Читать книгу: «Безлунные ночи», страница 5

Глава IV

Столица встретила их промозглым дождём и огнями. Фонари горели повсюду – на башнях, резных постаментах и гирляндах, протянутых между загнутыми краями крыш. Столица разорвала ночь тысячью свечей и выгнала за громады крепостных стен. Потеряв солнце, она сделала его из светильников и цветной бумаги, а когда боги дождя и ветров захотели наказать своевольную землю – прикрыла их куполками от воды. Столица не сдалась тьме и смерти, и тысячи катайханэ текли по её мокрым улицам как кровь по сосудам. Жители несли свет, тепло и привычную суматоху. Что столице до мятежа? Какое ей дело, кто правит в далёком замке – бог или обычный катайханэ? Не бог посылает столице хлеб и удачные сделки, отрезы шёлка и мешки с рисом.

Столица встретила их дробью дождя по бамбуковым крышам, скрипом колёс, стуком копыт и криками мириад голосов. Стражники стояли у ворот. Из-за пожравших небо туч даже звёздный свет покинул Тенгоку, и верхние балки не видно. Янаги на миг почудилось, что конца этим вратам нет. Столица, такая пышная, такая презрительно-светлая и живая, казалась осколком другой страны. Той Тенгоку, в которой до сих пор светит солнце. Той Тенгоку, которую даже посетила луна – небесная странница и вдохновитель всех, кто чурался простоты и самурайской аскезы.

Но луна не спешила себя раскрывать. Тенгоку-но-Цуки привалился к шее тяжеловоза и с головой закрылся хаори, но даже это не спасало от вымокшего насквозь платка на голове. Похоже, дождь оказался не по зубам столице, блистательно справившейся с темнотой. Прохожие прятались под зонтами, но на главной дороге, где толкались повозки и всадники, такая роскошь есть не у всех. Небогатые самураи прикрывали головы чем попало, гривы их коней давно промокли так, что хоть отжимай. Какой-то грузный господин ругался с водителем повозки из-за грязи на своей одежде, и на него кричали, ведь из-за двух повозок встала половина улицы…

– Никогда не подумала, что здесь бывает так шумно, – Янаги оглянулась на Тенгоку-но-Цуки.

Сейчас в нём не признать бога. Тенгоку-но-Цуки забрал одно из светлых кимоно Хангёку, чтобы сойти за молоденькую ученицу гейши. Сидело оно на нём… странно. Он красив, и серо-голубой шёлк с вышивкой мелких цветков ему к лицу, но кимоно коротковато, полы его не доставали до лодыжек. Настоящие ученицы гейш косились на него настороженно, признавая в нём своего и в то же время нет. Тенгоку-но-Цуки иногда кивал им, удивительно точно подражая их скупым манерам. Большинство, впрочем, не обращало на него внимания. Никому не хотелось думать о странных ученицах. В такую погоду остаётся либо гулять под зонтом и радоваться перемене погоды, раз уж меняться больше нечему, либо мчать под крышу.

– Вы с главных ворот приезжали? – спросил Тенгоку-но-Цуки. – Привыкайте – так будет до торгового квартала. Я не понимал, зачем отец готовил приказ о перекрытии улицы за несколько месяцев до нашего отъезда, но как-то раз мы с ним выбрались в квартал красных фонарей в рыночный сезон, и… честно говоря, я едва не погиб. Возможно, я просто ничего не соображал, но приятного всё равно мало…

– Вы… что?

Янаги едва не поперхнулась. Она посмотрела на заострившееся лицо Тенгоку-но-Цуки, на выбившиеся из-под платка остатки красных прядей и затем перевела взгляд на улицу. Квартал красных фонарей, будто спрут, разбросал щупальца по всей столице, и дорогу к нему указывали багровые фонарики, которые на гирляндах висели над некоторыми улочками, что во множестве отходили от главной.

– Вас что-то удивляет? – Тенгоку-но-Цуки нахмурился, и Янаги не могла сказать, почему – то ли из-за злости на неё, то ли пытаясь разглядеть её сквозь серое марево дождя.

– Мне казалось, богам недостойно марать себя в гнили падших женщин.

