Читать книгу: «Безлунные ночи», страница 3

– Вечер? Ты, видимо, безумен. Или спал сотню лет, раз не заметил, что времён суток больше нет.

– Вы хозяйка подворья? – с усмешкой произнёс странник и поднялся. – Можете не отвечать. Только самураи имеют привычку дерзить с порога тем, кого видят впервые. И верят, что им всё сойдёт с рук! Ваши слуги не лучше. Я сижу тут полдня, но они говорят, мол, без слова госпожи даже плошки риса не дадим. Половины плошки. Да даже в воде, в которой рис варился – и в той мне отказали.

– Если ты так не любишь самураев, то дорог в Тенгоку много. До столицы рукой подать, и там ты найдёшь приют на свой вкус. Прочь с моего крыльца, странник, пока я не оскорбилась и не убила тебя.

– Я направляюсь в столицу, не волнуйтесь. Два дня как направляюсь, – со вздохом ответил странник. – Боги, хорошо мне досталось… дайте мне хоть плошку риса. Прошу вас. Я заплачу во сто крат больше, чем этот рис стоит.

– Янаги, это ёкай, – прошептала Хангёку, бледная от страха. – Это точно ёкай, посмотри на его кожу, это же не краска! Зря мы жреца отпустили…

– Расплатишься золотом самурая, у которого ты украл меч? – Янаги резко вынула кинжал из рукава. – Мой отец верно служил Императору, чтил его наставления и привечал всякого путника. Ради отца я не стану лить твою кровь здесь, но дважды повторять не стану. Уходи, пока я не донесла на тебя!

– Верные слуги Императора, значит… – незнакомец нервно усмехнулся, и в усмешке его сверкнула небесная сталь. – Так здесь служат сыну своего хозяина?!

Незнакомец скинул ткань с головы. Хангёку выдохнула и упала на колени, вцепилась в рукав Янаги и утянула её за собой. У незнакомца на голове оказалась… шерсть? Что-то вроде конской гривы, но в том же расположении, что перья у катайханэ. И грива эта переливалась алым и вишнёвым, встрёпанная, словно раньше она была красиво уложена и заколота множеством шпилек и гребней, но они почему-то сломались. У незнакомца оказалось красивое лицо, с тонкими чертами и высокими скулами. Его голубые, словно полуденное небо, глаза светились торжеством. Под чёрной тканью оказалось синее кимоно невероятной работы, но оно изорвано, измазано в крови и грязи. Незнакомец немного показал лезвие нодати. Будто яркий луч света ослепил Янаги.

Это не странник. Не вор. Не ёкай.

Это бог.

– Надеюсь, ваши слуги умеют держать язык за зубами, и эта гейша тоже, – произнёс он, вновь набросив ткань на свою красную гриву. В Янаги всё оборвалось – бог, сама луна Тенгоку, сошедшая с небес, сын Императора от плоти его обращался к ней, одной из тысячей тысяч дочерей самураев!.. – Я нахожусь в довольно… затруднительном положении. Жаль будет умереть прямо здесь, но… похоже, у меня и выбора нет…

– Да не стой столбом! – вдруг твёрдо закричала Хангёку. – М-мой господин, вы только держитесь! Позови слуг, видишь, он совсем ослаб!

Тенгоку-но-Цуки опирался на перила, но теперь он осел на крыльце. Янаги судорожно пощупала его лебединую шею – кровь бьётся. Это, должно быть, просто голодный обморок. Янаги подняла его на руки. Луч лунного света, лепесток сакуры или белоснежная пена на морских волнах – Тенгоку-но-Цуки весил не больше, чем всё это. Хангёку рывком распахнула фусума-сёдзе¹⁵. На её крики прибежала пара служанок – девочки лет шестнадцати, с одним фонарём на двоих. Они быстро вытащили из шкафа старый футон, которым не пользовались со смерти Хокико, и расстелили его на полу. Янаги осторожно опустила бога на мягкую перину и положила рядом его нодати. Голова Тенгоку-но-Цуки запрокинулась, из уст вырывалось тихое свистящее дыхание. Ткань спала с его головы, и свет фонарика вновь полыхнул на его волосах, словно на сердолике.

Янаги вновь достала кинжал и указала лезвием на заворожённую служанку, что опустилась рядом с богом и прикоснулась к спутанным прядям.

