Читать книгу: «Нам больше нравится ночь», страница 2
3
В торжественно мрачном вестибюле, напоминающем холл старинного замка, мягко поблёскивали слабым экономическим светом большие бра, посаженные на стены низко, как ночные бабочки. Вдоль стен вытянулись длинные скамейки, где сейчас сидело около полусотни девочек из средних классов и торопливо меняли обувь – стаскивали ботики и полусапожки, открывая взгляду маленькие ноги в нитяных чулках и вдевали ступни в лёгкие туфельки, извлечённые из ранцев.
Разворачивая мешочек с нашитой буквой «Л», Лиля зорко оглядывала вестибюль. Кира, тяжело бухнувшись рядом, с солдатской сноровкой вытряхнула из газетного свёртка потёртые на носках брезентовые туфлишки со смешными картузиками, прикрывавшими складки на чулках спереди.
Она, не отрываясь, смотрела на огромную сову из раскрашенного гипса, сидевшую на больших часах. Часы с распростёртыми совиными крыльями помещались над аркой в коридор начальной школы. Там уже царила тишина – малыши приходят раньше и их сразу рассаживают по классам.
Стрелка колебалась возле первого деления. Кира дождалась того, что хотела и, как всегда, что-то неприятно шевельнулось возле сердца, когда стрелка сразу перепрыгнула на второе деление, миновала целых пять минут, словно их и не было. Но ведь они были – они текли себе из секунды в секунду.
Такова особенность этих старомодных часов. Пожалуй, в этом что-то есть. Во всяком случае, они поторапливают таких копуш, как Нюта. Та пыхтела на уголке скамейки, запустив обе руки в ранец. Наконец, она вытащила пакет из сказочной прозрачной ткани. Пластиковые сумки были ещё в новинку, и только у Нюты на всей длинной скамейке возникла в руках эта диковина. Она медленно вытянула из сумки пару премиленьких башмаков с небольшими каблучками. Башмачки были приятного цвета и, как две капли напоминали те, что на кукле в витрине недавно открытого магазина «Детский мир».
Поймав взгляд Киры, Нюта кое-как запихнула в ранец хрустнувший пакет и показала туфли.
– Цвет называется «кофе с молоком». Венский.
Кира вскочила.
– Ты бы, милая, обулась.
Лиля засмеялась за плечом. Потирая ножкой об ножку, – с пола тянуло, – рыжая опередила подруг. Девочки вместе с целой стайкой снимающих верхнюю одежду школьниц толпились у входа в отделённое высокими витыми решётками помещение, уставленное массивными, похожими на древние эшафоты, вешалками. Неписаные правила распорядка со времён прежней хозяйки повелевали в первую очередь сменить уличную обувь, чтобы не натоптать в холле и не задавать лишнюю работу тёте Лизе.
В душной тесноте развешанной одежды Кира снова услышала голос, который уже узнавала. За чёрной решёткой протиснулась большеглазая красавица в розовой шёлковой блузке.
– Пятница… – Говорила она светловолосой подруге. – Позовешь? И скажи, чтобы пришёл в штатском. Ненавижу подворотнички.
Старшеклассницы – светловолосая в голубом коротком платье – исчезли за поворотом. В старшие классы вела особая лестница за двойной низкой аркой, где за столиком всегда строго посматривала дежурная, охранявшая покой тех, кто ещё не уходил в горние дали, от розово-голубых соблазнов и два сосуда – один с чернилами, другой с песком для высушивания чернил.
Сосуды имели сугубо ритуальное значение. В школе давно пользовались совсем другими инструментами для увековечивания диктантов, изложений и всего прочего. Ещё во время войны, когда в город попала партия то ли трофейных, то ли союзнических штучек, не требующих чёрной крови для заправки, Анна Станиславовна перехватила их в пункте распределения. А затем, когда на секции встревожились и стали требовать возврата к исконному – то есть, к гусиным перьям, она сделала даже доклад. В докладе она мудро объясняла, что уж ничего не попишешь, гуси – большая редкость по нынешнему военному времени и нужны другим городам нашей великой страны. А её ученицы уже привыкли вести конспекты новыми стилосами и отучать их – просто напросто вредительство. После этого критики умолкли, но на случай посещения школы какой-нибудь комиссией приверженцев гусиной традиции она и велела держать у входа эти гигантские сосуды.