И тут Тенгоку-но-Цуки рассмеялся. Так, что Янаги вздрогнула. Прохожие обернулись на него, и бог заставил себя успокоиться. Вряд ли до чьего-то смеха есть дело столице, когда и без того вокруг много вещей. В торцах домов – лавочки с товарами и едой, сады отгорожены деревянными решётками, из-за которой над улицами свешивались ветви деревьев. Кто-то сворачивал в сторону, кто-то выходил на улицу, и рикши в широких тростниковых шляпах стояли у дороги, договариваясь с теми, кому надоело брести пешком или мокнуть под дождём.

– Это вы меня сейчас так изящно оскорбили? – произнёс Тенгоку-но-Цуки, наконец отсмеявшись. – Квартал красных фонарей, можно сказать, мой дом родной! Хорошо, не мой, но моей матери. Ей была краснопёрая ойран²⁰, одна из тех, кто берёт за ночь столько, сколько ваше подворье не стоило вместе со всеми слугами и конюшней.

– И… ваш отец тратил столько на…

– Нет, отец не тратил ничего. Брать деньги с… него неразумно – шанс прикоснуться к светилу выпадает лишь однажды. Видишь ли, онна-бугэйся… – протянул Тенгоку-но-Цуки, понизив голос, чтобы их случайно не услышали – Отец отдал ей больше, чем она смогла бы заработать за всю жизнь. Он подарил ей бессмертие. Её крови не осталось на свете, и имя, столь чтимое при жизни, забылось в пыльных архивах. Отец не помнит лица её и имени. Она для него – лишь одна из сотен, кого он видел за тысячу лет. Но я помню, что у неё были красные перья, и во мне половина её крови. Правда, сдаётся мне, кровь давно выветрилась, но цвет остался.

Янаги сжала губы. Что-то разрывало её надвое. Она не могла сдержать восторженного вздоха от мысли, что бог – живой бог страны Тенгоку! – доверяет ей то, что знают единицы, если знают вообще. Но было теперь что-то отторгающее в его жестах. Словно кровь падшей женщины давала о себе знать. Слишком плавные, слишком… неживые. Будто бог выставлял себя на потеху публике, но за всем этим крылась тщательно выделанная ложь. Как та краснопёрая ойран, которой рукоплескали приезжие даймё и которую сын Императора выбрал, наверное, лишь оттого, что всё видевшего бога она отвращала меньше других.

Самурай не войдёт в квартал красных фонарей. Это – измарать себя. Разве можно быть запятнанным богу? Разве позволено солнцу иметь пятна от той, кто до него касалась ещё сотен любовников?

– У вашего отца… разве не было жены, которая подарила бы ему сына? – спросила Янаги. – Верной супруги, что… чтила бы его, как самурай господина, и всегда хранила его очаг?

– Чтобы поддерживать очаг – есть слуги и повара. Они готовят лучше, чем любая жена, ведь даже женщинам-поварам нужно отдыхать… – Тенгоку-но-Цуки холодно усмехнулся. – Почтение – забавная вещь, но быстро наскучивает. Почтения нам с отцом хватает. Да и супруга… какой прок в её верности, если она живёт для того, кто через сотню-другую лет не вспомнит её имени? Да и если она понесёт дитя, то… какой в этом прок? Мать моего отца умерла от старости, когда он сам был, по вашей мерке, мальчиком лет десяти. И её увядание не принесло отцу ничего, кроме скорби и страданий в том возрасте, когда детям страдания особенно вредны.

Янаги закрыла глаза. Голова шла кругом. Действительно – что он мог взять от женщины, которая одряхлеет быстрее, чем бог возмужает? Разве не должна кровь богов смывать кровь катайханэ так, что и следа от неё не остаётся?..

Грянул гонг.

Тысяча ударов – гулких и высоких, громовых и шелестящих – пронеслась над столицей. Удары шли друг за другом, словно очередная башня стучала тогда, когда услышит звон предыдущей. Янаги вздрогнула. Короткая передышка – и вновь удар, столь громкий, что даже шум столицы затих на мгновение. Тенгоку-но-Цуки приподнялся в седле и оглянулся по сторонам. Онна-бугэйся рассеянно огляделась, ища, кого бы спросить. Столичные жители ей не нравились – даже самураи здесь слабы и изнежены. Будто в столице платили за роскошь и блеск не деньгами, а силой и честью.

