ее второй дом. И как бы не первый, что не очень нравится ее родителям, но что они могут сделать? Спустя четыре года – ничего. Они любят ее и не хотят причинять боль бесполезными запретами. Вчера она бы подошла к телевизору и стала перебирать видеокассеты, поставила бы музыку. Быстро бы сделали уроки. И эти разговоры, бесконечные разговоры. Обо всем на свете. Смех, улыбки. И вдруг – серьезные задумчивые лица, негромкие голоса. А потом… Квартира – их. Вся. Надолго. Они бы этим непременно воспользовались. А потом бы лежали до темноты и шептались, она бы задремала на его плече, уткнувшись носом в шею, и совсем по-детски сопела, согревая теплым дыханием. Он бы не спал, нельзя ей опаздывать домой. Так и лежал бы, обнимая, глядя перед собой, перебирая в памяти разное, звуки, картины, ощущения. Улыбаясь… Поглядывая на поблескивающие в нише серванта часы, на медленно двигающиеся золотистые стрелки. Медленно. И так быстро… Мерное тикание секундной стрелки, один круг, второй, третий… В восемь вечера он легонько толкнет ее локтем, она заворочается и приподнимет заспанное лицо, сладко зевнет. И скажет…

– Не хочу…

– Надо идти, вставай.

– Не хочу-у… – ее сухие со сна губы, обметанные лихорадкой поцелуев, капризно изогнутся, – давай через часик пойдем? Ничего страшного, мои же знают, что я здесь.

– Вот именно. Все они знают. Иногда мне кажется, что еще и видят. Вставай!

– Ай! Перестань! Отдай одеяло, не смотри!

– Ну я немножко… Вот свет только включу… Ух ты!

– Ах ты… Ну Сааш…

– А?

– Где мои… Ну дурак, опять куда-то закинул. Не мог на стул положить? Ищи теперь!

– Да ладно… Так пойди, что такого?

– Ага, а мама потом… О, вот они, возле шкафа валяются. Принеси. Ну пожалуйста!

– Сама возьми, а я…

– А ты отвернись!

Громкий смех. Она до сих пор стесняется… Или, скорее, играет в стеснение. Им нравится эта игра. Потом чай, в три укуса сжеванный бутерброд, выбранная книжка, пара кассет, схваченный портфель – и на почти уже темную улицу. Четверть часа – и вот ее дом. Тоже старинный, четырёхэтажный, украшенный ажурными карнизами. Тяжёлые всегда распахнутые черные ворота, над ними решетчатая коробка фонаря. Они никогда не видели ворота закрытыми, а фонарь – горящим. Теперь совсем другие времена… Вот и двор, неровно мощеный серыми плитами, местами выщербленными от тысяч шагов, за сто пятьдесят лет впечатавшихся в них. Дверь в парадную, плавно изгибающаяся спираль мраморной лестницы, кованые перила, дерево, отполированное тысячами ладоней. Четвертый этаж, ключ вставляется в замок, быстрый поцелуй и шепот.

– Не спи, я позвоню!

Назад он всегда идёт очень медленно. Она позвонит, когда уснут ее родители. Ведь столько ещё нужно сказать, столько услышать в ответ… Так было бы вчера.

Сейчас же – тишина. Портфель аккуратно прислонен к дивану. Она не бежит на кухню, не смотрит кассеты, не ставит музыку. Она сидит на краешке, очень прямая, натянув на колени подол коротковатого к концу года школьного платья. Пальцы неосознанно теребят комсомольский значок, поблескивающий слева. Его губы сжались. Он выпрямился на стуле и посмотрел ей в глаза.