Ученицы седьмого класса потянулись из вестибюля обратно к выходу – там между входом в столовую и в спортивный зал винтом поднималась лестница, плотно устланная вытертым сукном, прихваченным железными шипами на каждой ступеньке. Запах хлорки, которую добавляли в вёдра для мытья полов, спускался к ним из рекреации второго этажа. К нему примешивался тёплый и слабый запах какао и хлеба из столовой и особенный запах спортивного зала – кожаных вытертых матов и отполированного старого дерева спортивных снарядов. Девочки заглянули – там как раз шла уборка, а у них вторым уроком физическое развитие. Уборщица мрачно протирала маты гигиеническим раствором, опустившись на колени.
Проходная рекреация второго этажа с двумя окнами от пола до потолка в лепных прикрасах вся светилась: отсюда открывался вид на лучшую часть города. Его неторопливые холмы, сплошь поросшие сквозными рощами, мягко стекали к реке. Следы военного распорядка, всё ещё приметные в центральной части, хотя в течение семи лет там не прекращались восстановительные работы, здесь выглядели незначительными и затушёванными утешительным рельефом, в котором чувствовалось что-то невероятно древнее.
Напротив окна был накрепко вделан в штукатурку овальный портрет. Седовласый старик с гордо поднятой головой держал правую руку за наброшенной на левое плечо парадной мантией. Лиля почему-то при виде портрета каждый раз невольно поднимала зелёные глаза к потолку.
Там, возле светящегося вечерами, а сейчас погашенного и похожего на Сатурн светильника в кольце, архитектор поместил кусающее свой хвост акулообразное существо с очень чёткой и ритмичной линией бугорчатого хребта. Интереснее всего были его глаза – рука артиста глубоко врезала их под тяжёлые низкие надбровья с выпуклыми вертикальными зрачками. Глаза располагались так, что всякому в любом конце рекреации казалось, что они следуют за ним взглядом.
Кира перехватила Лилин взгляд, но та уже спокойно смотрела в окно, откуда косыми лучами вливался свет. Кира тоже знала о существе на потолке, и ей казалось, что в рельефе есть что-то неправильное. Она поискала слово, ибо она привыкла определять для себя всё, что встречала в жизни, но кроме глупого «неприлично» почему-то ничего не нашлось. В соседстве с изображением князя, с его мудрыми глазами существо выглядело жутковатым именно в силу того, что художник соблюдал верность принципам реализма.
Удивительно, зачем кроткой Софье Штокфиш понадобилось разрешить оформителю такой полёт фантазии – а, быть может, она сама предложила это?
Кира как-то видела её портрет: он долго висел среди прочих портретов учителей гимназии за весь период её существования, потом его сняли, а во время войны кто-то тихонько повесил его на место – в учительскую, где след от него ещё не выцвел в год постоянных затемнений. Её лицо напоминало лицо девочки, которая не прошла испытания, хотя все знали, что младшая дочь помещика Штокфиша исчезла и вернулась раньше своих брата и сестры, очень рано – пожалуй, даже аномально рано.
Девочки тихо прошли по выкрашенному в тёмно-зелёный цвет полу.
Возможно, никто кроме меня не задумывался об этом, сказала себе Кира. Ах, нет – ещё Лилька. Она каждый раз поднимает глаза к потолку и в этих кошачьих глазах мелькает неуловимая мыслишка.
– Ой. – Раздалось у Кириного плеча.
А вот Нюта, та, конечно, и не знает, что делается у неё над головой. Кира покосилась на неё – Нюта с испугом смотрела в коридор. Что это с белянкой? Услышав быковато топающие, размеренные шаги в воцарившейся перед звонком тишине, Кира с досадой цокнула.
Навстречу из тёмного и низкого, но очень широкого, как бы расползшегося коридора без окон приближалась высокая стройная фигура, затянутая посреди, как оса. Похожее на корону сооружение на голове делало фигуру непомерно высокой для коридорных габаритов.
Девочки почтительно остановились, с ужасом считая про себя секунды, оставшиеся до звонка.
Высокая фигура встала столбом, окрасившись светом в тёмно-серые неживые тона. Это была красавица завуч, грозная и величественная старуха с великолепной бальной фигурой и лицом, тонким чертам которого признаки дряхлости придали вид полуфантастического существа, вроде Богини Ночного Неба, которая смотрела с потолка в рекреации младшего этажа.