– Что это было? – отчётливо спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Так ночь наступила, красавица! – ответил какой-то господин, что с рикшей застрял на краю дороги. – Раз уж Император день не начинает, то выходим из положения, как можем. Один удар – день, два – ночь.

– Хорошая мера, – ответила какая-то женщина из повозки. – Давно пора! Удары не опаздывают, а если и опаздывают – то не на час или два. Что за дело? Написано, что в сутках двадцать четыре часа, а Император то рассвет задержит, то закат проспит!..

– Представьте себе, у Императора бывают дела важнее закатов! – едко отозвался Тенгоку-но-Цуки.

– Важнее, чем время всей страны? Ну увольте, что это за Император такой… может и к лучшему, что северяне взяли всё в свои руки!

Повозка женщины двинулась с места раньше, чем Янаги успела возмутиться. Тенгоку-но-Цуки холодно посмотрел ей вслед. Такое непочтение к господину – оскорбление для любого самурая. Но Янаги даже не пыталась представить, насколько больно слышать подобные речи про своего отца.

– Вы запомнили, как она выглядела? – вкрадчиво спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Оранжевые перья, на карете – цапли, – ответила Янаги.

– Плохо… так мы её никогда не узнаем, – бог улыбнулся уголком губ. – Повезло ей. Если я когда-нибудь найду её – вырву ей язык.

Дорога упёрлась в перекрестье улиц, где каждая сторона занята простенькими, явно казёнными лавками. Обычно за ними стояли торговцы из префектур. Здесь продавали металлическую утварь и механизмы с севера, южный бамбук и шелка, зерно, рис, самые невообразимые овощи и фрукты со всех концов Тенгоку… Проще сказать, что не продают на столичном рынке, чем перечислять все товары. Но сейчас здесь пусто. Прилавки закрыты циновками и ставнями. Главную улицу пересекала другая, лишь немногим уже, и от неё расходились тысячи улочек и переулков. Бесконечный поток всадников и погонщиков разбился о рыночный квартал, как водопад о скалу, и разошёлся во все стороны, кроме самой заметной. Главная улица продолжалась через всю столицу и упиралась в ворота белого замка, и к ним никто подходить не смел.

Многие дома в торговом квартале имели башни. Обычно в таких располагались квартиры для богачей и гостиницы – состоятельные торговцы из префектур предпочитали селиться поближе к своим товарам. В узких улицах множество постоянных лавок и магазинчиков. Здесь торговали местные, которым нет нужды возвращаться на другой край страны за товаром. Есть и банки, и ростовщики, и чиновничьи управления, и святилища множества богов. Янаги с отцом иногда гуляла вдоль пёстрых столичных лавок, но внутри никогда не бывала. Отец считал, что там делать нечего, а она не спорила.

– Сколько у нас? – спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Мало. Меньше, чем желает столица даже на неделю.

– Плохо, – Тенгоку-но-Цуки нахмурился. – Вы думаете, квартал красных фонарей – это унижение? Искать гостиницу, не имея за душой ни гроша – вот унижение!

– Многие ваши подданные так всю жизнь живут, – Янаги пожала плечами.

– При всём уважении к подданным Императора, – Тенгоку-но-Цуки выразительно поправил платок на голове. – Я – не они, и я так жить не должен. Не того для меня хотел прадед… сворачиваем. Советчик из меня такой себе, признаю, но если я хоть что-то помню из налоговых отчётов – меньше всего взимают с окраинных гостиниц, значит, и много брать им нет смысла.

– Всегда можно спросить у катайханэ.

– Это будут зазывалы и подсадные, – Тенгоку-но-Цуки сделал неопределённый жест рукой. – Будь я хозяином гостиницы, я бы заплатил какому-нибудь торговцу за рекламу. Верить катайханэ на улицах бессмысленно – все они куплены кем-то.

– Вы как будто не осуждаете их.

– Разве я могу? Законы, по которым живут купцы и дельцы, приняли мои дед и отец, и я вкушаю труды моей же семьи. У вас нет каких-то… предпочтений?

– Нет, мы с отцом никогда на гостиницы не смотрели, – Янаги покачала головой. – Сами решайте.

– Да решишь тут… всё одно. Давайте на север.