– Если вы кому-то расскажете, я убью вас обеих, а кости отдам собакам.

– Собакам? – Хангёку тяжело выдохнула, держась за свой гребень. – Сжечь их! И по реке сплавить. А то ещё по костям нагадают…

Глава II

Живой бог страдал от ран и усталости так же, как всякий катайханэ, и даже больше. Причина проста – Тенгоку-но-Цуки хрупок как статуэтка из фарфора. Всё в его жестах, движениях, изящной фигуре и тонких чертах выдавало изнеженность. Будто прекрасную пташку, что всю жизнь провела в золотой клетке, выбросили на потеху жестоким ветрам. Хангёку не лекарь, но всё равно раздавала указания – у других жителей поместья знаний ещё меньше, чем у неё. Янаги отдала Тенгоку-но-Цуки свою комнату и ночевала теперь в том самом закутке, где отец расстался с жизнью. Отцовскую катану – настоящую, знавшую вкус крови и настоящей битвы – Янаги хранила при себе, как и кинжал. Дома самураи не носят боевого оружия, но обычно дома у самураев не лежат живые боги.

В комнате, где спал Тенгоку-но-Цуки, удушливо пахло травами. Внутри горел светильник, на фусума падала тень сидящей, как каменное изваяние, Хангёку с вечным гребнем в волосах. Янаги осторожно постучала по деревянной раме. Тень тяжело поднялась, увеличилась в размерах и скрыла за собой всю остальную комнату. Тихо скрипнули пазы. На пороге появилась Хангёку. Янаги заметила, сколько же морщин и рытвин на лице она прятала за своим ярким, почти театральным макияжем. Гейша вышла, задвинула фусума, чтобы не пускать холод внутрь, и зябко повела плечами.

– Ну и мороз у вас тут … – Хангёку благодарно улыбнулась, когда Янаги набросила ей на плечи тёплое покрывало.

– Земля стынет. Ночь длится уже…

Янаги недоговорила. Она и впрямь не знала, сколько длится ночь. Порой Янаги лежала в тесной комнатушке на том же месте, где лежал труп отца с распоротым животом, смотрела на потолочные балки и думала, сколько времени прошло. День? Месяц? Год? Без хода небесных светил время не определить. Остались звёзды, но они неподвижны – ещё в первую сотню лет истории Тенгоку астрономы составили карты, которыми до сих пор пользуются астрономы и путешественники. Впору купить клепсидру и пустить её в пруд.

– Да… последние времена наступают, – мрачно вздохнула Хангёку. – Повезло, что всё случилось в сезон урожая и зерно созрело. Но сколько мы протянем? Без солнца никакого урожая не будет.

– Плевать на урожай. Тенгоку замёрзнет раньше, чем опустеют амбары.

– Скупала бы ты зерно, милая, – покачала головой Хангёку. – Цены взлетят, как испуганные ласточки. В столице всё дорого, а уж сейчас и для тебя… конец нам.

– Не конец, – твёрдо сказала Янаги. – Как он?

– Недурно, – с сомнением протянула Хангёку. – Потрепало его знатно, но я нашла только ушибы. Хотя я это я, я гейша, а не лекарь… но если там что-то серьёзное? Вдруг у него заражена кровь? Янаги, мы… мы не достойны принимать бога! Нужно отдать его чиновникам. Пусть его заберут во дворец. Может Император, когда увидит сына, сжалится и поднимет солнце…

– Ты хочешь, чтобы я предала своего господина? – не сразу выдавила Янаги. – Ты же первая узнала его! И угрожала моим служанкам… что сейчас изменилось?

– Милая моя, – почти сочувственно вздохнула Хангёку. – Первая мысль – это то, что нас научили думать, а вторая – уже наша собственная… Я всё ещё хочу спасти ему жизнь, если ты об этом. Просто теперь я и про нас с тобой вспомнила.

Янаги опешила. Она смотрела на Хангёку, знакомую с детства, обучавшую её всему возвышенному и правильному – счёту, письму, стихосложению и чайной церемонии – и не узнавала её. Лицо осунулось, перья потускнели, и даже её любимый гребень с императорской подписью казался мрачным предзнаменованием, злым роком, нависшем над всей страной. Это не её наставница. Её наставница никогда бы не захотела предать господина, предать бога! Это немыслимо. Кощунственно. Святотатственно.