Она работала в этой школе с момента её основания, но где её отыскала смирная Софья Штокфиш, вот вопрос. В городе говорили, что она была фрейлиной при царице в те баснословно далёкие времена, когда нынешний портрет ещё учился в своём училище и готовился к рукоположению. Случился некий скандал и случился у прелестных (хоть и немалого размера) ног фрейлины. Фрейлина сделалась учительницей, а скандал, застегнув все пуговички мундира, отправился искать смерть на бранном поле.
Выпуклые сизые глаза в упор уставились на девочек – каждой показалось, что завуч смотрит только на неё. Нюта затрепыхалась, толкаясь плечиком в пенящемся кружевном воротнике, в крепкое плечо Киры.
– Здравствуйте, Анна Станиславовна. – Громко и с достоинством произнесла Кира.
Довольно громко и почти с достоинством.
– Доброе утро, Анна Станиславовна. – Негромко и, лишь чуть побледнев под рыжим нимбом, молвила Лиля.
Нюта, похоже, прикусила язык. Лиля наступила ей не без наслаждения на кончик венской туфли.
Подскочив, девочка невнятно проговорила:
– Здр… аствуй… те, А-а… Стнсл…
Больше она к вербальной сигнализации прибегать не собиралась.
– Приветствую вас. – Прогремел низкий голос.
Он был по-юношески свеж и надменен, и только запрятанные клокочущие отзвуки свидетельствовали о глубокой дряхлости этого создания, непостижимого для шестнадцатилетних девочек.
Она наклонила голову в венце натуральных чёрных, как крыло ворона, волос – казалось, на голове у неё и сидит эта птица, но увеличенная во много раз.
Кира подтолкнула Нюту, и девочки, склонив головы в подражание или из почтения, прошли мимо к своей двери, которая, к счастью, ещё была приоткрыта.
Кира уже перевела дыхание, когда голос прогремел снова:
– Девочка, вы потеряли свой гребешок?
Кира, решив, что обратились к ней, с неистовым гневом обернулась – она и сама не поняла, почему вместо страха испытала гнев. Нет, не гнев. Ярость. Сильно раздувая ноздри широковатого прямого носа, она послала горгоне ледяной взгляд. Но смелость истратилась зазря. Чудовище она вовсе не интересовала. Она удивлённо оглянулась. Анна Станиславовна смотрела на Нюту.
Взгляд был ощутим, как палец с выпуклым острым ногтем, коснувшийся шеи над воротом.
Белянка так перепугалась, что пошатнулась на венских каблучках и, отступив, вжалась спиной в стену. Серебряные прелестные пряди, не прихваченные в тонкие косички, теперь окружали совершенно белое лицо. Рот Нюты приоткрылся.
Гнев Киры мигом прошёл. Его сменила резкая жалость и что-то вроде болезненного злорадства – сколько она предупреждала Нютку, что эти её лохмушки до добра не доведут. Устыдившись себя, Кира шагнула вперед, желая отвлечь глыбу льда на себя. Но завуч на неё и не взглянула.
– Девочка, вы меня слышите?
Нюта, видно, плохо соображая, кто она и где находится, проблеяла:
– Я… Аннстнсл… я… больше так не…
– Как вас зовут? – Спросила завуч.
Нюта, похоже, припоминала.
– Я… Нюта… – Прошептала бедняжка.
Сильный очерк всё ещё выразительного рта шевельнулся, завуч кивнула:
– Так.
– Нюта. – Твердила девочка и, что-то сообразив, добавила, собирая пряди со лба. – Анна Тарасик.
Фигура вновь кивнула, и ворон угрожающе наклонился вперёд. Нюта откинула назад голову, будто ей грозили ножом. Удивительно, какой хорошенькой она сейчас выглядит, с щемящей болью подумала Кира. Вдруг она заморгала – на белом лбу Нюты проступил какой-то скрытый рисунок, как старый пиратский шрам под ослепительным солнцем. Это напоминало что-то слышанное когда-то. Обрывок городского суеверия, связанный с Исчезновением.
Что-то… Когда-то… Кира обругала сама себя, хоть не была суеверна. Что только не примерещится, когда из ночи в ночь думаешь об одном и том же.