Тенгоку-но-Цуки повернул тяжеловоза направо и нырнул в узкую улочку. Янаги последовала за ним. Стало намного свободнее. Даже гул голосов, бьющий в уши от самых ворот, немного стих. На ночь, как до мятежа, магазины и лавки тушили огни, но гирлянды фонарей освещали вывески банков, бань, юридических контор и всего, что может понадобиться гостю столицы. У некоторых стен стояли скамьи и плетёные кресла, где дремали катайханэ. За красными решётками прятались садики и дворики с повозками рикш.

– Эй! Добрые госпожи! – окликнул мужской голос. – Прошу минутку, больше не надо!

Янаги остановила коня и повернула голову. На левой стороне улицы, под вывеской гостиницы с небольшой башенкой, сидел мужчина в широкой плетёной шляпе. Он немного приподнял её, и свет фонарей упал на его лицо – гладкое и слишком молодое для глубокого голоса. Янаги бросила косой взгляд на Тенгоку-но-Цуки. Он тоже остановился, но рассматривал дом на другой стороне улицы.

– Вы же онна-бугэйся, да? Ну конечно, зачем ещё вам меч, нагинтана и нодати в придачу… – мужчина рассмеялся сам себе. – У вас же нет всех этих… предрассудков по поводу нечистого места?

– Вся Тенгоку стала одним сплошным нечистым местом, – ответила Янаги.

– Отлично! Боги милосердные, что за улица проклятая!.. Отец мой увидел объявление о продаже целой гостиницы за бесценок и повёлся, старый дурень!

– Проклятая улица? – Янаги удивлённо вскинула брови. – В столице? В городе Императора?

– Да… может, этот Император и благословение богов, но Мутеки-но-Тайо… посмотрите, что в доме напротив.

В доме напротив, казалось бы, просто обычная лавка с вывеской о продаже мяса, разве что даже сквозь дождь несло металлом. Вход во внутренний двор наглухо закрыт воротами. На правой створке нарисована фигура стоящего в полный рост бога – не катайханэ, судя по затейливой причёске из смоляных волос со множеством шпилек и гребней. На его кимоно, слишком вычурном для мужского, сверху надеты тяжёлые самурайские доспехи. Лицо раскрашено в красный и белый на манер актёров кабуки, играющих воинов. От лица – страшного лица, с холодными голубыми глазами – расходились красные полосы, изображающие солнечный свет. В руках он держал отрезанную голову, а позади нарисованы три дракона – красно-жёлтый, бело-голубой и чёрно-зелёный.

Мутеки-но-Тайо. Непобедимое солнце. Господь правосудия, палачей и скотобоен.

– При всём уважении, его императорское величество Мутеки-но-Тайо портит жизнь всей улице! – зазывала щербато усмехнулся. – Из-за скотобойни никто не снимает комнат. Скоро тоже придётся продавать гостиницу за бесценок. Да и самой скотобойне туго приходится. В центре столицы содержать такое слишком накладно!

– Почему бы владельцу не устроить что-то другое, если ему в убыток? – спросила Янаги. От взгляда Мутеки-но-Тайо становилось жутко, и говорить получалось с трудом.

– Он не может, – вдруг ответил Тенгоку-но-Цуки. – В этом доме Мутеки-но-Тайо убил одного из тех, кто истязал его сына, и теперь не потерпит здесь ничего, кроме суда, тюрьмы или скотобойни. Суд в таком проулке устраивать нелепо, тюрьму тоже, поэтому только бойня.

– Вот, объяснили лучше, чем я! Сдаём места за сущие гроши. Если вас не пугает скотобойня напротив, то у нас есть горячая еда и тёплые постели. И конюшня. Она похуже, конечно, чем у других гостиницы, но зато за постой денег не берём. И до главной улицы пятнадцать минут ходьбы.

– Берём, – ответил Тенгоку-но-Цуки.

Зазывала поднялся и отпер решётку, закрывавшую двор, где находилась конюшня. Янаги спрыгнула с коня и помогла спуститься Тенгоку-но-Цуки. Зазывала забрал их и под уздцы ввёл внутрь. Онна-бугэйся вытащила из седельных сумок нагинтану и нодати и отдала огромный меч его владельцу. Будь она одна – может, и оставила бы оружие прямо в конюшне. За воровство в столице карают быстро и жёстко. Но после того, что случилось с её домом, Янаги в чиновников не верила. И Тенгоку-но-Цуки нужна защита получше, чем дух его жестокого прадеда, пролитая которым кровь до сих пор проступает в самых неожиданных местах.