– Я такой же самурай, как мой отец, – Янаги стиснула зубы. – Я не могу даже подумать о том, чтобы… так поступить! Я должна действовать только волей господина…

– Или в его интересах. Не пытайся со мной спорить, милочка, я самураев видела побольше тебя и знаю, о чём вы думаете и как живёте! – прошипела Хангёку. – Там лежит не просто бог. Там лежит наш смертный приговор, милая моя! Думаешь, если бы всё было так просто, его бы не кинулись искать? Никто даже по дорогам не ходит! И зачем мы только тем девчонкам угрожали? Будь у Императора хоть какая-то власть – он бы всю префектуру сжёг дотла и утопил в крови, чтобы сына найти! У нас на пороге уже целая армия ходила.

У Янаги сердце похолодело от таких слов. Более святотатственных речей Тенгоку не знала никогда.

– Но Император всеблаг… – тихо прошептала Янаги. – Он не может так поступить.

– О, милая моя, наивное дитя!.. – Хангёку почти ласково улыбнулась, но глаза её оставались холодны, как горные озёра. – Не всеблагого выбирают Императором, а об Императоре говорят, что он всеблаг! Мудрецы поужасаются в тесных кружках, самураи изобразят покорность, но будут поносить хозяина на чём свет стоит… но пройдёт даже пятьдесят лет. Вместо самураев будут их внуки, мудрецы сгниют в могилах… а Император останется. И никто, никто не вспомнит, как он одним росчерком кисти приговаривал целые префектуры к смерти! Янаги, с богами шутки плохи. Чем скорее мы отдадим Тенгоку-но-Цуки в руки чиновников, тем лучше. Мы спасём себя от гнева Императора, Тенгоку – от темноты, и его – от мучительной смерти…

– Убейте её.

От звука этого хрипловатого, будто больного, но властного голоса Янаги вздрогнула. Хангёку обернулась и вскрикнула. В темноте, в бьющем в спину свете фонарика, контуры лица Тенгоку-но-Цуки подобны лицу грозного духа или мордам драконов, которых рисуют на стенах судах и бойнях в знак творящихся правосудия или смерти. Длинная распущенная грива напоминала потоки стекающей крови, а светло-голубые глаза горели, словно далёкие звёзды. Из-за темноты Янаги не видела его полностью, но это к лучшему. Как может выглядеть разъярённый бог, который только что слушал о том, что его хотят предать и продать за горсть зерна?

– Что?.. – только и смогла выдавить Янаги.

Хвалёная самурайская выдержка, холодный рассудок, почтение к господину, презрение к смерти – всё это красивые слова, но сейчас они не имели смысла. Разум Янаги не принимал, что всё творящееся – правда. Что это происходит на самом деле. Что отец мёртв, на её пороге сидел живой бог, а её добрая наставница предлагает предать бога и этот бог требует смерти наставницы… Янаги закрыла глаза, коротко вдохнула и глубоко выдохнула. Мысленно досчитала до десяти и только тогда посмела вновь взглянуть на бога. Тенгоку-но-Цуки всё это время следил за ней, как змея следит за жертвой.

– Убейте её, – повторил он. – Будь я глуп, как даймё, то сказал бы, что вы не можете предать своего господина. Нет ни одной вещи, что нельзя купить – есть лишь цена, которую возможно оплатить или нет, и вам её просто ещё не предложили. Она погубит нас обоих. Дворец захвачен, и мне пришлось прыгать с крепостной стены, чтобы спасти свою жизнь. Эти… псы перережут мне горло, как только найдут. Вам двоим тоже. Так что… либо умрёт она, либо все мы трое и слуги в придачу. Выбирайте, онна-бугэйся¹⁶. Если не хотите выбирать, то дайте мне меч, нож, палочки для еды… что угодно. У меня свой меч есть, но я не хочу пятнать дар Цукиёми¹⁷, простите за брезгливость.