– Нюта… Анна Тарасик, превосходно. Стало быть, я имею честь состоять тёзкой вашей. Надеюсь, ОН отыщется. Я по поводу гребешка. Если его, конечно, не похитили разбойники.
Кира сама не знала, что подтолкнуло её. Шагнув поближе, она громко сказала:
– В городе снова объявилась банда Штурмютцеля, Анна Станиславовна.
Лиля охнула за её плечом. Со страху Кире померещилось, что глаза завуча поворачиваются в орбитах со слабым скрипом в поисках говорящего муравьишки.
Кира, вытянувшись во весь свой маленький рост, почтительно и твёрдо выдержала испытующий взгляд. Завуч хранила молчание. Затем тихо сказала:
– Вон оно что. Теперь понятно, кто похитил гребешок госпожи Тарасик.
Кире показалось, что голос её прозвучал иначе. Неужели в нём звякнула льдинка смешка? Нет, этого быть не может. Очень строго завуч завершила разговор:
– Ступайте.
Платье прошумело мимо них, и порыв холода – о ней говорили, что она моется только холодной водой – обдал смятённых подружек.
Кира и Лиля совершили обмен многозначительными взглядами. Нюта медленно приходила в себя, розовый отсвет возвращался на её щеки.
– Ты чего это? – Еле слышно спросила Лиля. Кира неопределённо двинула ртом.
Она повернулась к Нюте, выпрямляющейся, как растеньице после того как на него наступили сапогом, и хотела что-то сказать.
Лиля охнула, схватила обеих за рукава и потащила. Они подбежали к классу и втиснулись на порог в то мгновение, когда первая, вкрадчивая, как ультразвук, трель звонка возникла в воздухе.
Ворвавшись, как разбойники Штурмютцеля, они увидели класс, заполненный коричневыми катышками платьев, и несколько десятков глаз, устремлённых на них. Разбежавшись по своим партам – педагогическая премудрость рассадила их в разных концах комнаты – девочки в изнеможении попадали на свои места, не отвечая на возгласы и подтрунивания одноклассниц.
4
Анна Станиславовна в эту минуту стояла в рекреации спиною к слабо светящемуся окну. Взгляд на потолок она не поднимала. Гремел звонок. Зашаркали мягкие туфли, и с ведром и шваброй появилась уборщица. Женщины не обратили друг на друга ни малейшего внимания.
– Что же, Лизавета Павловна. – Заговорила, глядя перед собой, завуч. – Опять жаловались на запах?
Швабра шарк-шарк по полу.
– Ага. – Лаконичный такой звук, который вполне бы мог издать и сам почтенный снаряд для наведения чистоты.
– А вы им скажите, что ничего. Запах хлорной извести убивает всякую нечисть, полезен для дыхательных путей. Простужаться меньше будут наши барышни.
– Так и скажу. – Подбираясь к зашнурованным ботинкам, крепко обхватывающим высокоподъёмные ноги завуча, пообещала Лизавета Павловна. – А вот печки…
– Печки скоро топить…
– Займусь.
– Ну, и что же. И очень хорошо.
– А пригласить бы уже его.
– Кого? – Думая о своём и вежливо пятясь к выходу, спросила Анна Станиславовна.
Уборщица, опираясь на швабру, снизу вверх посмотрела на завуча. Наконец, они встретились глазами.
– Ах, да. – Ровно заметила высокая красивая старуха. – А что… там есть?..
Уборщица как будто не находила слов. Завучу показалось, что она пробормотала «Ну, знаете…» Покрепче опершись на свой посох, она заговорила, тем не менее, сдержанно и учтиво:
– Сами видели, Анна Станиславовна… приоткрыть нельзя… сейчас шасть… шасть.. так и шныряют.
– Так много?
– Да, уж развелось порядочно.
– Удивительно, право, откуда они берутся.
Та позволила себе довольно громко усмехнуться.
– Уж известно. Свято место пусто не бывает, Анна Станиславовна. Ведь всё лето школа пустая стояла…
Она сделала перерыв в своей речи. Анна Станиславовна быстро взглянула на неё, не стремясь, впрочем, к зрительному контакту.
– Что, неужто они… это… и по школе?..
Завуч сделала прекрасной рукой жест, обозначающий движение, беготню. Так она делала, когда говорила о непозволительных шалостях младшеклассниц.