Янаги вошла в гостиницу. Её тут же обдало тёплом. Пахло варёным рисом, жареным мясом и чем-то тяжёлым и пряным. В гостинице царил приятный полумрак, свет фонариков из жёлтой бумаги не давил на глаза. Потолок в комнате низкий, и из-за этого она напоминала подвал. На татами стояли несколько столиков, за которыми ели постояльцы и случайные посетители. В основном здесь сидели мужчины – ронины²¹, судя по мечам и одеждам. Они ели и громко смеялись. Женщину Янаги заметила только одну – ученицу гейши, которая, наверное, подрабатывала в свободное время. В её перьях заколоты несколько гребней и гирлянд с цветами из бумаги, и она играла на сямисэне²². Янаги сжала руку Тенгоку-но-Цуки. Низкий и сгорбленный от возраста катайханэ с тяжёлыми веками и лицом, в остальном похожем на лицо зазывалы, поднялся с подушки и поклонился. Янаги поклонилась в ответ.

– Приветствую, досточтимый. Ваш сын сказал, что здесь мы найдём еду и тёплые постели.

– Да, это правда, – мягким стариковским голосом ответил он. – Я Судзуки Ваго, хозяин этой гостиницы. Могу я попросить вас…

– Этого хватит на неделю?

Янаги протянула господину Судзуки мешочек с монетами. Тот придирчиво их пересчитал, чуть щуря глаза, и забрал мешочек в рукав.

– Даже на восемь дней.

– Нам подходит, – ответил за неё Тенгоку-но-Цуки. Янаги вновь удивилась, как легко он меняет свой голос, делая его то рокочущим и глубоким, то тихим и нежным, словно у настоящей ученицы гейши.

– Чудесно, чудесно, пройдите за мной…

Янаги скинула гэта на общий коврик при входе и направилась вслед за сгорбленной спиной старика. Тенгоку-но-Цуки шёл за ней. От общего зала хозяйские комнаты отделены фусума. В трёхэтажную башенку вела лестница, на каждом этаже по два номера. Заведя их на второй, Ваго остановился и отодвинул перегородку. Комната чистая и просторная. Украшали её только горшок с кровавыми ликорисами да свиток на стене с заговором против мстительных духов. Прозрачные перегородки отделяли комнату от балкона, что выходил на улицу с бойней. Дождь мягко барабанил по бамбуковым крышам.

– Я пришлю служанку, чтобы она принесла вам постели и свежую одежду, – с поклоном добавил господин Судзуки.

– За это надо отдельно доплачивать?.. – с сомнением протянула Янаги – отец слишком часто говорил, что столичные дельцы наживаются даже на воздухе в своей лавке.

– О нет, что вы… законы Императора, да будет он благословен, понимали наше положение. Нам даже доплачивали за неудобства… правда, боюсь, теперь никаких выплат не будет. Спасибо северным префектурам…

– Недобитки Стодневного солнца, – с презрением выплюнул Тенгоку-но-Цуки.

– Может, если дети Мутеки-но-Тайо были бы такими же жёсткими, как он… вы ведь майко? – господин Судзуки скользнул взглядом по точёной фигурке Тенгоку-но-Цуки, что пытался отжать свой платок, при этом не открывая волос. – Я… э… если вам захочется заработать, то вы можете сыграть для моих клиентов внизу. Я плачу немного, но и работа нетрудная. Сказал бы, что всего вечер, но… сами видите, где у нас теперь солнце и луна.

– Я подумаю, – Тенгоку-но-Цуки вежливо улыбнулся. – Когда немного обсохну.

Было в его тоне что-то такое, что заставило господина Судзуки скрыться и задвинуть за собой фусума. Тенгоку-но-Цуки стянул с головы платок и облегчённо выдохнул. Он пригладил торчащие пряди, и Янаги на мгновение показалось, что они… чуть отрасли? Совсем немного. Она даже не представляла, сколько лет пройдёт, прежде чем волосы Тенгоку-но-Цуки вернутся к прежней длине. Онна-бугэйся скинула промокшее хаори, сняла верхнее зелёное кимоно и осталась в нижнем, тонком и чёрном.