Он замолчал, смотрел на Янаги и Хангёку так, как сокол смотрит на червей, копошащихся под его когтями. Бледная Хангёку вцепилась рукав воспитанницы, но она не могла пошевелить даже пальцем. Словно этот бог приказал Янаги не двигаться, пока не примет решение. Словно власть, которую Тенгоку-но-Цуки имеет над луной, распространяется на всех живых, и он может парализовать каждого, кого пожелает…

– А может, всё кончится сейчас, и вы решите, что жизнь престарелой гейши важнее жизни луны Тенгоку. Может, вам покажется это выходом – убить бога, уничтожить весь императорский род одним ударом и навсегда лишить Тенгоку луны. Вряд ли мой отец сможет зачать другого сына. И вряд ли перенесёт эту потерю. Его башня достаточно высока, чтобы сила удара даровала спрыгнувшему с неё мгновенную смерть. Быструю и безболезненную…

– М-мой господин, но я хочу спасти вас! – быстро проговорила Хангёку и упала на колени перед Тенгоку-но-Цуки. – Если что-то пойдёт не так, то… то мы не сможем вам помочь! Янаги бедна, я так и не нажила состояние, да и лекарей в округе хороших нет, а из столицы ждать долго!..

– Без ваших радений мне лекарь и не понадобится.

– Мой… господин. Я не верю, что Хангёку имела ввиду то, что услышали вы, – осторожно начала Янаги. – Она переживает за вас и хочет для всех как лучше. Сами посудите – смерть Тенгоку близится, и чем дольше на небосводе нет солнца, тем меньше нам осталось. Я онна-бугэйся, и я умру, когда должно, но Хангёку… она просто гейша, а гейши любят жизнь и боятся смерти. Клянусь собой, своей честью и честью всего рода Ганкона, что Хангёку говорила всё это лишь из любви к вам.

– Вот как? – судя по голосу, Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. – Поклянитесь, что она не покинет поместье прежде меня и не будет говорить с кем-то, кроме нас. Хотя не стоит. Мне в любом случае конец. Слуг в вашем доме почти нет, но даже такой искры достаточно, чтобы загорелся пожар… Пусть доживает свои лет… пять? Шесть? Я не силён в возрастах.

Янаги подняла фонарь повыше, и его свет упал на гребень Хангёку и лицо Тенгоку-но-Цуки – холодное, бесстрастное. Он впился взглядом в гребень, будто впервые его разглядел. Тенгоку-но-Цуки нахмурился.

– Отдайте гребень, – тихо, но отчётливо прошипел он. – Смертные недостойны знать имени Императора!

Перепуганная Хангёку вынула гребень и протянула его Тенгоку-но-Цуки. Бог посмотрел на него пару мгновений, убрал за ворот старой юкаты Янаги, которую она ему дала вместо изорванных одежд. Он развернулся и ушёл обратно в комнату, лёг на футон, откинул свою длинную гриву назад и укутался в одеяло. Янаги жестом показала гейше на выход и прошла вслед за богом, опустилась рядом и осторожно тронула красные пряди. Они странно поблёскивали и на ощупь сальные, как грива у коня, которого давно не мыли.

– Вы онна-бугэйся, да? – спросил Тенгоку-но-Цуки, и голос его звучал так скорбно, что у Янаги сжалось сердце. – Научите меня, как вы не боитесь смерти. Как вы… бросаетесь в неё с головой, хотя у вас есть жёны и мужья, дети и родители, любовники и любовницы, ради которых стоит жить? Как я могу принять смерть, если смерть для нашего рода – такая же болезнь, как для вас заражение крови и лихорадка? Как я могу к ней подготовиться, если моя гибель уничтожит отца?..

– Так поднимите луну, – ответила Янаги. – Пусть ваш отец знает, что вы живы. И пусть вернёт солнце на место.

– Нет… – Тенгоку-но-Цуки коротко рассмеялся. – Это хорошо, что нет солнца. Значит, отец не сломался. Он будет биться за свою свободу до последнего.

– Но жертвой этой борьбы станет народ Тенгоку.

– Народ? Который предал Императора, ворвался во дворец и сказал, что боги должны быть пленены, а не править по природному праву? Отец что, должен жалеть предателей, которые бы убили его, не будь он солнцем?

Янаги просто тяжело вздохнула и мысленно досчитала до десяти.