Когда он выпрямился на стуле и посмотрел мне в глаза, сердце ухнуло куда-то в пятки. И вдруг захотелось, чтобы сказал, что просто разлюбил и нам надо расстаться. Это… Это очень больно, но… Хотя бы понятно. И можно ещё даже побороться, он мой! Он принадлежит мне, а я ему. И если какая-то там что-то себе вообразила и ухитрилась заморочить ему голову, я ей покажу, как лезть! Хотя, конечно, есть ещё и она, эта… Я невольно покосилась на книжную полку, вот, стоят. Две невзрачные с виду книжки. Я не люблю их и даже хотела бы убрать подальше с глаз. Честно ему сказала, когда он попросил их прочесть. Да, эти книги во многом сделали его характер, сделали его тем, кого люблю больше жизни. Но… Она. Я ревную к ней, по-настоящему. Ее нет и никогда не было, она просто буквы на бумаге, ее выдумал автор. Пусть. А ревность – настоящая. Ничего не могу с собой поделать. Мысли скачут… Или пусть все сегодняшнее окажется глупой жестокой шуткой, розыгрышем. Но зачем бы ему такое делать? Какая-то проверка? Кого, меня? Что проверять? Люблю ли? Я никогда не давала причин усомниться. Никогда! Да и… Сомневаешься? Подойди и спроси. Усади, поговори. Я отвечу. На все и всегда. Так у нас заведено, так тому и быть. Но пусть это будет что угодно, проверка, разлюбил, пошутил, поспорил с кем-то на что-то… Я тебе задам, конечно, могу даже и ногтями пройтись! Заслужил потому что! А потом мы помиримся и все будет, как раньше. Ведь будет? Он выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза. Нет. Не будет.

Двое в комнате. Он и она. Вязкая тишина закупорила всё, двери, окна. Ни один звук не пробивается наружу, этого не должен слышать никто. Только девушка. Его губы дрогнули. Зашевелились, что-то произнесли. Ее глаза расширились, ладонь прижалась ко рту, словно глушит слова, не даёт им вырваться. Вот рука опускается, губы кривит улыбка. Девушка пытается улыбнуться, качает головой. Что-то спрашивает… Она ждёт. Ждёт ответа, который ее успокоит. Она не верит в услышанное. Он не отводит взгляд. Звенящая тишина давит, давит. Он повторяет, безжалостно повторяет сказанное. Зная, что причиняет боль, что рушит этим все, губит ее счастливый и солнечный мир. Не желая этого. И зная – иначе нельзя.

Он говорит. Она молчит, и только плечи ее медленно опускаются ниже и ниже, голова поникла. Он кусает губы, видя это, пальцы впиваются в ладони, до боли, но – он не останавливается. Нужно успеть сказать все. Сжать весь ужас произошедшего, веcь этот длинный день – в короткие сухие предложения, только суть. Только дело. Как учили. Одним выстрелом пробить броню неверия и отрицания. Все слишком невероятно. Настолько, что ложью быть не должно, не может. Так – не лгут. И когда ее плечи дрогнули, когда она медленно упала лицом на диван, заплакав, он понял – получилось. Она поверила. Она все поняла. И вязкая давящая тишина немного разошлась, самое страшное – позади. Она знает правду.