– А то. – Вырвалось у Лизаветы Павловны.
Она сделала шажок, приблизивший её к Анне Станиславовне
– Я-то все каникулы здесь проживаю. Так я ви-идела… вечером из дежурки выйти нельзя.
– Неужто так это серьёзно? – Беспечно заметила красавица, но смешок, вырвавшийся у неё, прозвучал несколько нервно. – Я что-то не замечала…
Лизавета Павловна поджала губы в тени, отбрасываемой косынкой.
– Вы-то во флигеле кантуетесь, а я туточки. Как поселятся, как заселят…
Анна Станиславовна недоверчиво молчала.
– Но ведь сейчас никого вроде бы… в смысле, явно…
– Явно. – Проворчала уборщица.
Завуч взглянула на неё вопросительно.
Та оживилась, и, подойдя ещё ближе, заговорила, двигая шваброй и описывая сим инструментом полукруг:
– Конечно, много-то само поуходило… это мы тоже знаем… только спросите…
– Я и спрашиваю. – Словно пытаясь отшутиться, молвила Анна Станиславовна, но глаза её затянуло стеклом от напряжения – такой она бывала, когда по телефону поступало очередное распоряжение начальства или когда она возвращалась с секционного совещания административных работников города.
– Покидают, значит, школу… когда детишки-то, разбойницы наши…
Уборщица поднесла руку к косынке, собираясь сдвинуть её повыше, но не сдвинула. В тени что-то блеснуло сдвоенным блеском – свет из окна добрался до глаз Лизаветы Павловны.
– Ну, а иное что… оно, знаете, упорное… до холодов норовят досидеть…
– А холода будут, и ранние. – Бросила с высоты немалого роста стройная дама.
В голосе её тоже мелькнул холодок, но Лизавету Павловну было не сбить.
– Опять обещают. Того, явного, вывели… земля-то выморила хладом, это мы знаем… а других всяких прочих…
Собеседница передёрнула мощными покатыми плечами – на зависть были некогда они хороши, да и сейчас придают фигуре Анны Станиславовны прелесть несказанную.
– Так, стало быть, пригласим. – Решаясь, молвила она. – Раз вы утверждаете, Лизавета Павловна….
Уборщица дерзко оборвала её.
– Утверждаю…
И руку подняла к косынке. Анна Станиславовна спешно оглянулась и, величественно махнув рукой на уборщицу, сказала:
– Те-те, Лизавета Павловна.
– То-то и те-те. – Последовал ответ.
Завуч торопилась оборвать разговор.
– Ну, не будем ждать холодов, сейчас и сделаем всё, как обычно.
Она ласково кивнула швабре и, шумя платьем, как по воздуху, поплыла к выходу. Уборщица помедлила.
– Да нет, не как обычно. – В прямую спину уходящей молвила она, чеканя слова. – Нет. Не как.
Спина застыла. Завуч не сразу обернулась. Сделав бальный разворот и подойдя вплотную к назойливой работнице, она склонила голову и заговорила совсем другим голосом, тихим и нехорошим, сразу сделавшим её совсем иною Анной Станиславовной.
– Ну, что тебе, Лизка?
Та молчала, ничуть не удивлённая произошедшей переменой.
– Чего тебе? – Надвигаясь всем массивным и стройным, туго затянутым в плотную ткань телом, повторила огромная женщина.
– Да мне-то ничего… а только я в этом вертепе, милая, трудиться не буду… жизнь мне как-то в привычку стала. – С издёвкой отчеканила та, не понижая голоса. – А уж гадостно до чего… в сумерках и шагу тут шагнуть нельзя… а что из этого сделаться могёт, это уж вы сами рассчитывайте. Вы страсть умны, Анна Станиславовна
Та вздохнула.
– Может.
– Что?
– Может, а не могёт. Ты же грамотный человек, что это за…
Лизавета Павловна подёргала свою косынку.
– Ладно, я всё сделаю… то есть, ты уж сама… Лиза Пална… Расстарайся…
Та потеплела. С нарочитой услужливостью отступила и жарко зашептала:
– Оно вон оно… прежнего никак не надо. Слаб. – Сказав это, она с особым выражением посмотрела на завуча.
Та проявляла уже явные признаки нетерпения.
– Хорошо, хорошо. Приглашай на своё усмотрение, кого знаешь… только… не шуми сама… не разговаривай.