– Мы в столице, – проговорила она, сама не зная зачем.

Тенгоку-но-Цуки сел на пол, достал гребень и попытался привести свои волосы в более-менее вразумительный вид. На Янаги он реагировал слабо.

– Что будете делать? – громче спросила онна-бугэйся.

– Причёсываться. Да что… короткие волосы – сущее проклятье! Почему они торчат, как какие-то перья? – Тенгоку-но-Цуки уронил руки на колени и выдохнул. – Нет, я ничего не имею против торчащих хохолков катайханэ. Но ведь я не катайханэ!

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я и не обязан…

– Тогда я слабо представляю, как помочь вам в возвращении трона! – Янаги усмехнулась.

– Вы думаете, мне правда нужен трон? Какое мне дело до какого-то стула?! Мой отец в плену, и с ним… с ним может быть всё, что угодно!

Тенгоку-но-Цуки поднялся, вышел на балкон и резко захлопнул фусума. Деревянные жерди стукнулись друг о друга. Янаги тихо выругалась. Он невыносим. Он абсолютно невыносим. Впрочем, чего она ожидала от сына жеманной ойран и Императора, что ради потехи играет женщин на сцене и навещает квартал красных фонарей? Кровь слишком многое решает. Кровь Янаги – кровь воинов, стойких и честных. Чего она ожидала от бога с кровью актёров и торговок телом? Но кровь Тенгоку-но-Цуки теперь не её дело. В конце концов, она уже поклялась на том пожарище, и сказанного назад не вернёшь.

Вскоре пришла девушка со свежими вещами. Янаги отдала ей одежду и забрала футоны. Она расстелила их на пустой части комнаты, надела белую гостиничную юкату и положила вторую на постель Тенгоку-но-Цуки. Немного подумав, онна-бугэйся по самурайскому обычаю положила между футонами катану. Свой нодати бог забрал с собой на балкон, и выглядел с ним до крайности нелепо – хрупкая ученица гейши с огромным мечом за спиной. Откровенно не зная, чем себя занять, Янаги легла на футон и прикрыла глаза.

Раздался тихий шелест фусума, и Тенгоку-но-Цуки вышел. В темноте его лица было не разглядеть, но Янаги отчего-то была уверена, что он плакал. Столичный обычай позволял плакать и мужчинам, и женщинам в равной степени, в то время как обычай самураев запрещал плакать всем. Разная кровь. Слабая и сильная. Неудивительно, что столичный замок Императора сдался так легко.

– Я… прошу прощения за эту вспышку, – вдруг сказал он хрипло и тихо. – Думать об отце очень тяжело. Вы считаете меня… я не знаю, как это описать… кем угодно, кроме мужчины в понимании вашего сословия…

– Но? – Янаги невольно усмехнулась тому, как бог не мог подобрать нужные слова.

– Но я видел, что северяне сделали с моим дедом. У него половина лица превратилась в чёрный уголь, а на правой руке не хватало двух пальцев – безымянного и мизинца. Про другие шрамы я молчу – дед до конца жизни стеснялся своего тела, и всех подробностей я не знаю. И… если бы вы знали, что ваш отец в плену и с ним могут сотворить такие ужасы, что вы даже представить не можете… вряд ли бы вы сохраняли спокойствие.

Тенгоку-но-Цуки закрыл лицо руками. Янаги почувствовала, как липкий, холодный, давящий страх сжимает сердце так, словно бы опасность грозила не какому-то далёкому Императору, а её собственному отцу. Впрочем, Оку, наверное, было бы проще. Красотой он не отличался.

– Я… даже не уверен, что он… не сойдёт с ума. Отец говорил со слов прадеда, что после своего плена Саку-Тайо не говорил… полгода? Год? Понимаете? Я… плохо себя чувствую. Ещё и волосы… – Тенгоку-но-Цуки провёл рукой по нелепым коротким прядям. – Я всю жизнь, сколько себя помню, носил длинные волосы. И… вы видели бога с короткими волосами? А теперь… у меня такое чувство, будто мне руку отрезали.

– Они ведь отрастут.

– Вы состаритесь раньше, чем они вернутся в достойный бога вид. Впрочем… – Тенгоку-но-Цуки уронил лицо в ладони. – Какой из меня теперь бог. Так, жалкий бродяга, коих тысячи если не в Тенгоку, то в той стране, откуда моя семья родом.