– Я слуга, а слуги о таком не думают, – произнесла она. – Я буду оберегать вас в стенах этого дома, и мои слуги никогда не предадут вас…

– Лжёте, – с безмятежной улыбкой ответил Тенгоку-но-Цуки. – Обещания верности приятны, но вы не убили гейшу, когда я сказал это сделать… разве у меня есть выбор? Я буду делать вид, что верю вам, если это польстит вашему самолюбию. Может, мы с отцом плохо льстили чьему-то самолюбию, и из-за этого всё случилось…

* * *

С нодати Тенгоку-но-Цуки не расставался. Это смешно, ибо смысла в таком мече нет. Для кого их куют? Самураи таким оружием не пользуются, а пехота против всадников использует простые и дешёвые нагинтаны, ибо такие мечи и доставать долго, и стоят они неразумно дорого. Поэтому нодати зря занимал место и руки бога. Тенгоку-но-Цуки клал его под футон, когда ложился спать, и даже вместе с ним ушёл принять ванную. Как богу отказать в ванной? Но Янаги мрачно думала, сколько дров пришлось сжечь, чтобы нагреть воду. Дрова стоят недёшево. Рядом лес, конечно, но лес священен и защищён от вырубки повелением Императора. Хангёку на разговоры про дрова только смеялась. Она считала, что без солнца никакие дрова не помогут.

Янаги в последние две недели, пока Тенгоку-но-Цуки был у неё в подворье, старалась не думать лишний раз. Конечно, она обязана служить сыну Императора и богу, но чем такая – даже символическая – служба кончилась для отца? Когда-то он случайно влез в торговые дрязги и раскрыл какой-то заговор в столице, пока мстил за убитого господина, и ещё более случайно его выделили и наградили катаной с императорским драконом. Это отца и сгубило. Самурай с подобным достатком не может быть приближён к богу, не может сражаться против врагов бога. Всё, что он может – только умереть, чтобы не жить с позором, в котором нет его вины. Янаги не боялась смерти, но это нечестно. Она молилась, чтобы Тенгоку-но-Цуки не требовал от неё ничего больше крова. Если потребует – права отказать у Янаги не будет.

И Тенгоку-но-Цуки будто слышал её молитвы. Он ничего не требовал, и если и говорил с ней, то как актёр – прятал чувства и мысли за поставленным голосом и скупыми жестами. Но Янаги видела, с каким трудом Тенгоку-но-Цуки даются слова. Он почти не вставал с футона, ходил по поместью неслышной тенью и постоянно расчёсывал свою гриву гребнем, взятым у Хангёку.

Сейчас Тенгоку-но-Цуки мысля в маленьком закутке из фусума, и Янаги ждала его в комнате. Не потому что хотела угодить богу. Просто делать толком нечего. Хангёку сказала, что она слишком стара, чтобы трепать нервы из-за капризов богов, и ушла в свой домик в деревеньке слуг. Иногда Янаги говорила со слугами, но те заняты в собственных домах. Им нужно кормить семьи, а госпожа прекрасно проживёт и сама.

Тенгоку-но-Цуки отодвинул фусума и вышел. Его мокрая грива липла к юкате, и бог зябко повёл плечами. Так он совсем замёрзнет. Заметив Янаги, сидящую в тени, Тенгоку-но-Цуки вежливо, но безжизненно улыбнулся. Он приподнял влажные пряди и откинул их, обнажая лебединую шею, такую белую по сравнению с этим багрецом.

– Я не ждал вас, – сказал Тенгоку-но-Цуки скучающе. – Знал бы, может, приоделся получше…

– В этом нет нужды. Я подумала, что вы захотите отдать какие-то распоряжения, и…

– Распоряжений у меня нет. Точно не к самураям.

– Вы что-то имеете против моего сословия?

– Не думайте, что это зависит от вас. Нелюбовь к самураям – это, можно сказать, наше семейное проклятье! – Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. – Мой прадед считает их самым опасными и безответственными катайханэ во всей Тенгоку. Впрочем, давно уже правит не он, так что не берите в голову.

– Вам… не трудно с такой гривой?

Янаги не знала, почему это спросила. Это, наверное, невежливо. Но терять ей нечего, и когда ей ещё удастся спросить о таком? Тенгоку-но-Цуки сначала замер, поглядев на Янаги, словно она спросила что-то настолько глупое, что он не мог понять, но затем снисходительно улыбнулся.

– Разве я похож на коня, чтобы носить гриву? – ответил он, и глаза его почти смеялись. – У нас с отцом, как у богов, это называется волосы. Разве вы не видели гравюры с Аматерасу или Сусаноо¹⁸?