– Это я понимаю. – С расстановкой пообещала Лиза. – А вы уж не мешайтесь, когда… и, глядишь, выведем… а то ведь безобразие… давеча одно на меня в подсобке-то с потолка… еле увернулась..
– Что?..
В соседнем классе открылась дверь и вышла девочка.
Анна Станиславовна сказала «Тш» и простёрла руку. Уборщица замолчала. Девочка обернулась, из полуоткрытого класса взрослый голос резал:
– Не задерживайтесь, мадмуазель. Он на столе в учительской, сразу с краю.
Девочка обернулась и ответила:
– Поняла, Софья Михайловна.
Она прошла два шага, посмотрела через плечо.
– Здравствуйте, Лизавета Павловна.
– Доброе, боярышня. – Ответила та.
Девочка удалилась по коридору, детские шажки долго отдавались в первой тишине утреннего урока.
Женщины подождали. Анна Станиславовна узнала в посланной за журналом ученице ту, что так находчиво, если не сказать, нахально, защитила свою растрёпанную приятельницу.
Уборщица смотрела на начальницу, ожидая ещё каких-нибудь глупых напутствий – пусть себе скажет, на душе полегчает. Но завуч молчала. Лиза увидела, что Анна Станиславовна выцвела лицом, строгие черты обмякли. Она обмерла, вид у завучихи сделался, краше в гроб кладут… не милее того, в подсобке…
Она кашлянула осторожненько. Анна Станиславовна не вздрогнула, а точно ото сна отошла.
Не узнавая, глянула она на Лизу, и устало приказав:
– Делай, что хочешь. – Пошла быстро прочь.
Каблуки её туфель, широкие, как копыта, негромко стучали в сумраке коридора. Один раз её вроде качнуло, но это, верно, показалось. Завуч просто остановилась, затем тем же неспешным шагом двинула себе дальше.
Лизавета Павловна не без тихой злобы повторила тишком:
– Что хочешь.
Киру отправила за журналом молодая учительница правоведения. Раньше этот предмет назывался Великие Законы, но к тому времени, когда к нему подобрались семиклассницы, чья судьба мне небезразлична, то есть к сентябрю восьмого после войны года, его переименовали.
В городе глухо поговаривали, что старый князь, там, в столичной крепости внезапно подвергся одному из помянутых законов. То есть, проще говоря – исчез. Никто точно не знал, но в положенном возрасте с ним этого не произошло, а тут вдруг на старости лет… и что делать прикажете? Оставил он Приметку или нет… говорили, что оставил, да только охрана и к дверям-то подойти боится. Правит всем маршал, который был главный в войну и раньше союзников вошёл в чужую столицу.
Софья Михайловна, полная тёзка основательницы гимназии, действительно была молода. То есть, по меркам девочек, старая развалина – что являет собой наивысший комплимент, или как говорили девочки, комплимень, для особи женского пола. Значит, девочки ещё включают её в свою возрастную систему – а согласно их классификации, девятнадцатилетняя девушка и есть чудовищная старуха.
Хорошенькая дурнушка в форменном учительском платье, как на барабанчике сидевшем на этой пышечке, учительница правоведения была несколько легкомысленна и забывчива. Пока не усвоила жёсткую внутреннюю самодисциплину, которой славились преподавательницы монастыря. Вот забыла прихватить журнал, отправила ребёнка на первом же уроке. Ну, да это пустяки, вяло думала Анна Станиславовна. Это ерунда. А замечание я ей сделаю, не при всех, понятно. К слову, Анна Станиславовна не терпела жлобства во всех видах и даже не могла наблюдать за людьми в унижающих их обстоятельствах. Она снова вспомнила о храброй семикласснице и довольно улыбнулась. Придётся её, конечно, наказать, но так, чтобы та поняла, что поступила правильно.
За смелость надо платить, она не достаётся даром. Крепче будет эта не слишком симпатичная барышня. Эд-дакая гадкая гусеничка. Интересно, что с ней будет после…
Анна Станиславовна охотно призналась самой себе, что замедляет шаг, чтобы столкнуться с девчонкой и ещё раз поглядеть, как та будет вести себя.