Тенгоку-но-Цуки сидел сгорбившись, и от божественного в нём ничего не осталось. Он просто раскачивался из стороны в стороны, что-то тихо мурлыкал под нос. Янаги не расслышала. Ей не оставалось ничего, кроме как отвернуться. Хотелось расплакаться прямо здесь. Но почему – никто не скажет. Это не её отца разорвут на тысячу кусков за отказ поднять солнце… Янаги не выдержала и прикусила губу, чтобы прийти в чувства.

– Про то, что делать дальше… – Тенгоку-но-Цуки глубоко выдохнул. – Мятежники, можно сказать, сами мне армию подарили. Они отменили систему распределения… весь Юг теперь спит и видит, как северян удавить. Даймё нужен повод договориться. Мне даже не придётся поднимать луну – они согласятся и на самозванца. Они пойдут воевать не за честь и справедливость, а за дармовое железо, которое давали им законы Императора. И ради этого дармового железа они горы свернут… я разошлю письма к даймё. Правда, даймё их читать не станут, кто-нибудь точно заинтересуется. Особенно если какой-нибудь слуга вскроет и увидит, кто это написал. Конечно, при равных силах Севера и Юга всё это затянется дольше Стодневного солнца, но мне нужна столица. А дальше можно никуда не спешить… только если отца не увезут на Север…

– В общем, мы должны ждать здесь, пока какой-нибудь южный даймё не ответит на письмо?

– Да. И не попасться мятежникам, но… – Тенгоку-но-Цуки кивнул в сторону балкона. – Должна же быть какая-то польза от скотобойни по соседству. Прадед вряд ли хотел такой судьбы для своих потомков. Может, впервые за тысячу лет сделает что-то полезное, а не нашлёт очередной кошмар!

Бог опустился на футон, но Янаги видела, как мелко дрожат его плечи. Она не клялась беречь рассудок своего господина. Тем более, что она не гейша и не представляет, как утешать. Поэтому Янаги отвернулась и закрыла глаза. Ночь длилась вечно, и, наверное, лучшее, что катайханэ оставалось – впасть в вечный сон.

Жаль только умирать пока не хотелось.

* * *

С тех пор, как они сняли номер, дважды разносились однократные удары гонгов и трижды – двукратные. Покидать комнату незачем – еду им приносили служанки господина Судзуки, вещи стирали они же. Правда, прогуляться до писчей лавки всё-таки пришлось. Янаги не хотела оставлять Тенгоку-но-Цуки одного. С ним что-то не так. Что-то точило его изнутри, рвало на части, заставляло бога казаться безумцем – властным и холодным, но безумцем. Янаги старалась не думать об этом. Тенгоку-но-Цуки жил на свете намного дольше неё и знает, что делает. Втолковать бы это себе.

Это странное знание. Неправильное почти. Тенгоку-но-Цуки не должен отличаться от катайханэ ничем, кроме волос – иначе как мог его отец зачать сына? Но как тогда он мог прожить четыре сотни лет? Почему он выглядел, как нечто среднее между юношей и мужем – лет двадцать на вид, может, чуть старше? И движения у него тоже странные. Так должен двигаться идеальный актёр и так не может двигаться живой – слишком отточенные, прекрасные, совершенные манеры. Неудивительно для того, у кого было четыре века, чтобы отточить мастерство так, как катайханэ не позволит их конечная жизнь. И писал он не так, как должен писать катайханэ – слишком бегло, словно вообще сил не тратит.

Ни одно из писем Тенгоку-но-Цуки не нравилось. Он сидел на балконе под светом уличных фонарей, и балкон рядом с ним устлан мятыми бумажками. Перед собой бог положил свиток с картой Тенгоку, названиями всех префектур и их текущими даймё, и это казалось Янаги уморительным. Даймё префектур, даже если сын наследует отцу, назначаются личным указом Императора, и вряд ли он держал дела втайне от сына. Янаги посмотрела на то, как Тенгоку-но-Цуки водит пальцем по строчкам с именами, и прикусила язык, чтобы не засмеяться. Слуги в её подворье без ведома хозяев и шагу не ступали, а сын Императора не знал, кто управляет его страной!

– Вы… и правда не помните имена даймё? – спросила Янаги, всё-таки не сдержав смешок.