– Видела, – ответила Янаги. – Но при чём тут вы? Ваши… волосы красны, а у прочих богов – черны.

– У отца волосы такие же чёрные, как у других богов, не беспокойтесь. И… какая теперь разница, трудно с ними или нет. Дайте нож, прошу вас.

Янаги вынула танто из рукава и передала его Тенгоку-но-Цуки. Их руки соприкоснулись – кожа у него холодна, словно он побывал не в горячей ванне, а в ледяной реке. Тенгоку-но-Цуки вынул кинжал из ножен и посмотрел на него. В лезвии отражались глаза бога, влажные и будто поблёкшие, красные от лопнувших капилляров, и зрелище это очаровывало. Янаги невольно затаила дыхание. Тенгоку-но-Цуки сел на футон, не заботясь о том, что его мокрые волосы сделают сырым всё вокруг.

– В этом доме есть зеркало? Или самурайская честь настолько хрупка, что не терпит отражающих поверхностей?

Янаги прикусила язык, но злоба закипала в ней – слишком едко и снисходительно Тенгоку-но-Цуки это произнёс. Она поднялась быстрее, чем стоило, и выглянула в коридор. У стены мелькнул огонёк.

– Эй, Норико! – крикнула Янаги, и служанка в нескольких надетых друг на друга юкатах подошла к госпоже. – Принеси зеркало моей матери. Оно в старых вещах.

Норико кивнула и ушла на поиски. Янаги осталась стоять в дверях. Служанка вернулась быстро со старым пыльным зеркалом из полированной бронзы, тяжёлым и холодным. Богу оно покажется неказистым. Но когда-то это зеркало Оку подарил в день их свадьбы Хокико, и поэтому Янаги им дорожила. Она отёрла зеркало собственным рукавом, внесла его в комнату и передала Тенгоку-но-Цуки. Руки бога ощутимо дрогнули от тяжести, и Янаги это почти удивило. Как он свой нодати носит? Тенгоку-но-Цуки посмотрел в зеркало, задумчиво провёл по своим волосам. В глазах у него появилась скорбь. Находиться рядом с богом стало неуютно.

– Я рассчитывал на худшее, – нехотя сказал Тенгоку-но-Цуки и положил зеркало рядом с собой. – Ладно. Хорошо! Надеюсь, этого боги хотели от меня. Ещё никто не переживал такого позора…

– Мне уйти? – спросила Янаги.

Кинжал в руке у Тенгоку-но-Цуки дрожал.

– Нет, останьтесь. Потом зеркало подержите. Один я не смогу. Я должен, но не смогу… хотя бы попытаюсь не уронить лицо перед вами.

Тенгоку-но-Цуки тяжело вздохнул. Одной рукой он захватил небольшую прядь у головы, поднёс к ней кинжал и остановился. Его рука тряслась так, словно его колотил озноб. Янаги вдруг испугалась, что он умирает – она даже схватила бога за плечи, боясь, что он упадёт на футон. Тенгоку-но-Цуки не осадил её. Он лишь опустил голову, занавесил лицо прядями. Из груди его донеслись странные звуки – смех и плач одновременно.

– О боги, какой кошмар… я… сейчас представил Аматерасу без волос… это смешно. Смешно и жалко! – Тенгоку-но-Цуки резко поднял голову и отнял кинжал. – Боюсь представить, насколько я стану уродлив… о, отец бы мне такую выходку не простил!..

– Что вы собираетесь делать? – спросила Янаги, в замешательстве глядя на воспалённые отчего-то глаза бога.

– Я? – Тенгоку-но-Цуки издал резкий, словно крик хищной птицы, смешок, от которого Янаги пробрал озноб. – То, о чём мечтал первую… не знаю… сотню лет жизни? Я не могу жить с такими волосами. Мне рано или поздно придётся начать войну. Когда северяне взяли в плен моего деда, прадед затопил всю страну в крови. А ведь это было не ради солнца, а всего ради луны. Луны! Которая просто светит запоздалым путникам, и на этом её польза кончается! Без луны жить можно, не так ли? А вот без солнца…

Вдруг прикосновение холодных пальцев бога обожгло запястье Янаги. Её ладонь почувствовала чуть шершавую кожу рукояти кинжала. Сначала она смотрела на тёплый блик на металле, на красные волосы бога и не понимала, чего от неё хотят. Тенгоку-но-Цуки молчал, но не по своей воле. Словно он собирался с силами, чтобы произнести что-то страшное.