Я поверила. Сразу. Так не врут. Да, я попыталась защищаться, отрицать, перевести в шутку. Даже улыбнуться, вначале. Когда же посмотрела в его лицо, ставшее таким усталым, состарившимся… А глаза… Твердые, ледяные. Безжалостные. Он не жалеет меня, себя. Я должна знать правду, какой бы страшной и невероятной она ни была. Так он решил, утром. Как только очнулся в моих объятиях возле ворот дома. Потому он и устроил эту демонстрацию в школе, тут я все правильно поняла. Я должна была увидеть, насколько он переменился. Увидеть, что это – не игра, все всерьез. Таким не шутят. А если шутят – то не так. На миг стало холодно от понимания – он мог промолчать, тихо тут освоиться и жить. Словно ничего не произошло. Я бы ничего не узнала, так бы и… Меня передёрнуло от отвращения. Но ведь это же он? Да, намного старше, но… Он. Тогда почему отвращение? Словно он чужой мне. Чужой? Но ведь мы… Спросить? Он ничего не согласился мне рассказать, ну вообще ничего. О будущем. Нельзя мне ничего знать. Но хоть о нас – можно? Обо мне… Мысли скачут… Милый… Помимо воли это слово тихо произнеслось в моих мыслях… Милый. Вот поэтому ты не ответил на мой поцелуй, весь день избегал меня, не прикасался. Я – не твоя. Ты не имеешь прав на меня. Я тебе не принадлежу. А становиться вором под чужой личиной ты не захотел. Спасибо за это. Я шмыгнула носом и осторожно посмотрела на тебя… Сказав все, ты впервые за день позволил себе немного расслабиться, откинулся на спинку стула, руки бессильно упали на колени. Бедный… Одинокий… Я мысленно осеклась. Одинокий? А как же я? Что мне делать? Встать и уйти? Бросить его? Он пожертвовал всем, рассказав мне правду, а я в ответ развернусь и уйду? Он здесь без меня пропадет. Сегодня во всей красе это увидела в школе. Я совсем запуталась. И снова подступили слезы… Он – здесь. А где мой любимый, где? Неужели его больше нет и никогда не будет? Он… Мертв. Так мне было сейчас сказано. Из будущего неведомо как пришел он же, только старше на тридцать пять лет – и его личность заменила сознание его-молодого. Говоря короче, убила и влезла на его место. Сердце глухо заныло… Передо мной сидит совершенно иной человек. Он помнит меня, наши отношения и чувства, но именно, что только помнит. Там, в будущем – мы не вместе. Да, я не удержалась и спросила его. Поколебавшись, он ответил. Я только вздохнула, выслушав. Даже не плакала, нет уже ни сил, ни слез. Нам здесь осталось чуть больше года быть вместе. И все. Я задала вопрос, совсем, наверное, детский для него. Почему? Ведь нам казалось, что это навсегда. Пять лет… Саш, почему? Он слегка пожал плечами. По-прежнему на своем стуле, не пытаясь сесть рядом. Кольнула обида – даже не попытался меня успокоить, когда плакала перед ним на диване. Хоть бы за руку взял… Кровь бросилась в щеки, в лицо. О чем я думаю вообще? Моего любимого нет, нет, нет! Он умер сегодня утром в моих объятиях! А я… Я… Не помогла, не удержала, ничего не сделала… А что я могла сделать? Ничего. Просто… Просто так трудно поверить в то, что его больше нет, когда вот же, прямо передо мной. То же лицо, тело, голос… И при этом – все чужое.

– Мы просто жадно пили друг друга все эти годы. Школа… Это ведь своего рода теплица, понимаешь?

– Понимаю.

– В ней мы были защищены всем, ее стенами, порядками. У нас был дом, родители. Ещё одна защита от всего, от окружающего мира. Верно?

– Верно… А когда школа закончилась… Скажи… Ты ведь, наверное, знаешь.

– О других?

– Да.

– Нет, прости. Не скажу. Нельзя, и не нужно. Наверное, и о нас не нужно, но…

– Расскажи ещё… О нас. Правду. Пусть будет больно.

– Мы эти пять лет жили словно в непрерывном приступе. Прекрасном, солнечном и счастливом. Наша любовь… Такой она и была. Приступом.

– А когда школа закончилась, закончился и приступ? И с ним – любовь? И мы расстались?

– Мы думали, что такие с тобой взрослые, помнишь? Аж в восьмом классе стали взрослыми. Такие гордые…

– Да…

– А были мы детьми, вообразившими, что уже все знают о жизни. Совсем взрослая любовь, всегда будем вместе! Да?

– Да…

– Школа закончилась, началась действительно взрослая жизнь. В ней часто нет места приступам.

– А чему есть место?

– Спокойствию, рассудительности, оценке и планированию. Если хочешь, расчету.

– И нам пришлось рассчитывать, оценивать и рассуждать?

– Да. И это сбило наш приступ на нет. И мы решили, что раз нет приступа – нет и любви.

– Мы ошиблись… Да?