Кира остановилась, озираясь – нечасто удаётся побывать в учительской. Она оглядела шкаф с журналами, сейчас он пуст, только номерки посверкивали сквозь дымчатое стекло. Потёртый диванчик с красным кружком на обивке – ага, куда не рекомендуется садиться из-за пружины. Кадка с ухоженной маленькой пальмой, осеняющей этот уголок спокойствия. Ряд письменных разномастных столов – то, что удалось прикупить после войны, ведь большая часть была пожрана небольшой печкой.
Вот и она.
Её кафель, натёртый до блеска, свидетельствовал о неустанной заботе Лизаветы Павловны. По правую руку от «голландки» помещалось благородное бюро, единственная вещица из Прежних Времён. Знала бы Кира, сколько стараний приложила страшная Анна Станиславовна, чтобы сохранить эту единственную личную вещь Софьи Штокфиш. Но девочка лишь равнодушно скользнула взглядом по таинственным ящичкам с резьбой и ручкам в виде забавных рожиц, чем-то напоминающим личину того акулообразного существа, которая украшала рекреацию.
Зато портретная галерея над бюро привлекла её внимание. Второй слева была фотография Софьи Штокфиш. Она необыкновенно понравилась девочке. Узкие глаза прозрачно светлели, таких светлых глаз она никогда не встречала, а твёрдый маленький подбородок говорил: я не так мила и проста, как тебе кажется. Девушка была некрасива, возможно, это и привлекло сочувственный интерес Киры. Но чем дольше девочка смотрела в светлые миндалевидные, резко приподнятые к вискам глаза, тем отчетливее осознавала, какое это необычное лицо.
Внезапно её пробрала дрожь – ей почудилось, что маленький пухлый рот изображения шевельнулся, а глаза, запульсировав зрачками, скользнули по её лицу. За спиной послышался слабый звук, вроде треска раскрытого в первый раз учебника. Кира быстро обернулась. Сердце её неистово заколотилось. Тихо было в учительской, так тихо, что Кире немедленно захотелось уйти. Она шагнула к двери, едва не выронив журнал, и тут же выронила его. Он шмякнулся об пол, но одновременно вновь прозвучал уже слышанный звук.
Кира, нагибаясь за журналом, оглядела комнату, остановила взгляд на печке, наглухо закрытой до пятнадцатого октября. Именно тогда спартанские правила школы предписывали пригласить истопника, который, исследовав все разнообразные школьные печки, подаст Анне Станиславовне документ, написанный корявыми честными буквами, сколько и чего требуется для «протопления устройств», и тогда прохладная школа наполнится тёплым, чуть затхлым воздухом, а девочкам строго-настрого запретят поддевать свитера под школьные платья.
Что-то тонко звенело в тишине, Кире казалось, что звенит в её голове, пока она не осознала, что звон складывается в слова, а слова эти…
– Приходи ко мне в гости… ну, куда же ты?
Кира, чувствуя, что под платьишком её пробрал холод, обернулась на портретную галерею. Светлые, прозрачные, молодые глаза в упор смотрели на нее и были они куда страшнее начальственных очей завуча. Кира, не соображая, что с ней и куда она попала, заслоняясь журналом, как щитом, метнулась к выходу, где сразу столкнулась с каменно струящимся платьем.
По-прежнему не отдавая себе отчёта, она вцепилась в это платье, ощутив под складками что-то твёрдое, упругое и мощное. Это была та часть Анны Станиславовны, которую доселе она видела лишь издалека.
Суровый голос сверху говорил:
– Ну. Ну. Что, что, что такое?
На её голову легла холодная большая рука. Девочку куда-то повлекло, и она благодарно всхлипнула без слёз.
Внезапно испугавшись снова, но уже по-другому, она задрала голову с дыбом торчащей косичкой и встретила добрый и озадаченный взгляд расширенных от удивления глаз. Глаза эти помещались на старом, очень приятном лице.
– Извините… я за журналом… – Еле выговорила Кира, усилием воли заставив себя отстраниться
Она оглядывалась.
Они стояли в сумрачном, слабо освещённом одним-единственным бра, коридоре.
Завуч не отпускала её. Одна рука лежала на Кириной голове, точно пытаясь прочесть Кирины мысли, другая бережно удерживала девочку за плечо.
Ощутив сопротивление девочки, и увидев, как та выпрямилась, Анна Станиславовна немедленно её отпустила и сходу приступила к допросу.