– Я… я слаб. Я этого не вынесу. Режьте вы.

– Я?!

Янаги выпустила кинжал из рук, но подняться с футона не посмела. Картинки гравюр с богами, увенчанными пышными чёрными волосами, вспыхнули перед её внутренним взором. В детстве Янаги всегда удивляло, как же так – у катайханэ перья, как у птиц, а у их богов гривы, как у лошадей. Отец не отвечал. Тогда Янаги думала, что она просто слишком глупа для таких вещей. Но Оку знал не больше его маленькой дочери. Просто данность такая. У богов есть грива, волосы… не важно, как это назвать. Потому что они боги. А сейчас живой бог хочет избавиться от того, что выдаёт в нём бога?

– Я не могу, – резко ответила Янаги. – Я… я не должна прикасаться к ним! Т-тенгоку-но-Цуки, это невозможно! Это всё равно что отрубить у вас палец. Или ногу. А если вам будет больно?..

– Если я прикажу – вы вгоните мне этот кинжал в сердце, распорите грудину, вынете лёгкие и сожжёте их на своём очаге, онна-бугэйся, – ледяным тоном сказал Тенгоку-но-Цуки. – Я устал от самурайских замашек, мне их по горло хватило. Режьте, пока я не вспомнил, что сделал мой прадед с тем самураем, что отрезал клок волос моего деда, чтобы украсить свой шлем!

– …как хотите, – выдохнула Янаги.

Она схватила первую попавшуюся прядь и перерубила её.

Остаток волос, длиной не больше мизинца, свесился вниз с головы. Какая нелепость. Ни хохолок катайханэ, ни грива благородного коня. Так, клок шерсти обросшей собаки. В этом нет красоты, нет божественности, чего-то внеземного, прекрасного и чистого. Это попросту жалко. Волоски топорщились, все неровные, рваными лохмотьями висели… Янаги захотелось саму себя приговорить к сотне палок. Что она наделала, какой бог может быть богом без волос?

– Вам, катайханэ, проще, – Тенгоку-но-Цуки фыркнул почти с облегчением, задумчиво потеребил короткую прядь. – Что вам эти перья? Почистил раз… в месяц? Два? И никакого ухода. А у нас нет, у нас ведь придумано, что Као-но-Сора должен носить причёску такую, чтобы никакая корона не повторила!.. Это всё прадед. Я уверен, это всё прадед. Всю жизнь не было денег, чтобы свои волосы содержать, а тут дорвался. Будь у него тело, я бы с ним поговорил…

– Под платок ваши волосы не спрячешь.

– Поэтому их и нужно обрезать как можно короче. Не делайте вид, что вы меня не слышите. Поверьте, я и сам подвергаюсь страшному унижению, так что… окажите услугу нам обоим и закончите побыстрее.

Янаги осеклась и захватила вторую прядь. Обрезать её получилось быстрее и легче. Первое оцепенение спало. Пряди, упавшие с головы своего носителя, выглядели ничем не лучше конского волоса после стрижки. Коней Янаги стричь приходилось. Можно сказать, она сейчас стрижёт самого норовистого и породистого жеребца во всей Тенгоку… Янаги не сдержала смешок. Тенгоку-но-Цуки разочарованно вздохнул.

– Знаете, с ними даже… больно расставаться. Но это лучше, чем глупо выдать себя мятежникам. Надеюсь, что нас с отцом видели немногие катайханэ, а если и видели – на лицо не смотрели. Интересно, эти огрызки сойдут за какой-нибудь пушок?

– Сойдут, – Янаги пожала плечами. – Для тех, кто не видел ваши волосы, вполне сойдут. Надо быть безумцем, чтобы предположить, что перед тобой сам Тенгоку-но-Цуки.

– Это… вы себя так оправдываете? – Тенгоку-но-Цуки тряхнул головой. – Есть какие-нибудь ножницы? Слуги шептались о конюшне, и там должно что-то быть…

– Нет, коней стригли либо я с отцом, либо конюх, – Янаги перебирала пряди дальше, стараясь закончить побыстрее. – Ножниц для этого нет. Мы использовали старые кинжалы, но один их вид вас оскорбит. Мы же не думали, что придётся стричь бога… этим ведь жрецы должны заниматься?