– Сами имена, – Тенгоку-но-Цуки поднял голову и посмотрел на неё, и ей стало только смешнее – не каждый день бог смотрит на тебя снизу вверх. – Я прекрасно помню. Но вот когда они были… Кем приходятся друг другу Кирихито Носи и Кирихито Окуши?

– Отец и сын?

– Если бы! – Тенгоку-но-Цуки вернулся к свитку. – Носи правил Яманошою, когда мне было лет двести двадцать. По-моему, это первый даймё, которого утверждал отец, а не дед. А вот Окуши умер лет тридцать назад и правил Кумамото. Причём тогдашний даймё Яманошою был его тёзкой и однофамильцем! Я помню, как их зовут. Только попробуй удержать в голове, кто, когда и какой префектурой правил. У отца целый штат проверяет послания. Потому что забудешься, вспомнишь случайно что-нибудь… и окажется, что писал в Нигаймиши на имя даймё какой-нибудь Хёго, который умер три века назад! Вам покажется это смешным, но отец уже так ошибался… нет, это бесполезно.

Тенгоку-но-Цуки положил кисточку и потёр глаза. Дождь не кончился, но теперь слабо моросил, дробился о крыши на мелкую водяную пыль. Янаги пожала плечами и посмотрела вниз. Сверху был виден клочок скотобойни, спрятанной за хранимой Мутеки-но-Тайо дверью – стойла, куда приводили животных, и стоки для крови в канализацию.

– Разве Мутеки-но-Тайо не оскорбляет, что его рисуют на каких-то скотобойнях? – спросила Янаги.

– Нет, ему это даже льстит, если отец прав. Ему… нравилось, какой ужас внушает его вид. Да и… знаете, это символично, – Тенгоку-но-Цуки потянулся, разминая затёкшую спину. – Мы выше животных и относимся к ним соответствующе, а боги выше нас и тоже относятся к нам соответствующее.

– Вы богом себя не считаете? – спросила Янаги. Двое рослых мужчин вывели тучного быка из стойла и загнали его под навес бойни.

– Чем это доказать? Что ж так глаза разболелись… – Тенгоку-но-Цуки вновь потёр их руками. – Я родился как обычный катайханэ и ничего значительного не сделал… может, это наше с отцом испытание на право быть богами. Кем был бы Мутеки-но-Тайо без стодневного солнца? И Саку-Тайо не исцелил бы страну от ран, если бы Мутеки-но-Тайо не нанёс их. Вот они боги, для Тенгоку более великие, чем Сусаноо и Аматерасу. А мы с отцом… я люблю отца всем сердцем, но правда такова, что мы ничего выдающегося не сделали.

Раздался звериный вопль. Янаги поморщилась. Неудивительно, что у гостиницы так мало клиентов. Неужели мстительный дух Мутеки-но-Тайо настолько силён, что бойню нельзя закрыть?

– Сколько же я бумаги потратил… – Тенгоку-но-Цуки разочарованно вздохнул и стал собирать кисти.

– Она, кстати, стоит недёшево.

– Замечательно, – Тенгоку-но-Цуки перегнулся через перила и посмотрел на Мутеки-но-Тайо. Чёрный бог ответил потомку холодной яростью в голубых глазах. – Это действительно то, чего ты хотел? Таков твой замысел? Если тебя всё устраивает, то зачем я вообще стараюсь? Проснись, хватит с меня твоих кошмаров!

Тенгоку-но-Цуки выпрямился и вошёл в комнату. Одежду свою он складывал по, видимо, дворцовой привычке на футон. Он взял платок, набросил его на голову и перевязал лентой, чтобы тот держался.

– Вы куда-то собрались? – Янаги посмотрела на лицо Тенгоку-но-Цуки, такое странное под синим платком, а не привычными красными волосами. – У вас пряди на лбу остались.

– Надо было стричься по плечи, – Тенгоку-но-Цуки раздражённо выдохнул, когда волосы отказались ложиться под платок. – С этими обрубками жить невозможно!

– Так вы куда-то идёте?

– На бумагу зарабатывать, – Тенгоку-но-Цуки пожал плечами. – Мне довольно скучно, тратить слишком много ваших денег я не хочу, так почему бы и не поиграть вечер? Вас подождать?