– Мы с отцом волосы не стрижём, – нехотя ответил Тенгоку-но-Цуки. – Вернее, есть регламент, говорящий, какой длинны должны быть наши волосы, но мы с отцом их не трогаем, пока их можно терпеть. Я даже не вспомню, что конкретно там записано, но у отца волосы всегда были длиннее моих, но короче дедовых, когда дед был Императором. Вроде как это придумано, чтобы отличать Као-но-Сора по старшинству, но мне кажется, что это бред. Просто когда-то прадед так захотел, а дед его не осадил.

– Наверное, у Мутеки-но-Тайо были свои причины.

– Конечно, – Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. – Например, он расплачивается за босоногую юность… зачем я вам всё это говорю? Катайханэ потеряли веру в нашу с отцом власть. А я её ещё больше подрываю.

– Власть должна строиться не на вере, а на чести, – возразила Янаги и с облегчением отметила, что резать осталось немного. – Не важно, кто во что верит. Есть бусидо. Оно говорит, что самурай должен быть верен господину, а Император – хозяин всех господ.

– А ещё бусидо говорит, что самурай должен умереть от голода, только бы не просить милостыню, и что растление учеников укрепляет их верность господину! – со злобой ответил Тенгоку-но-Цуки. – Кто его вообще соблюдает? Вы плохо знаете тех самураев, у которых есть достаточно денег и власти, чтобы о них заботиться. Они чтут только те постулаты, что выгодны им здесь и сейчас. Спросите про бессеребреничество столичных самураев или даймё с их замками и амбарами. Или про почтение мятежников… они самураи! Северяне, если я правильно запомнил гербы. Трудно что-то разглядеть, когда летишь с крепостной стены…

– Значит, это не настоящие самураи. Истинный самурай никогда не станет бунтовать против своего господина.

– Вот как… – Тенгоку-но-Цуки чуть повернул голову и посмотрел на Янаги снисходительно, словно она ребёнок, что совершает сотый раз одну и ту же ошибку. – Удивите меня. Будьте первым настоящим самураем, которого я видел за четыре века.

Теперь Янаги поняла, как же Тенгоку-но-Цуки её… злил? Выводил из себя? Без божественных волос он стал похож на обычного оннагату – тощего и хрупкого, с прекрасными манерами и безупречной выучкой, но обозлённого на весь самурайский род. Таких ни её отец, ни в подражание ему Янаги не любили. Они цеплялись за жизнь и богатство, за все те иллюзии, которые бусидо учит отвергать. Но одно дело – зарвавшийся катайханэ, что тщится оставить что-нибудь после себя. А когда это говорит бог, вечный, видящий намного больше, чем любой катайханэ… Янаги прикусила внутреннюю сторону щеки и обрезала последнюю прядь. Сейчас она не хотела об этом думать. В мире, где солнце и луна скрылись с небес, надо верить во что-то вечное.

Тенгоку-но-Цуки поднял зеркало и посмотрел на своё отражение с такой ненавистью, что Янаги невольно пробрала дрожь. Или смех. Короткие пряди забавно топорщились. Тенгоку-но-Цуки пригладил их, одной рукой пытаясь удержать зеркало, но едва его не уронил. Пряди тут же выпрямились обратно. Никакой он не благородный конь – так, кошка плешивая. Янаги видела таких на столичных улочках. Жалкое зрелище.

Даже богом его называть странно.

– …платок есть? – сорвавшимся голосом спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Сейчас посмотрю, – Янаги поднялась с футона и собрала обрезанные волосы. Теперь они действительно стали чем-то вроде шёлковых нитей, только совершенно бесполезных – даже полотно не соткать. – Что делать с вашими волосами?

– Не знаю, – Тенгоку-но-Цуки покачал головой, и пряди от этого движения чуть качнулись. – Мой дед дарил пряди своих волос художникам и актёрам. Конечно, ваши слуги и близко к ним не стоят, но, может, кому-нибудь понадобится. Делайте, что хотите. Хоть вешайтесь на них, мне-то что…

Янаги перекинула волосы на локоть, взяла фонарь, вышла из комнаты и задвинула фусума. За бумажными стенами выл ветер, шелестел кронами садовых деревьев. В тишине дома стучали деревянные сандалии прислуги.